Темы лирики Полежаева:

1. Узническая (тюремная тема);

2. Солдатская.

Узническая общеромантическая тема у Полежаева обретает колорит натуралистической, реалистической тюрьмы. Узник Полежаева – человек, лишённый жизни. Россия предстаёт своеобразной тюрьмой. Тюрьма близка сумасшедшему дому. Используя эсхатологические темы, откровения апокалиптического характера, Полежаев даёт последствия узничества. Полежаев не создаёт иллюзий. В «Узнике» Полежаев раскрывает стороны страдания. Его герой – анархист и нигилист – отрицает всё. Полежаев воссоздаёт феномен страшной толпы. Он говорит о «безлюдной толпе». Толпа превращается в хамелеона, а отдельный человек – в оборотня. Герой Полежаева – часть толпы. В поэзии Полежаева возникает хаос природы. Герой Полежаева не видит ландшафтов.

Полежаев показывает войну глазами солдата. Он даёт новое изображение войны (отсутствие гусарского ореола, солдатские будни). Солдатская жизнь не насыщена патриотизмом – это Апокалипсис. В его поэзии много смерти. Его Кавказ в поэмах «Эрпели» и «Чир-Юрт» бытовой, ежедневный. Полежаева интересовала жизнь русского солдата на Кавказе. Кавказ страшен своей чуждостью. Полежаев остро вводит в лирику чувство чужого. Он подчёркивает, что русский человек вмешивается в жизнь другого народа. Полежаев – фигура, противостоящая общему направлению, переходная фигура между романтизмом и натурализмом. Он подготовил почву поэзии 1860-х гг

Вопрос № 44: русский исторический роман 1830-х гг.

Ответ: русский исторический роман как жанровая структура не случайно возник на рубеже 1820-х – 1830-х гг. Сама атмосфера русской жизни требовала нового взгляда на историю. Вся Европа зачитывалась историческими романами. Пушкин почувствовал значимость исторических описаний. 1827 – 1838 гг. – эпоха расцвета русского исторического романа.

В конце 1829 г. выходит роман «Юрий Милославский» Загоскина, в 1830 г. – «Дмитрий Самозванец» Булгарина, в 1832 г. – «Клятва при Гробе Господнем», «Последний Новик» Лажечникова и т.д. Наиболее популярными авторами были Вельтман, Масальский, Полевой, Булгарин, Лажечников, Загоскин. «История государства Российского» стала кладезью сюжетов. Атмосфера декабризма обращает к теме Смуты и самозванства. «Чувство истории было в крови» (Н.А. Бестужев). Дух национального самосознания требовал художественного оформления истории. Властителем дум был Вальтер Скотт. За 1827 – 1829 гг. вышло 72 тома Вальтера Скотта. Эстетика Скотта диктовала определённые правила. Очень важным был принцип занимательности сюжета, погружение в эпоху. Увлекательность интриги определялась синтезом истории и частной жизни. Это был своеобразный исторический маскарад. Жизнь частных людей изображалась в перспективе истории, совмещались малая и большая истории, существовали зоны исторических и вымышленных героев. В центр романа выдвигался молодой герой, являвшийся конденсатором истории и становившийся личностью в огне истории. Особое значение приобретал местный колорит: местность, пейзаж, костюмы, выражения. Местный колорит придвигал историю к современности. За историческим колоритом улавливались человеческие чувства. Особое внимание уделялось характеру людей в историческом материале. Исторический роман считался «грядущим прошлым», максимально приближенном к современности.

Загоскин и Лажечников были участниками Отечественной войны 1812 г. В 1829 – 1830 гг. русская публика читала «Юрия Милославского», исторический бестселлер эпохи. Загоскин был назван первооткрывателем русского исторического романа. В целом, критика положительно приняла роман. Роман имеет двойное название: «Юрий Милославский или Русские в 1612 г. (исторический роман в трёх частях)». Сюжет романа – история молодого князя Ю.Д. Милославского, вымышленного персонажа, на фоне Смутного времени. Сюжетная линия героя соотнесена с подъёмом национального самосознания. Действие разворачивается на фоне различных топосов. Сюжетный герой попадает в каждый топос. Везде разворачивается атмосфера споров о судьбе России. Всех героев сближают русские чувства: любовь к отечеству, благочестие, храбрость, терпение, природный ум, сметливость. Загоскин создал энциклопедию народных чувств («Загоскин первым угадал писать русских с натуры»). Загоскин много описывал нравы. Присутствует фольклорный колорит.

В образе запорожца Кирши отразилась попытка отразить русский национальный тип. Принципиально важна фигура беглого крестьянина Петьки Хомяка, вырастающая до богатырского образа русской удали. Эти образы – стержни национальной темы. Юрий Милославский спасает Киршу во время метели. Эта сцена соотносится с «Капитанской дочкой». С образом русского духовенства связаны темы смерти, раскаяния, духовного пути. Этот образ организует духовный путь русской нации. Образы слуг также отражают грани русского сознания.

Национально-бытовая жизнь у Загоскина приобретает исторический масштаб за счёт батальных сцен. Очень много исторических зарисовок, раскрывающих эпоху. Загоскин совмещает историческое и бытовое путём сближения исторических и бытовых героев. Стержнем является Юрий Милославский. Он участвует во всех исторических событиях и проявляет основные идеи русской жизни 1612 г. Юрий Милославский – герой пути. Его путь – познание «осердеченной» истории. Юрий Милославский – представитель старого боярского рода. Он сирота и сам распоряжается своей судьбой. Он совершает политическую ошибку, присягая на верность Владиславу. Он обретает свой путь в дороге жизни. Он убеждён, что спасение России – в собственном пути. Путь героя очерчен от рождения до смерти. Любовный сюжет не отделим от сюжетов внутреннего прозрения. Главное в сюжете – поиск героем национальной идеи. Сюжеты «Юрия Милославского» перекликаются с Вальтером Скоттом, но им придан русский колорит. Сам автор не пытается осовременить роман, но язык произведения и идея объединяют, связывают историю с современностью.

В 1835 г. появляется роман Лажечникова «Ледяной дом». В 1838 г. вышло второе издание романа. Роман рисует атмосферу тотального страха эпохи 1730-х – 1740-х гг., дворцовые перевороты, царствование Анны Иоанновны и временщика Бирона. Бирон не любил Россию, проводил жестокую антинациональную политику. Была организована Тайная полиция. Символом эпохи становится Ледяной дом – символ холода и жестокости. Центральная часть – описание свадьбы шута Анны Иоанновны. Холод становится символом бытия. Действие двигает интрига. Символом интриги становится фигуры «махиавелли». Центральной фигурой романа становится кабинет-министр Волынский и цыганка Мариорица. Любовная интрига переплетается с историческим сюжетом. Волынский был объектом рефлексии Рылеева. Это сложная историческая фигура. Для Лажечникова было важно противопоставить немца Бирона русскому патриоту Волынскому. В Волынском борются гражданское и любовное чувства, соотносимые с традиционным классицистическим конфликтом чувства и долга. В романе присутствуют фольклор и литература. Эпиграфом к эпилогу служит противозаконная строка из Рылеева. Лажечникоа проецирует идею свободолюбия русской нации на эпоху 1730-х гг. «Ледяной дом» был в большей степени аллюзионным романом. Элемент смягчения есть в образе императрицы. Лажечников вводит в роман политическую интригу. В роман вводится образ Тредиаковского. В его изображение вводится элемент антиисторизма. Автор ориентируется на Вальтера Скотта. История Мариорицы во многом напоминает сюжет «Собора Парижской Богоматери» Виктора Гюго. Эта экзотичная история связана с историей Волынского. Роман Лажечникова – в большей степени мелодрама, но Лажечников воссоздаёт образ ледяной бездуховности. Центральный герой Лажечникова не вымышленное лицо, но его биография оказывается вымышленной. Лажечников меняет фамилии даже сподвижников Волынского. Историческое и вымышленное переплетаются. Вымышленное делает роман занимательным.

Романы снабжены историческими примечаниями, часто взятыми из Карамзина. Документальные материалы придают романам достоверность.

Вопрос № 45: поэзия А.В. Кольцова

Ответ: В широком социальном смысле Кольцов был, конечно, представителем народа и выходцем из народа. Но социальные истоки, его породившие, и достаточно четко локализуются.

Кольцов, как известно, вышел из купцов и был купцом по роду занятий. Вряд ли случайно купечество родило самого большого нашего народного поэта. Очевидно, симптоматично, что оттуда к 30‑м годам уже пробивались в большую русскую литературу люди типа Николая Полевого. Именно будучи «купцом» в узком социальном смысле, Кольцов получал возможность в самом широком социальном смысле представительствовать за народ и прежде всего за крестьянство. Кольцовы хорошо понимали, что такое сельское хозяйство и как оно ведется. То, как выращивается хлеб, младший Кольцов узнал не со стороны, не наблюдателем, хотя, естественно, с сохой от зари до зари не ходил. Он действительно жил в природе.

В 1831 году стихи Кольцова напечатала уже не маленькая литературная газетка «Листок», но «большая» настоящая «Литературная газета», во главе которой стояли Дельвиг, Вяземский, Пушкин. Наверное, потому, что и стихи Кольцова, в ней помещенные, были настоящими и в его настоящем жанре.

Термин «российская песня» возник еще в 70‑х годах XVIII века, но лишь в начале XIX века русская песня отчетливо осознается как особое жанровое образование, рожденное из взаимодействия книжной и устной народной поэзии. «Русская» – это подчеркнутость – свидетельство первоначального острого осознания ее национальной самобытности. Песня Кольцова – универсальное, многое синтезирующее явление. Русская песня Кольцова отнюдь не только песня‑лирика. Это и эпос, как сказал бы Гегель, «в собственном смысле слова», и часто – драма.

Кольцовская песня – народная песня по характеру своему. Всегда у Кольцова в стихах выступает не этот человек, не этот крестьянин, не эта девушка, как, например, у Некрасова или даже у Никитина, а вообще человек, вообще крестьянин, вообще девушка. Конечно, имеет место и индивидуализация (ленивый мужичок или разгульный молодец), и разнообразие положений и ситуаций. Но, даже индивидуализируясь, характеры у Кольцова до индивидуальности никогда не доходят. Чуть ли не единственный у Кольцова случай как будто бы предельной индивидуализации – имя собственное – лишь подтверждает это: Лихач Кудрявич. Опознается не отдельный индивид со своим субъективным своеобразием художественного изображения, а общенародное чувство, полностью, целиком поглощающее индивида, поскольку индивид для самого себя не обладает внутренним представлением и чувством, отмежеванным от нации, его быта и интересов. Эта непосредственная самобытность придает песне чуждую всякого умозрения свежесть коренной сосредоточенности и радикальной правдивости, такая свежесть может вызывать сильнейшее впечатление, но вместе с тем подобная песнь нередко оказывается чем‑то фрагментарным, отрывочным, недостаточно вразумительным».

Всеобщность проникает у Кольцова в любое частное определение. Такую всеобщность народной формулы, например, не теряя частного значения, немедленно приобретает эпитет «сырая». Его, пахаря, «пашня, десятина» в то же время и вся «мать сыра земля», поящая и кормящая. Конечно, здесь есть и точное указание на «технологию» крестьянского труда: пахота идет, пока земля еще не пересохла, пока она «сырая». Но никакой другой, пусть в этом локальном значении более точный, эпитет здесь невозможен – ни «мокрая», ни «влажная»… – только «сырая». Потому что только он, приложенный народным сознанием к матери‑земле, несет ощущение живого организма. Картина природы у Кольцова именно в силу своей органичности и одухотворенности обычно остается в рамках, заданных народно‑поэтической традицией образов. К тому же крайне немногочисленных, и роднит их то, что они всегда – про всю землю, про весь белый свет. Картина утра у него всегда ограничена привычным на первый взгляд оборотом: загорелась заря. Дополнительно, сейчас, оживает он лишь за счет конкретного применения. У Кольцова нет «пейзажей». У него сразу вся земля, весь мир. Потому же не уточненный, не конкретизированный «туман» не становится «белым паром» или чем‑то в этом роде, не терпит замен, и «стелется» он не по полям, по лугам, а «по лицу земли», так как у Кольцова предстает не этот ландшафт, тем более не просто сельский вид, а глобальная жизнь всего колоссального земного организма. Кольцов не идеализировал народный мир в смысле приукрашивания, то есть искажения реального положения, а вскрывал его идеальную суть.

Вообще же говоря, все песни Кольцова, по сути, песни исторические. Герои Кольцова ощущают себя не только в природе, но и в истории. Правда, не столько в современной, сколько в вековой, в глубинной, идущей от предков. Герои Кольцова укоренены в труде, в природе, в истории, в традиции. Вот чем определена их сила и мощь. При этом слово Кольцова не просто говорит о природной силе, о мощи и размахе, но эту силу, этот разворот несет в самом себе. Само слово распирает внутренняя энергия, найденная поэтом в языке… Социальные мотивы у Кольцова проступают, но обычно они не специально подчеркнуты, не выделены.

Кольцов и его герои умеют ощущать жизнь в ее стихиях и особенно в стихиях музыкальных. Может быть, только Александр Блок на рубеже веков в такой мере будет слушать то, что сам он назовет духом музыки. Речь идет не об обычной музыкальности. Для Кольцова это уже явление вторичное; хотя Кольцов действительно был музыкально на редкость одаренным человеком. Иные его вещи рождались из непосредственно музыкальных впечатлений.

Отозвался Кольцов на убийство Пушкина стихами громадной силы. Сколько было стихов на смерть Пушкина – не счесть. А осталось: «Смерть поэта» Лермонтова и «Лес» Кольцова – поэтов, по сути, одновременно свое поприще начавших и почти враз его закончивших. Два полюса единого мира русской культуры заявили себя здесь, «два мощных голоса, доносившихся с противоположных сторон», как сказал когда‑то о них Герцен. Недаром так чуток оказался каждый из них на поэзию другого. Говоря о русских песнях, напечатанных в восьмом номере «Отечественных записок» за 1839 год, Кольцов писал Белинскому: «Чудо как хороши, вот объеденье так объеденье. Я тут подозреваю Лермонтова, чуть ли не он опять проказит, как в песне про царя Ивана (на самом деле песни сообщены Языковым. – Я. С.)». Краевский, близкий Лермонтову и много его печатавший, сообщал, что тот всегда с большой похвалой отзывался о таланте Кольцова.

Именно в совокупности, а никак не порознь стихи Лермонтова и Кольцова определили колоссальный масштаб личности Пушкина.

Стихотворение имеет посвящение. Но это не подзаголовок «Пушкин» и даже не «Пушкину», не «посвящается Пушкину», а «Посвящено памяти А.С. Пушкина». Автор, растягивая посвящение, вводя опосредование (памяти), отдаляет нас от возможности прямо аллегорических толкований. Лермонтовскому стихотворению посвящение не нужно: в произведении есть образ самого поэта. У Кольцова нет образа Пушкина, а есть образ леса и нет прямого олицетворения: Пушкин – лес. Отношения здесь бесконечно сложнее, чем в случае с аллегорией, и бесконечно богаче рождаемые ассоциации. Посвящение именно в том виде, в каком оно дано, необходимо входит в состав самого стихотворения, направляя поток ассоциаций, подчас очень отдаленных. И «Лес» – народная песня, и образ, созданный здесь, – образ, характерный для народной поэзии, не в том смысле, что в народной поэзии можно найти аналогии ему (аналогии эти окажутся самыми внешними и приблизительными, типа: «Не шуми, мати зеленая дубравушка…» или: «Ты стой, моя роща, стой, не расцветай…», если обратиться к песням, записанным самим Кольцовым). Связь эта глубже и органичнее. Белинский неизменно называет «Лес» в ряду песен Кольцова, выделяя его, может быть, только по степени значительности.

Сам образ леса явился и точным выражением внутреннего отношения Кольцова к Пушкину, и, пожалуй, точным выражением отношения поэзии его к поэзии Пушкина. Кольцов со своей непосредственностью, свободой от литературщины должен был воспринять Пушкина в особой чистоте и цельности. «Лес» свидетельствует, что Белинский не оговорился, когда написал, что Пушкин для Кольцова «божество». Отношение Кольцова к пушкинской гениальности было отношением к «божеству», как к чему‑то безусловному. Вообще такой тип восприятия гениальности в искусстве довольно обычен. Пушкин в стихах «К морю» сравнивал Байрона с морем. Но у Пушкина это именно литературное сравнение. У Кольцова нет сравнения. Его образы близки фольклорным очеловечиваниям. В образе леса он нашел выражение той стихийной богатырской мощи, которую он видел в Пушкине. Белинский позднее, сравнивая разные типы народности и гениальности как выражения народности, отметил: «Пушкин поэт народный, и Кольцов поэт народный, – однако ж расстояние между обоими поэтами так огромно, что как‑то странно видеть их имена, поставленные рядом. И эта разница между ними заключается в объеме не одного таланта, но и самой народности. В том и другом отношении Кольцов относится к Пушкину, как бьющий из горы светлый и холодный ключ относится к Волге, протекающей большую половину России и поящей миллионы людей… В поэзии Пушкина отразилась вся Русь, со всеми ее субстанциальными стихиями, все разнообразие, вся многосторонность ее национального духа».

Интересны у Белинского сами эти сравнения с явлениями природы поэтического творчества как чего‑то органичного и безусловного, возникшие, возможно, не без влияния музы самого Кольцова, который также через образы природы выявляет мощь и многосторонность пушкинского гения. Лес – это стихия, это множественность в единстве. Так должен был ощутить поэтическую силу Пушкина и Кольцов – выразитель лишь одного начала, поэт, которого «могучий талант, – как говорил Белинский, – не может выйти из магического крута народной непосредственности». В другом месте критик называл этот круг «заколдованным».

Но, воплощая принципы народно‑поэтического творчества, Кольцов уже как профессиональный литератор доводит их до совершенства.

Композиция «Леса» трехчастна. Трехчастность эта четко определена трижды возникающим вопросом, приобретающим и характер вступления, лирического причета‑плача. Лишь в самом начале вопрос повторен дважды. Это в полной мере соответствует тому значению, которое приобрела в рамках первой части (пять строф) первая строфа, заключающая в зерне, по сути, уже все стихотворение. Это интродукция, увертюра, в сжатом виде содержащая основные темы всей, подлинно богатырской, симфонии и основную разработку.

Здесь в особой концентрированности можно найти зародыши всех трех литературных родов. И лирику: вопрос‑запев, и эпос – с образом дремучего леса, и драматическую коллизию: лес – туча‑буря, хотя последняя намечена еще только музыкально.

Уже здесь определяется вся сложность образа леса – образа многоассоциативного, уже здесь выявляется сложное взаимодействие двух начал: человеческого и природного, одушевленного и неодушевленного, причудливая игра и взаимопереходы смыслов, каких народная поэзия с ее прямыми одушевлениями не знает.

Вот почему поэт, называя привычное – «дремучий лес», – сразу же разрушает этот образ и создает его заново. «Призадумался» – уже одушевленно, хотя еще тоже одушевленно привычно. И поэт подкрепляет эту одушевленность, усиливает, обновляет и индивидуализирует «грустью темною». Он создает целостное впечатление леса‑человека, где лес не остается только лесом, но и собственно человеком, как было бы в аллегории, не становится.

Вторая строфа вводит и прямо человеческий образ – Бовы. Вообще в стихотворении есть три плана, три образа: лес – Бова – Пушкин. Два из них названы. Третий все время лишь угадывается. С ним все соотносится, но он непосредственно ни разу не возникает. Он выявляется через взаимодействие двух первых. «Образ» Пушкина создается не прямо через взаимодействие образов лес – Пушкин, а через взаимодействие образов лес – Бова, как представительствующих за него, сменяющих друг друга, соревнующихся за право такого представительства. Очеловечивая лес, образ Бовы тем необычайно приближает нас к другому, неназванному человеку, к Пушкину, но и отделяет от него и отдаляет, оказываясь новым опосредованием.

Образ Бовы не был Кольцовым произвольно отнесен к Пушкину. «Сказку о славном и храбром богатыре Бове» он от самых ранних лет хорошо знал. Знал ее и Пушкин, в юности ей подражавший, а в зрелые годы позаимствовавший у нее имена для своих сказочных героев – и Салтана, и Гвидона, и Додона.

Музыкальные стихии властвуют и в этом произведении Кольцова. Они не только выражают тему, но и упреждают ее. О богатырстве Бовы со всеми традиционными приметами витязя (плащ, шлем) еще будет сказано, но уже и в приведенной строфе цельная, буквально литая фигура богатыря создается за счет целостного звучания.

Что касается смыслового наполнения образов, то образ врага создан тоже в традициях народной поэзии, хотя появление столь характерного для этой поэзии составного «туча‑буря» имеет импульс чисто литературный. В первопечатном виде стихотворению был предпослан эпиграф из Пушкина: «Снова тучи надо мною Собралися в тишине; Рок завистливый бедою Угрожает снова мне…». Вряд ли случайно эпиграф был снят. С ним стихотворение начинало приближаться к прямой аллегории.

Вторая часть стихотворения тоже начата с вопроса. Вновь возникший вопрос и усилил лирическую взволнованность, и сообщил новую высоту теме богатырства. Слова Белинского о богатырской силе кольцовского «Леса» можно истолковать и буквально – здесь создан образ богатыря.

Трехкратность определяет все в этом произведении. В разработке ее Кольцов одной стороной сближался с народным творчеством (трижды возникающий вопрос, например), другой он выходил к сложной трехчастной композиции, к сонатной форме. И если первая часть о поверженном герое – часть траурная, то вторая – мажорная, торжественная. Необычная грамматическая форма вступления «где ж девалася» – оказалась очень к месту. Само по себе это употребление «где» в значении «куда» – особенность южнорусских говоров. Кольцов широко пользовался местными словами, просторечиями, подчас очень локальными. Немало их и в «Лесе», но – замечательная особенность – здесь сами просторечия употреблены лишь тогда, когда они, так сказать, всероссийски понятны. Таковы «непогодь», и «безвременье», и «прохлаждаются». Собственно рязанское «маять» («маял битвами») известно и другим говорам. Все это создает непередаваемый народный колорит, как и «мочь зеленая», например, которая не просто синоним мощи и, конечно, не привычное «моченька», а как бы объединение того и другого.

Пушкин – наше все» – тема этой второй части: день и ночь, любовная песня и боевой гимн, «не для житейского волненья» и «в мой жестокий век восславил я свободу». Одинаковость трехкратных по канонам народной поэтики вступлений и объединяет все строфы, и каждый раз рождает новую картину, получающую разное музыкальное выражение. Первая: ночная песнь, вся мелодия которой определяется сонорными, возникающими на волне широко и свободно льющихся гласных. Иное – день: все другие звуки оттеснены шипящими, которые здесь хочется назвать шипучими. Это как бы пушкинское «шипенье пенистых бокалов и пунша пламень голубой», переведенное народным – «прохлаждаются». И наконец, вступает грозным рокотом третья тема – борьбы. Эта тема – главная. Она недаром заняла подряд шесть строф. Здесь богатырство нашло прямое и подлинное выражение. Вся сцена битвы разработана в традиции народной поэтики. Здесь и образы прямо сказочные («лешим», «ведьмою»), и характерные составные («ветром‑холодом»), и простонародные реченья («обоймет»), наконец, удалой, ямщицкий крик: «Вороти назад! Держи около!» Каждая из этих шести строф несет тему либо леса (первая, третья, пятая), либо бури (вторая, четвертая, шестая): он, она, он, она, он, она. Идет грозный диалог, столкновение. Идет борьба: леса и бури, тьмы и света, добра и зла, но именно борьба, борьба равных, с переменным успехом, взаимными одолениями, наконец, с апофеозом и торжеством победителя.

Третья часть – финал, итог, разрешение, «гибель богов». Недаром последний вопрос заключает в себе и вопрос второй части («где ж девалася») и возвращает к вопросу первой с его «затуманился». И слово «безвременье» на этом звуковом фоне приобретает особую выразительность. Безвременье, осень – это мотивировка, объяснение, путь к выводу. И выводы появляются, итоги подводятся. Опять мы максимально приближены к главному, но не названному герою, максимально потому, что это последнее объяснение.

Опять внутренней рифмой человеческий и пейзажный планы музыкально слиты. И лишь «дорезала» окончательно очеловечивает картину. Убийство у Лермонтова: «его убийца» вместо первоначального «его противник». Убийство у Кольцова: «дорезала» – разбой. Здесь есть проникновение в судьбу поэта и поэтов. Через несколько лет в коротенькой строчке частного письма Кольцову придется сказать то же о Лермонтове. За лермонтовской гибелью не последовало ничьей новой «Смерти поэта». И кажется, никто не сказал о ней короче и сильней Кольцова: «Лермонтова у нас убили до смерти». Это же формула‑образ, вместивший всю судьбу Лермонтова, то, что его гнали всю жизнь и, наконец, загнали, и не просто убили, а убивали, убивали и, наконец, убили – до смерти.

Вопрос № 46: лирика Лермонтова: основные мотивы, эволюция.

Ответ: первое стихотворение Лермонтова датируется 1828 – 1829 гг. Лермонтов – человек уже не пушкинской эпохи, последекабристского времени. Сам Лермонтов и его современники определяли эту эпоху как эпоху безвременья. Отсвет национально-исторической трагедии питает лермонтовское творчество. Всего Лермонтовым написано около 400 стихотворений. В единственном поэтическом сборнике, опубликованном в 1840 г., было 26 стихотворений. Эта цифра зафиксировала возраст гибели поэта. Точкой разделения жизни и творчества Лермонтова стал 1837 г. В 1837 г. он становится творческим наследником Пушкина с выходом стихотворения «Смерть поэта». Все 26 стихотворений были созданы до 1837 г. Годы жизни Лермонтова – трагическое ощущение ухода культуры в подполье. Его лирику определяет образ поколения. Лермонтов соотносится с Пушкиным. Это стремление русской культуры осмыслить два типа сознания. Пафос творчества Лермонтова – воля к жизни. Стихотворение «И скучно, и грустно» - творческое завещание поэта. Это свидетельство сложного поединка с жизнью и судьбой.

Лермонтовская лирика – лирика больших философских обобщений. В его творчестве соотносятся восточная философия фатализма и западный волюнтаризм. Постоянное ощущение борьбы определяет масштаб лермонтовской лирики.

Лирику Лермонтова можно рассматривать синхронно и диахронически. Важнейший концептуальный настрой – трагический колорит, проблема жизни и смерти. В лермонтовской лирике обострённо, болезненно, экзальтированно чувство личности. Столкновение противоположных понятий определяет антиномию лирики Лермонтова. В его творчестве выделяется около 50 антиномий: свобода и неволя, действие и бездействие, земля и небо, фатализм и волюнтаризм, дом и бездомье и т.д. Главная особенность лирики Лермонтова – рефлексии, сближающие его с Баратынским.

Лермонтов, как и Пушкин, остро вопринял Байрона. Байронизм – важнейший подтекст для литературного творчества Лермонтова. Лермонтову было близко бунтарство Байрона, представителей «бури и натиска». Его также волновал Шиллер. Но постепенно происходит отталкивание от Байрона («Нет, я не Байрон, я другой» - 1830 г.). Происходит решительный отказ от подражания, максималистского чувства. Лирика раннего Лермонтова – резкое и решительное противостояние массовому сознанию.

Для лирики Лермонтова характерное автоповторное возникновение волнообразных движений мышления. Автоповторы определяют лейтмотив лермонтовского творчества. Это попытка продублировать разные мотивы, придать им новую жизнь. Тема узничества выражена в разных стихотворениях. В 1832 г. выходит стихотворение «Отвори мне темницу», отражающее общеромантическое настроение узничества. В стихах 1837 г. «Узник» и «Сосед» образ неволи связан с земными людьми и трагической ситуацией. Образ наполняется земным содержанием. На смену общефилософскому образу узника приходит земной, социальный образ тюрьмы, монологу – ролевая лирика. Лейтмотивом являются образы демона, паруса. Характерной особенностью лейтмотивов является их внеродовой и внежанровый характер.

Характерными для Лермонтова являются философские мотивы одиночества. Одиночество – часть космоса бытия. В конце жизни Лермонтов пишет маленький роман «Выхожу один я на дорогу». Структура романа определяется делением на главки – четверостишия. Вводный образ кремнистой дороги вводит сакральные образы. Мироощущение одиночества заполняет пространство жизни. Для Лермонтова тяготение к одиночеству – продолжение философии.

Но для Лермонтова важно обрести родственную душу. Обращаясь к текстам других поэтов, Лермонтов пытается переложить все человеческие стихотворения на русское сознание. В стихотворении Гёте «Горные вершины» тема космизма превращается в мольбу. Горные вершины становятся горними. Одиночество для Лермонтова полисемантично: покой, мятеж, соединение с родственной душой.

В лирике Лермонтова нет мотивов дружбы. Главным топосом души лермонтовской лирики становится образ пустыни. Это пустыня души, её опустошённость. Возникает образ звёздной стихии, стремление к идеальным звёздам. Образ мироздания определяется соотношением отдельной личности, пустыни и космоса.

Лермонтов даёт понимание любви как драмы, поединка, трагической разлуки, непонимания, ревности. Цикл «К Н.Ф.И.» показывает, что в любви, как и в дружбе, нет гармонии. Лермонтов продолжает традицию пушкинской темы поэта и поэзии. Тема трагического изгнания поэта определяют стихотворения Лермонтова. В его лирики ощущается внутренний протест. Часто встречаются топосы моря, океана, настроение бури. Лермонтовская лирика спонтанна. За 13 лет Лермонтов прожил 3 жизни в литературе.