5. Медсестры.

Саратовцева - Я до сих пор помню своего первого раненого... Лицо помню...

У него был открытый перелом средней трети бедра. Представляете, торчит кость,

осколочное ранение, все вывернуто. Эта кость... Я знала теоретически, что

делать, но когда я к нему подползла и вот это увидела, мне стало плохо, меня

затошнило. И вдруг слышу: "Сестричка, попей водички". Это мне этот раненый

говорит. Жалеет. Я эту картину как сейчас вижу. Как он это сказал, я

опомнилась: "Ах, думаю, чертова тургеневская барышня! Человек погибает, а

ее, нежное создание, видите ли, затошнило". Развернула индивидуальный пакет,

закрыла им рану, и мне стало легче, и оказала, как надо, помощь.

Смотрю теперь фильмы о войне: медсестра на передовой, она идет

аккуратненькая, чистенькая, не в ватных брюках, а в юбочке, у нее пилоточка

на хохолке. Ну, неправда! Разве мы могли вытащить раненого, если бы были

такие... Не очень-то в юбочке наползаешь, когда одни мужчины вокруг. А по

правде сказать, юбки нам в конце войны только выдали, как нарядные. Тогда же

мы получили и трикотаж нижний вместо мужского белья. Не знали, куда деваться

от счастья. Гимнастерки расстегивали, чтобы видно было..."

Софья Константиновна Дубнякова, старший сержант, санинструктор

Зимина - Глаза закрою, все снова перед собой вижу...

Снаряд попал в склад с боеприпасами, вспыхнул огонь. Солдат стоял

рядом, охранял, его опалило. Это уже был черный кусок мяса.... Он только

прыгает... Подскакивает на одном месте... А все смотрят из окопчиков, и

никто с места не сдвинется, все растерялись. Схватила я простыню, подбежала,

накрыла этого солдата и сразу легла на него. Прижала к земле. Земля

холодная... Вот так... Он покидался, пока разорвалось сердце, и затих...

Я в крови вся... Кто-то из старых солдат подошел, обнял, слышу -

говорит: "Кончится война, и если она останется жива, с нее человека все

равно уже не будет, ей теперь все". Мол, что я среди такого ужаса, и

пережить его, да еще в таком молодом возрасте. Меня трясло, как в припадке,

отвели под руки в землянку. Ноги не держали... Трясло, будто через меня ток

пропустили... Непередаваемое чувство...

Коростина - Я всю войну улыбалась... Я считала, что должна улыбаться как можно

чаще, потому что женщина должна светить. Перед отправкой на фронт старый

профессор нас так учил: "Вы должны каждому раненому говорить, что вы его

любите. Самое сильное ваше лекарство - это любовь. Любовь сохраняет, дает

силы выжить". Лежит раненый, ему так больно, что он плачет, а ты ему: "Ну,

мой миленький. Ну, мой хорошенький..." - "Ты меня любишь, сестричка?" (Они

нас всех, молоденьких, звали сестричками.) - "Конечно, люблю. Только

выздоравливай скорей". Они могли обижаться, ругаться, а мы никогда. За одно

грубое слово у нас наказывали вплоть до гауптвахты.

Густова - Помню, что четыре дня я не спала, не присела, каждый раненный кричал: "Сестра! Сестренка! Помоги, миленькая!" Я бегала от одного к другому, и один раз споткнулась и упала, и тут же уснула. Проснулась от крика, командир, молоденький

лейтенант, тоже раненый, приподнялся на здоровый бок и кричал: "Молчать!

Молчать, я приказываю!" Он понял, что я без сил, а все зовут, им больно:

"Сестра! Сестричка!" Я как вскочила, как побежала - не знаю куда, чего. И

тогда я первый раз, как попала на фронт, заплакала.

Сергиенко - "Это был лыжный батальон... Там одни десятиклассники... Их из пулемета

построчили... Его такого привозят, он плачет. И мы их возраста, но уже

старше себя чувствовали. Обнимешь его: "Дитя милое". А он: "Побывала бы ты

там, не сказала бы тогда - дитя". Он умирает и кричит всю ночь: "Мама! Мама!

" Там было курских два парня, мы их звали "курские соловьи". Придешь будить,

он спит, у него слюна на губах. Совсем махонькие..."

Калерия Густова - Люди не хотели умирать... Мы на каждый стон отзывались, на каждый крик. Меня один раненый, как почувствовал, что умирает, вот так за плечо

обхватил, обнял и не отпускает. Ему казалось, что если кто-то возле него

рядом, если сестра рядом, то от него жизнь не уйдет. Он просил: "Еще бы пять

минуток пожить. Еще бы две минутки..."

Белоусова - Под Керчью... Ночью под обстрелом шли мы на барже. Загорелась носовая

часть... И от огня... Взорвались боеприпасы...

Мощный взрыв! Взрыв такой силы, что баржа накренилась на правый бок и начала

тонуть. А берег уже недалеко, мы понимаем, что берег где-то рядом, и раненные солдаты

кинулись в воду. С берега застучали минометы... Крики, стоны, ругань... Я

хорошо плавала, я хотела хотя бы одного спасти... Хотя бы одного раненого...

Это же вода, а не земля - человек погибнет сразу. Вода... Слышу - кто-то

рядом то вынырнет наверх, то опять под воду уйдет. Наверх - под воду. Я

улучила момент, схватила его... Что-то холодное, скользкое... Я решила, что

это раненый, а одежду с него сорвало взрывом. Потому, что я сама в одном

белье осталась... Темнотища. Глаз выколи.

Добралась я с ним как-то до берега... В небе как раз в этот миг вспыхнула

ракета, и я увидела, что притянула на себе большую раненую рыбу. Рыба

большая, с человеческий рост. Белуга... Она умирает... Я упала возле нее и

так завопила. Заплакала от обиды... И от того, что все страдают..."

Реброва - "В плен военных женщин немцы не брали... Сразу расстреливали. Или

водили перед строем своих солдат и показывали: вот, мол, не женщины, а

уроды. И мы всегда два патрона для себя держали, два - на случай осечки.

У нас попала в плен медсестра... Через день, когда мы отбили ту

деревню, везде валялись мертвые лошади, мотоциклы, бронетранспортеры. Нашли

ее: глаза выколоты, грудь отрезана... Ее посадили на кол... Мороз, и она

белая-белая, и волосы все седые. Ей было девятнадцать лет.

В рюкзаке у нее мы нашли письма из дома и резиновую зеленую птичку.

Детскую игрушку..."

Григорова - И вот... Никогда не знаешь своего сердца. Зимой вели мимо нашей части

пленных немецких солдат. Шли они замерзшие, с рваными одеялами на голове,

прожженными шинелями. А мороз такой, что птицы на лету падали. Птицы

замерзали. В этой колонне шел один солдат... Мальчик... У него на лице

замерзли слезы... А я везла на тачке хлеб в столовую. Он глаз отвести не

может от этой тачки, меня не видит, только эту тачку. Хлеб... Хлеб... Я беру

и отламываю от одной буханки и даю ему. Он берет... Берет и не верит. Не

верит... Не верит!

Я была счастлива... Я была счастлива, что не могу ненавидеть. Я сама

себе тогда удивилась..."

Наталья Ивановна Сергеева, рядовая, санитарка

Кузнецова - "Я не стреляла... Кашу солдатам варила. За это дали медаль. Я о ней и

не вспоминаю: разве я воевала? Кашу варила, солдатский суп. Тягала котлы,

баки. Тяжелые-тяжелые... Командир, помню, сердился: "Я бы пострелял эти

баки... Как ты рожать после войны будешь?" Однажды взял - и все баки

пострелял. Пришлось в каком-то поселке искать баки поменьше.

Александра Семеновна Масаковская, рядовая, повар

Зимина - Стирала... Через всю войну с корытом прошла. Стирали вручную.

Телогрейки, гимнастерки... Белье привезут, оно заношенное, завшивленное.

Халаты белые, ну эти, маскировочные, они насквозь в крови, не белые, а

красные. Черные от старой крови. В первой воде стирать нельзя - она красная

или черная... Гимнастерка без рукава, и дырка на всю грудь, штаны без

штанины. Слезами отмываешь и слезами полощешь.

И горы, горы этих гимнастерок... Ватников... Как вспомню, руки и теперь

болят. Зимой ватники тяжелые, кровь на них замерзшая. Я часто их и теперь во

сне вижу... Лежит черная гора..."

Мария Степановна Детко, рядовая, прачка