- •1 Взгляд религии на происхождение мира 65 - 68
- •1 Актуальность вопросов взаимоотношений науки и религии в современном мире
- •2 Обострение аспектов взаимоотношений науки и религии в современной России
- •3 Христианские корни и основание новоевропейской науки
- •4 Пьер Дюгем о возникновении новоевропейской науки:
- •2 Конфликт между наукой и религией: миф или реальность?
- •4 Наука и религия в различные социокультурные эпохи
- •1 Взгляд религии на происхождение мира
- •1 Взгляд религии на происхождение мира
- •3 Креационизм
- •Возраст Земли
- •Современная биология опровергает эволюционизм
- •1 Кризис современной цивилизации и культуры:
- •2 Кризис идеи научности
- •3 Поиски новых мировоззренческих ориентиров
- •6 Пути плодотворного диалога и взаимодействия
4 Пьер Дюгем о возникновении новоевропейской науки:
осуждение 1277 года
Представление-миф о беспредпосылочной научной революции XVII века. Этот миф давал неверное представление не только об истории науки, но и о самой природе научного знания. Был тем более вредным, чем более настойчиво идеологически эксплуатировался. Для развенчания этого широко распространенного мифа следует обратиться к работам В. Н. Катасонова.
Идея научной революции была для рубежа XIX - XX веков самой популярной идеей, которая уже сама была связана с определенной мировоззренческой традицией. Шумливая и агрессивная идеология “века Просвещения” крепко вбила в голову обывателя, как необразованного, так и ученого, тезис о “чудесном” возникновении науки в XVII столетии. Причем, этот тезис был неразрывно связан и с определенной оценкой прошедших веков. XVII веку, согласно этой идеологии, предшествовало Возрождение - время прогрессивного освобождения человеческого разума от “пут средневекового обскурантизма”, а все то, что было прежде, т.е. от заката античности до XV - XVI веков, было названо “темными веками”, временем, когда европейская цивилизация и, прежде всего, наука беспомощно топтались на месте, интеллектуально и социально скованные догматизмом христианского церковного миропонимания. В этот же идеологический фарватер “встраивались” в конце XIX века и наиболее известные изложения истории физики И.Поггендорфа, Ф.Розенбергера, А.Хеллера, Э.Маха и т.д.
С подобным пониманием научной революции решительно расходился Пьер Дюгем. Этому сопротивлялась его совесть убежденного католика. Он нанес первый и самый разрушительный удар по этой мифологии.
Философские и исторические труды Дюгема возникли из его интересов физика - теоретика. Тем они важны и интересны. Пьер Дюгем - известный ученый, с 1900 года - член - корреспондент, а с 1913 - действительный член Французской Академии Наук, член многих иностранных академий, автор около 400 научных работ, в том числе 22 книг. Дюгем - физик стремился уяснить себе природу своей науки, служению которой он отдал большую часть своей жизни, уяснить как с философской, так и с исторической точки зрения. Одним из главных результатов десятитомных исторических трудов Дюгема была демонстрация того, что возникновение науки Нового времени было связано с преодолением догматизма.
На место “революционного” представления о науке XVII века как решительном разрыве с исторической традицией Дюгем поставил свое представление о непрерывности научной истории, подкрепленное основательными историческими исследованиями: “Наука механики и физики, которой совершенно справедливо гордится новое время, произошла через непрерывную последовательность едва видимых улучшений из доктрин, исповедуемых средневековыми схоластами. Претенциозные интеллектуальные революции очень часто оказывались ни чем иным, как медленными и долго подготавливаемыми эволюциями. Так называемые ренессансы были очень часто лишь несостоятельными и бесплодными реакциями. Уважение к традиции является существенным условием научного прогресса”4.
Но, что еще важнее, подобное понимание генезиса новоевропейской науки было несовместимо с самой историей науки, которую тщательно и детально изучал Дюгем. В своих исторических работах он показал, что наука отнюдь не вдруг “спустилась к нам с небес” в XVII столетии по наклонной плоскости Галилея как по некому секулярному аналогу “лествицы Якова”; что Галилей хорошо знал авторов XVI и XV столетия, прежде всего, Леонардо да Винчи, в работах которых уже были отчасти сформулированы новые положения классической механики; что Галилей должен был уже только объяснять и доказывать то, что уже, по существу, было открыто. Да и сам Леонардо, при всей своей гениальности, творил отнюдь не на пустом месте: он штудировал и продумывал более ранних авторов XV и XIV веков. О подходе Дюгема к Леонардо говорит уже подзаголовок соответствующих книг: “Этюды о Леонардо да Винчи: те, кого он читал, и те, которые читали его”.
Однако разрыв традиции все - таки был. Но его Дюгем относит не к XVII веку, а к гораздо более раннему времени. В XIII столетии произошло событие, которое Дюгем справедливо считал истинным “зачатием” новоевропейской науки.
Университетская жизнь Западной Европы XIII столетия была исполнена особого духовного напряжения. Университетская общественность открыла для себя Аристотеля в переводах сначала с арабского, а потом и с греческого языков. Монументальная научно - философская система Стагирита не могла не завораживать. Именно с переводом аристотелевских сочинений молодые варварские народы Западной Европы получают саму интуицию науки, научной системы. Объединенные единым философским методом логика, метафизика, физика, психология Аристотеля становятся одними из главных предметов изучения в средневековых университетах. Однако довольно скоро языческие начала античной науки начинают сталкиваться с христианской основой новой культуры. Церковная иерархия и религиозно чуткие члены университетской корпорации с опаской наблюдают за распространением аристотелизма и его арабской версии - аверроизма. Так, Сигер из Брабанда ( 1240 - 1280), молодой преподаватель факультета искусств Сорбоны, учит о вечном существовании мира и склоняется к аверроистскому “монопсихизму”, противоречащему христианской догме о бессмертии души. Один из коллег Сигера - Боэций из Дакии - пишет книгу “О вечности мира”, в которой старательно оспаривает все философские аргументы против аристотелевского представления о вечном сушествовании мира. Причем, Боэций настойчиво размежевывает сферы философии и теологии; и хотя он признает, что как верующий человек согласен с библейской концепцией творения, тем не менее он утверждает: «Философу принадлежит право обсуждать любой вопрос, который может обсуждаться разумом; т.к. каждый вопрос, который может быть обсуждаем рациональными аргументами, относится к какой - то части бытия. Но философ исследует все бытие - природное, математическое, божественное. Следовательно, именно философу принадлежит право решать любой вопрос, который может обсуждаться в рациональных терминах”5.
Но что делать, если выводы, полученные в рамках чисто рационального философского обсуждения, противоречат церковной догме? Сигер, Боэций и многие другие средневековые исследователи Аристотеля и Аверроэса склонялись к принятию концепции двойной истины.
Такое положение вещей не могло сохраняться долго. И действительно, парижский епископ Етьен Тампье, подчиняясь давлению консервативных кругов теологов, среди которых был, впрочем, и Фома Аквинат, сначала в 1270, а потом и в 1277 году издал указы с осуждением отдельных положений, опиравшихся на учение Аристотеля. В 1270 году было осуждено 13 таких положений, в 1277 - уже 219. Среди них были утверждения о несотворенности мира, “монопсихизме” Аверроэса, отрицание личного бессмертия, отрицание свободы воли, детерминизма, отрицание Провидения. Кроме частных положений, была осуждена претензия философов на право решать любые вопросы с помощью чисто рациональных аргументов.
Интеллектуальная ситуация в Париже резко изменилась. Строить космологию по Аристотелю было уже невозможно. Не нужно только думать, как это нередко представлялось у нас раньше, что осуждение 1277 года было просто “палкой”, занесенной над головами инакомыслящих, и что оно оказывало свое действие на интеллектуальную среду только страхом церковных наказаний и социального остракизма, неразрывно связанного с первыми в средневековом обществе. Речь шла о серьезнейшей проблеме соотношения веры и разума. Все те, кто писали и учили в дальнейшем с оглядкой на осуждение 1277 года - и Иоанн Дунс Скот, и Вильям Оккам, и Марсель Д'Инген, и Жан Буридан, и многие другие - были глубоко верующими людьми, и для них статьи этого осуждения были не просто внешним принуждением, а суждением церковного соборного разума, с которым они в главном соглашались, и перед авторитетом которого, несмотря на отдельные возможные расхождения, в целом склонялись. Не только и не столько по страху, сколько по совести ведущие схоласты XIII - XIV веков подчиняли свою мысль духу и букве осуждения 1277 года.
И парадоксальным образом это осуждение, это, казалось бы, внешнее препятствие для мысли, вдруг оказалось стимулом для разработки новых плодотворных точек зрения. Так, среди осужденных было положение и о том, что Бог не может сотворить нескольких миров, т.к. это противоречит аргументам Аристотеля. Схоласты XIV века, обсуждая теперь возможность сотворения нескольких вселенных, задавались вопросом и о том, что находилось бы тогда между ними, и приходили к выводу о возможности существования вакуума, что также было немыслимо в аристотелевской физике. К этому же приводило и осуждение положения о том, что Бог не может двигать верхнее небо как целое прямолинейным движением, т.к. согласно перипатетической физике тогда позади него оставалась бы пустота. Среди осужденных мнений были не только непосредственно связанные с учением Аристотеля, но и многие положения астрологии, например, о том, что звезды влияют на тела и души людей, что все события вселенной повторяются с периодом в 36 000 лет и др. Спекулятивное мышление схоластики, порывая с этими представлениями, естественно подготавливало возникновение гомогенной физики, единой для подлунного и надлунного регионов, в отличие от того, чему учила космология Стагирита. А Николай Орем написал трактат о соизмеримости и несоизмеримости, где прямо показывал маловероятность “большого года” вселенной, необходимым следствием чего должно бы было быть регулярное повторение исходной констелляции звезд за конечный отрезок времени.
Но кроме чисто спекулятивных построений, подготавливавших возникновение новоевропейской физики, осуждение 1277 года способствовало, как показал Дюгем, изменению самого метода физики, способствовало возникновению экспериментального естествознания. Эксперименту не было места в аристотелевском идеале науки. Стремление к знанию “от причин” организовывало всю науку, как некую дедуктивную систему, от общего к частному.
Вместе с тем, достоверность положений любой науки оказывалась не выше, чем достоверность ее предпосылок. Математика, например, в этом смысле, отнюдь не была образцом достоверности для схоластики XIV века: математика не знает своих собственных начал, например, структуры континуума. “...Действительно, - писал Жан Буридан, - нужно чтобы начала доказательств были более известны, более достоверны, чем заключения; поэтому начала математики суть положения, которые должны быть прояснены и доказаны в другой науке; нужно, следовательно, чтобы эта другая наука была бы более достоверна, чем математика; вот почему Аристотель в преамбуле своей метафизики доказывает, что наука, которая наиболее достоверна в абсолютном смысле, есть не математика, а метафизика”6.
Но именно по этому “идолу” аристотелевской метафизики и ударила прежде всего “молния” осуждения 1277 года. Схоластики XIV века уже не верят в абсолютную достоверность аристотелевских метафизических положений. В сложных ситуациях - проблема свободы воли, происхождения мира и т.д. - они выбирают свидетельство веры, а не разума. Начала же метафизики становятся для них уже только индуктивными принципами. “Принципы философии, ‑ писал Дюгем о Буридане, - не есть, на его взгляд, утверждения универсальные и необходимые, которые невозможно отвергнуть, не впав в противоречие; полученные индуктивно, они суть только лишь резюме обычного опыта человеческого рода; они бессильны в разрешении вопросов, превосходящих сферу этого опыта”7.
И уж тем более не обладают абсолютной достоверностью начала физики. Мир сотворен Богом, он таков, какой он есть, не потому, что это диктует некая необходимость, а потому что Бог выбрал его таким.
Это принципиально меняет всю логическую перспективу, в которой разворачиваются отныне рассуждения в физике. Все дедуктивные построения в этой науке перед лицом всемогущества Божия, подчеркнутого осуждением 1277 года, становятся гипотетичными, становятся лишь некоторыми “умственными экспериментами” или, - если применять аутентичный термин, использовавшийся тогда схоластами, - становятся рассуждениями, secundum imaginationem, “согласно воображению”. Начала физики превращаются из достоверных, необходимых предпосылок в гипотезы, а сами космологические теории постепенно приобретают тот смысл слова “теория”, который оно имеет для нас сегодня: как некоторой предположительной, одной из возможных схем действительности, более или менее удачно описывающей, “спасающей” феномены.
Этот новый номиналистический смысл принципиально отличается от онтологического смысла аристотелевской физики. В свете осуждения 1277 года претензии философского, научного - человеческого! ‑ разума на абсолютную достоверность рассыпаются в прах. Но как же выбрать из всего необъятного множества возможных secundum imaginationem начал физики те, которые, так сказать, ближе всего “прилегают” к действительности, наиболее оптимальны для описания феноменов? Проще всего, конечно, обратиться к самому Божественному творению и выяснить, как это устроено в самой действительности. Так, по Дюгему, постепенно пробивает себе дорогу идея эксперимента как средства отбора конкурирующих гипотез, а сами начала физики приобретают индуктивный статус.
Так, за много лет до XVII века, как показывает Дюгем, в трудах схоластов XIII - XIV столетий пробивала себе дорогу идея экспериментального естествознания. Логическая ясность и четкость формулировок здесь далеко превосходила все то, что мог предложить в будущем XVII век, включая и знаменитый “Новый органон” Френсиса Бэкона. XVII век в сравнении с поздней схоластикой уступал еще в одном моменте: он опять начинает мечтать об онтологической физике... Отходя от идеала номиналистической науки, выраженного схоластами, ученые - философы XVII века почти все строят некоторые метафизические системы, долженствующие подтвердить их научные теории. По Дюгему, эти реалистические тенденции в истории науки всегда были бесплодными попытками упростить тайну мироздания, свести ее к чему - то доступному голому рассудку и воображению. Настоящая наука всегда сохраняла трезвость. Она должна была найти свое логическое самоопределение в отношении двух факторов. Человеческая мысль, поставленная перед аксиомой божественного всемогущества, могла вообще впасть в депрессию скептицизма. И такова была, вообще говоря, философская система Вильяма Оккама и его последователей. С другой стороны, необходимо было преодолеть претензию на познание полноты истины чисто имманентным человеческим разумом, воплощенную в аристотелизме.
Наиболее творческая традиция в поздней схоластике сумела справиться с этой задачей: После множества перипетий христианская вера и экспериментальная наука победили как аристотелевский догматизм, так и оккамистский пирронизм; их усилиями был создан тот христианский позитивизм, с правилами которого нас познакомил Буридан. Этот позитивизм не будет практиковаться только Буриданом; его будут использовать также и ученики последнего Альберт Саксонский, Тимон - сын - иудея, Николай Орем, Марсилий д’Инген; это суть как раз те люди, которые создадут Парижскую физику - первый набросок современной науки, и они создадут ее именно благодаря этому методу.
Конечно, это был еще только набросок. Историки науки справедливо замечают, что действительного увеличения научных наблюдений, радикального шага в развитии экспериментального естествознания пришлось ждать еще три столетия. Однако, логически, философски все было уже подготовлено в XIV столетии: христианский позитивизм поздней схоластики пробил брешь в стене аристотелевского догматизма и сумел найти оправдание конечному человеческому познанию в рамках христианской картины мира.
Контрольные вопросы
1 Назовите ценности западной техногенной цивилизации, сформировавших европейскую науку нового времени.
2 Какие положения христианской догматики оказали влияние на формирование новоевропейской науки?
3 Как христианское «Осуждение 1277 года» повлияло на развитие экспериментального естествознания?
1 Декарт Р. Избранные произведения. М., 1950. С. 485.
2 Декарт Р. Сочинения. В 2 т. М., 1989. Т. 1. С. 688.
3 Цит. по: Гайденко П. П. Христианство и генезис новоевропейского естествознания //Наука и религия. Междисциплинарный и кросс-культурный подход. М., 2006. С. 119.
4-7 Цит. по: Катасонов В. Н. Позитивизм и христианство: философия и история науки Пьера Дюгема. Интернет http://www.Katasonov-narod.ru
Тема 3 ИСТОРИЯ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ НАУКИ И РЕЛИГИИ
План
3 Возможна ли гармония науки и религии?
1 Разнообразие отношений
2 Конфликт между наукой и религией: миф или реальность?
4 Наука и религия в различные социокультурные эпохи
Отношение науки к религии в истории западной культуры стали подобны отношению взрослеющего сына к своему родителю, когда первый постепенно освобождается от опеки второго и ведет свою самостоятельную жизнь. Но если они живут в одной семье, то и родитель вынужден адаптироваться к сыну, изменяя характер своего поведения. Эту же мысль можно выразить в терминах описания сложных развивающихся систем, где каждый новый уровень организации (подсистема), возникающий из предшествующего состояния, воздействует на породившее его целое и видоизменяет его.
Наука стала формировать свою картину мира, которая постоянно меняется и обновляется, часто радикально изменяя наши представления о мире. Ее претензии на особый мировоззренческий статус породили сложные противоречивые отношения с религией.
Мировоззренческий статус науки во многом обеспечивал ее автономное развитие, санкционируя фундаментальные исследования, открывающие человечеству возможные миры его будущего технологического освоения. Когда наука развила этот слой исследований, она обрела, наряду с мировоззренческой, технологическую функцию, систематически внедряясь в различные сферы производственной и социальной деятельности и вызывая в них технологические революции.
В этой возрастающей экспансии науки постепенно выявлялась и ее универсальность, и ее ограниченность. Выяснялось, что наука может изучать любые феномены и процессы Универсума, в том числе и человека, и состояния его сознания. Но к чему бы она ни прикоснулась, она все превращает в объект, функционирующий по своим естественным законам. Субъекта деятельности и саму деятельность она также рассматривает в качестве объекта.
Но жизнедеятельность людей не сводится только к ее предметной стороне. Она включает множество аспектов сложных субъект-объектных и субъект-субъектных отношений и состояний сознания, не сводимых к рацио (веру, надежду, любовь и т.д.). В философском дискурсе постепенно выявлялись эти границы и фиксировались те стороны человеческого бытия, которые предполагают не сводимое к науке религиозное, нравственное и художественное отношение к миру.
Отношение к своему иному всегда есть противоречие, но противоречие, которое снимается новым единством. Христианская традиция, со свойственным ей культом разума, в принципе оказалась способной адаптировать к своим базисным ценностям разрастающийся и динамичный корпус научного знания.
1 Разнообразие отношений
Зависимость возможности существования рациональной науки от наличия жестких причинно-следственных связей. Натурфилософы XVII века объявляли свои труды поисками порядка во вселенной, управляемой разумным Создателем, который вправе проявлять свою волю, сочиняя законы, которым должна следовать природа. Исаак Ньютон, описывая действие силы тяготения математическими уравнениями, все же приписывал ее всемогущему Богу. И само слово «сила» несло в себе религиозное значение. Учение о творении обеспечивало целостность научному исследованию.
Религиозные учения как предпосылки науки.
Религиозные представления могли обеспечивать науку побуждениями. Так побуждением к научным исследованиям стали ценности, связанные с аскетическим протестантизмом, в котором особое внимание уделялось усовершенствованию мира под эгидой провидения. Представления о лучшем мире, в котором начнется тысячелетнее царство Христа (называемые хилиазмом) позже секуляризировались, породив чисто земные проекты с возможным существованием идеального общества, не знающего принудительных мер. Одним из источников современной идеи прогресса было хилиастическое богословие пуританских реформаторов, стремящихся преобразовать мир в качестве подготовки ко Второму пришествию Христа.
Религиозные представления могли служить предпосылкой наук, но это не обязательно означают, что без идущего впереди богословия, наука никогда бы не сформировалась. Но конкретные концепции основоположников науки зачастую питались богословскими и метафизическими представлениями. Натурфилософы считали законы правилами, установленными для природы разумным Божеством. Рене Декарт утверждал, что он открывает «законы, данные природе Богом». Исаак Ньютон заявлял, что упорядоченность Солнечной системы предполагает «совет и власть разумного и могущественного Существа»1. По выражению астронома Иоганна Кеплера, раскрывая геометрию творения, ты повторяешь вслед за Богом Его мысли.
Учение о творении могло поддержать научные исследования и в другом направлении. Если Бог наделил человека разумом, способным постигать природу, то это подтверждает возможность достоверных научных знаний. После Декарта, сформулировавшего концепцию законов механики, доказывавшею возможность открывать законы природы и выражать их математически, Уильям Уэвелл, первый систематизатор истории науки, через двести лет объявил теорию Декарта свидетельством родства между человеческим и божественным разумом.
Религиозные учения как санкции или оправдание.
Религиозные учения давали науке санкцию или оправдание, поскольку ученым неоднократно приходилось защищать место науки в своей культуре. Для этого они часто ссылались на то, что Бог открыл себя в двух книгах – в книге своих слов (Библия) и в книге своих трудов (природа). Если мы обязаны изучать первую книгу, то и вторая подлежит изучению. По Бэкону, возникновение экспериментальной науки было санкционировано не просто религией, а самим Богом, ибо в Книге пророка Даниила (12:4) содержится пророчество о времени, когда знание увеличится. Он считал, что описанное в Книге Бытия грехопадение можно истолковать как приговор человечеству, обреченному на жажду знания.
Возможно, наиболее явно это проявляется в естественном богословии, в котором научные знания используются для доказательства существования и атрибутов Бога. В полемике с неверующими и скептиками, которые, как всегда и везде, подрывают стабильность общества, наука могла стать важным союзником. Отмечая, что хрусталик и зрачок глаза «столь превосходно сформированы и приспособлены для зрения, что никакой мастер не мог бы их улучшить», Ньютон задавался вопросом, мог ли слепой случай так хорошо разбираться в свете и рефракции, чтобы создать столь совершенную конструкцию. Для человека, специально изучавшего рефракцию, ответ был очевиден: есть некое существо, создавшее все, что есть в мире, и внушающее к себе благоговение.
Мотивом для исследования природы могло выступать желание доказать существование Бога, которого одновременно надо бояться и восхвалять. Чувством восторга при виде чудес природы наполнена книга Джона Рэя «Мудрость Божья, проявленная в плодах творения» (1691). Инстинкт перелетных птиц столь удивителен, что автор приписывал его лишь верховному разуму Создателя (загадка и для современной науки).
Озабоченность богословскими вопросами порождали новые направления научных исследований. Так Ричард Бентли в желании использовать новейшие достижения науки для защиты своего христианского деизма в письме спрашивал Ньютона, считает ли тот возможным, чтобы структура мира могла быть создана исключительно на основе механических принципов, исходя из равномерного распределения вещества. Этот вопрос направил мысли Ньютона в новую сторону. Ньютон признавался, что почти не задумывался на эту тему раньше.
Утверждения о религиозной мотивации научного поиска трудно проверить, но в отдельных обстоятельства они выглядят уместными.
Селективная роль религиозных представлений
Термин «современная наука» обычно подразумевает полную непредвзятость по отношению к данным эмпирической проверки. Но в прошлом, и нередко и по сей день, экспериментальные критерии не позволяют сделать решительный выбор в пользу той или иной теории. В современных работах по философии и социологии науки подчеркивается, что экспериментальные результаты редко бывают достаточными для того, чтобы позволить окончательно определиться в отношении к конкурирующим теориям. Нередко проблематично также и воспроизведение как экспериментальных процедур, так и заявленных для них результатов. Даже в популярных рассказах о научной деятельности можно услышать, что когда две теории выглядят одинаково правдоподобными, предпочтение отдается той, что более проста. Видно, что в процессе отбора теорий снова участвуют религиозные (и антирелигиозные) соображения. Критерий простоты сам по себе может служить ссылкой, согласно Ньютону, на Бога, который позаботился, чтобы в природе ничего не делалось зря, или, согласно Фарадею, на Бога, который постарался, чтобы Его трудов было так же легко прочесть, как и книгу Его слов.
Пример из астрономических дискуссий. В 1600 году монах-отступник Джордано Бруно был сожжен на костре за многочисленные ереси, включая предположение, что вселенная бесконечна и содержит бесконечное количество миров. Обычно, это преподносится как конфликт ученого и святой церкви. Но предположения Бруно было оспорено и научным миром, о чем не говорят. Одна из причин, почему это предположение было неприемлемым для многих современников Бруно, состояло в том, что оно лишало человечество привилегированного положения в мире. Оспаривая воззрения Бруно, Кеплер защищал космическую индивидуальность своей собственной солнечной системы и (в соответствии с религиозными представлениями) особого места человечества в ней. Невзирая на коперниканскую революцию, Кеплер все еще мог выступать за уникальность Земли как планеты на важнейшей орбите в системе, фокусом которой является символ живого Бога – самое яркое Солнце во вселенной.
Конструктивная роль верований.
Понимается в том смысле, что они представляют собой объяснение феноменов, которые оказались впоследствии постижимыми и без ссылок на богословие.
Около 1740-х гг. шведский систематизатор К. Линней считал невероятным, чтобы 65 тыс. поименованным им видов могли поместиться в хитроумные корабли, изобретенные сторонниками буквального прочтения Библии. Однако в предшествующем столетии миф сыграл свою роль в стимулировании исследований о географическом распределении видов. Миф библеистов-буквалистов подхлестнул зоогеографичесие исследования. Под его влиянием разгорелись дискуссии о правдоподобности теорий, основанных на распространении видов из одной точки. А идея о ковчеге, даже надолго забытая, оставила свой отпечаток на науке. Предположения, выведенные из Писания, выполняли функцию объяснения. Миф о Ноевом ковчеге использовался для объяснения географического распределении животных. Потоп считается составной частью геологической истории Земли. Сам Линней считал, что все животные распространились с одной-единственной горы, в прошлом окруженной морем.
В стандартных исследованиях взаимоотношений науки и религии преобладает формулировка влияния науки на религию, как будто потоки взаимосвязей и сопричастности могут течь лишь в одну сторону. Но влияние было и в обратном направлении. Религиозные представления служили предпосылками, санкцией и даже мотивацией для науки, направляли дискуссии о научном методе и играли роль критерия при оценке конкурирующих теорий. Но не следует также отрицать, что стражи официальной религии очень часто изо всех сил старались запретить распространение вредных, по их мнению, научных выводов.
