39. Образ «человека из подполья» и религиозная проблематика творчества ф.М.Достоевского.

Проблема «лишнего человека», соотнесение его с «подпольным человеком»

Проблема «лишних людей», на смену которым шли новые герои-деятели, активно обсуждалась в русской публицистике на рубеже 1860-х годов. Проявлял к ней интерес и Достоевский. В своих «Зимних заметках» он пишет, что не понимает, как «умный человек, когда бы то ни было, при каких бы то ни было обстоятельствах, не мог найти себе дела». В то же время Достоевский осознавал и трагичность положения «лишних людей». Герой «Записок...» говорит о себе: «Развитой и порядочный человек не может быть тщеславен без неограниченной требовательности к себе самому и не презирая себя в иные минуты до ненависти. Я был болезненно развит, как и следует быть развитым человеку нашего времени». Подобное трагическое мироощущение Достоевский считал характерной чертой «избранных» «лишних людей».

Герой «Записок из подполья» по своему психологическому облику ближе всего стоит к «русским Гамлетам» Тургенева, к «Гамлету Щигровского уезда» (1849) и к Чулкатурину из «Дневника лишнего человека» (1850). Но следует отметить, что «антигерой» Достоевского в отличие от тургеневских «лишних людей» - не дворянин, не представитель «меньшинства», а мелкий чиновник, страдающий от своей социальной приниженности и восстающий против обезличивающих его условий общественной жизни.

Характерные черты разночинного самосознания шестидесятников сближают, по мнению Т. И. Печёрской, «сколь бы парадоксальным это ни казалось», «подпольного человека» с «новыми людьми» — рационалистами, но, как справедливо заметил А. Скафтымов, подпольный герой разрушает рационализм изнутри. Рационалисты, с точки зрения подпольного человека, лишь по недоразумению и половинчатости своей мысли, считают возможным на чем-то остановиться.

Как известно, на пороге 60-х гг. XIX в. начался период реформ, сопровождавшихся значительной либерализацией, так что перед людьми, считавшими себя «лишними», открывалась перспектива «окунуться» в общественную жизнь, проявить себя и на государственной службе. Но личность «подпольного человека» даже и в благоприятных условиях либеральных перемен не была способна в свою очередь открыться новым социальным возможностям. Не случайно сам Достоевский, сравнивая «лишних людей» с «подпольным человеком», подчеркнул в итоге, что у первых есть альтернатива: они еще «могут исправиться» — перестать быть «лишними», потому что «есть прекрасные примеры», как надо жить, тогда как людям, подобным «парадоксалисту», не позволяет измениться «трагизм подполья, состоящий в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его». Трагизим «подпольного человека», по словам Достоевского, —«в сознании уродливости».

Социально-психологическая суть бунта

«Подпольный парадоксалист» выступает против просветительской концепции человека, против позитивистской абсолютизации естественнонаучных методов при определении законов человеческого бытия. Основной полемический тезис, сформулированный Достоевским еще в «Зимних заметках», сводился к следующему: социализм не может быть осуществлен на принципе разумного договора личности и общества по формуле «каждый для всех и все для каждого» потому «не хочет жить человек на этих расчетах. Ему всё кажется сдуру, что это острог и что самому по себе лучше», потому это означает «полную волю». «И ведь на воле бьют его, работы ему не дают, умирает он с голоду и воли у него нет никакой, так нет же, все-таки кажется чудаку, что своя воля лучше». Вся первая часть повести — «Подполье» — является развитием этой мысли.

Образ подпольного человека

«Парадоксалист» замыкается в созданном им «подполье» своего сознания. Те силы, которые «подпольный человек» как бы концентрироует в пучок и отдает исключительно рефлексии, все более укрепляют ее порочный круг, повышая напряжение и динамику процесса мышления. В результате эгоцентризм и самолюбие «парадоксалиста» настолько увеличиваются, что «порывы к добру, прощению, любви разбиваются о самолюбивую злобу, гордость, желание во всем главенствовать». Достоевский показывает это на примере взаимоотношений героя с Лизой. Именно в любви и прощении Лизы, в которой, несмотря на весь ужас ее положения, не замутились чистые, живые источники жизни, открывалась для подпольного героя возможность духовного возрождения, но он отверг этот путь, так как не мог простить Лизе нравственного превосходства над собой.

Усиливаясь, рефлексия «подпольного человека» как будто начинает даже наделять себя сверхъестественными качествами, словно пытаясь стать фатумом, подчинить себе его жизнь. Не случайно в 60-е гг. XIX в. именно идеи фатализма в значительной степени определяют сознание людей. «Подпольный человек» становится рабом судьбы. Он и сам вполне отдает себе в этом отчет, когда признается, что не может «исправиться», «сделаться другим человеком».

Социальное и историческое положение подпольного человека определяется теми же признаками, какими раньше характеризовалось положение мечтателя. Это интеллигент «петербургского периода русской истории», отравленный европейской образованностью, оторванный от почвы и народа. Он продукт книжного образования и «абстрактной» цивилизации; не живой человек, а «мертворожденный общечеловек». Автор вменяет ему в преступление (так же, как раньше вменял это мечтателю) измену живой жизни.

Т.о., как исторический тип «подпольный человек» отнесен к прошлому: «один из характеров протекшего недавнего времени». Но историческая маска легко снимается: герой не только в прошлом, но и в настоящем, не только «я», но и «мы».

«Подпольный человек» осмеливается излагать свои мысли от имени «всякого умного человека» и, наконец, просто человека. Следовательно, парадоксы «подпольного человека» — не причуды какого-то чудака, а новое откровение человека о человеке. Сознание озлобленной мыши, защемленной в подполье, оказывается человеческим сознанием вообще.

«Подпольный человек» бесхарактерен: он ничем не сумел сделаться: «ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым».

Сознание «подпольного человека» — это его болезнь. Так ставится Достоевским проблема современного гамлетизма. Сознание убивает чувство, разлагает волю, парализует действие. Герой говорит: «У меня всякая первоначальная причина тотчас же тащит за собой другую еще первоначальнее и т. д. в бесконечность». В такой перспективе всякая истина не окончательна, всякое добро относительно. Для нового Гамлета остается одно занятие: «умышленное пересыпание из пустого в порожнее». От сознания — инерция, от инерции — скука. Не действуя, не живя, человек со скуки начинает «сочинять жизнь» — обиды, приключения, влюбленность.

Сознание противоставляет себя миру: оно — одно, против него — все. Поэтому оно чувствует себя затравленным, преследуемым; отсюда болезненная чувствительность подпольного человека, его самолюбие, тщеславие, мнительность. Как обиженная мышь, он спасается в фантазию. Раздвоение его усиливается. С одной стороны — гнусный, мелкий разврат, с другой — возвышенные мечты.

И вот в сознании «подпольного человека» происходит подмена плана этического планом эстетическим. Унижение — мука, но «слишком яркое сознание» унижения может быть наслаждением. Эстетическое изживание чувства делает излишним воплощение его в жизни. Мечтать о подвиге легче, чем его совершать. У подпольного человека потребность любви вполне удовлетворяется «готовыми формами, украденными у поэтов и романистов». Понимание, что сознание есть болезнь удовлетворяет «подпольного человека». По его мнению, лучше быть «усиленно-сознающей мышью», чем «так называемым непосредственным человеком и деятелем».

Человечество в человеке — его свободная воля. «Подпольный человек» выступает на защиту «самой выгодной выгоды» для человека — его вольного и свободного хотения. Мудрецы, размышляет герой, постоянно учили человека благонравию, а он продолжал «из одной неблагодарности» делать мерзости. Весь смысл человеческого существования, весь смысл мировой истории оказывается в самоутверждении иррациональной воли. Мировой процесс никакой цели не имеет; никакого прогресса не существует; человечество вовсе не стремится к благоденствию и устройству: оно любит созидание и счастье, но, пожалуй, нисколько не менее наслаждается разрушением и страданием.

Образ «подполья» в романном «пятикнижии» Достоевского

Под «подпольем» мы понимаем внутреннее уединение героя от людей в силу его мечтательности, отсутствия опыта «живой жизни», причудливого сочетания оскорбленной гордости и самоуничижения, болезненной саморефлексии и душевной хаотичности.

В силу того, насколько тот или иной герой наделен подпольными чертами, он утрачивает способность к нормативному общению (его заменяют долгое молчание и прорывы исповедей) и к последовательному активному действию (которое заменяется длительной саморефлексией с итоговым преступлением или гибелью). Подпольные черты доминируют в характере Раскольникова, Кириллова, Шатова, Ивана Карамазова, Аркадия Долгорукого; у некоторых персонажей они ярко выражены лишь на определенных этапах их жизни – как у Ставрогина, Версилова, Мышкина, Рогожина.

Больше всего персонажам с подпольной психологией свойственно пребывать в уединении и вынашивать свою идею. Их бесконечная саморефлексия может быть должным образом раскрыта только в рамках психологического романа, в котором основное пространство текста уделяется внутреннему миру героя, за счет отсутствия внешнего действия. Это совершенно не согласуется с первоначальной установкой автора на остросюжетный роман, заданный самой расстановкой персонажей и их выразительной предысторией. В итоге достигается сложный компромисс между двумя романными жанрами: остросюжетным и психологическим. Внутренний мир героев раскрывается в их протяженных исповедальных монологах, занимающих бóльшую часть романного текста. В то же время интрига не может должным образом развиваться: «подпольная» психология центральных персонажей грозит обернуться для сюжета полной бессобытийностью. Всякое общение для героев становится стрессом и неизбежно оборачивается скандалом и разрывом (за исключением встреч со всепрощающими героями, такими как Разумихин, Мышкин, Алеша, хроникер Антон Лаврентьевич в «Бесах», выполняющими связующую функцию модераторов между всеми остальными персонажами).

Совмещать в массовых сценах несовместимых и непримиримых персонажей – любимый прием Достоевского для создания и поддержания сюжетного драматизма. Однако ошибкой было бы считать, что скандалы развивают сюжет. Отношения персонажей, изначально бывшие конфликтными, таковыми и остаются: Достоевскому очень важно сохранить сюжетное напряжение как можно дольше, и он склонен его искусственно затягивать, не разрешая действием.

Это напряжение перманентного кризиса выражается трояко: в противоречивом, непредсказуемом характере героя; в фактической неразрешимости его конкретной житейской ситуации; в непредсказуемости развития и разрешения сюжета в целом.

Сюжетный драматизм достигается ожиданием со стороны читателя активных действий, при их постоянном торможении и оттягивании, на фоне неослабевающего напряжения во взаимоотношениях персонажей. Событие долго аккумулируется и осуществляется как преступление. Для Достоевского также типичен уход от традиционных жанровых сюжетных схем путем их обрыва и недоразвертывания.

На каждом сюжетообразующем уровне изменяются и функции героев, что сказывается на целостности их образа. Так, образ Мышкина несколько раз переосмысляется на разных уровнях: на первом он сопоставлен с Христом; на втором — ибо главный миф романа – смертная казнь, запечатленная в картине Гольбейна, — он предстает как мертвый Христос –свидетельство невозможности гармонии; на третьем он является как Дон Кихот в его человеческой слабости и чаянии утопии; на четвертом он лишается возможности активного действия и обрекается на пассивность.

Формула «2 х 2 = 4»

Формула «дважды два четыре», о которой говорит герой в повести, есть победа необходимости и смерти. Верить в грядущее полное торжество разума значит заранее хоронить человека. К счастью, мечте рационалистов жить по одним законам разума не суждено осуществиться, ибо, помимо рассудка, у человека всегда будет свободная воля.

Идея хрустального дворца

В повести герой встречаются рассуждения «подпольного человека» о хрустальном дворце. Это полемический намек на «Четвертый сон Веры Павловны» в романе Н. Г. Чернышевского «Что делать?». Там описано «чугунно-хрустальное» здание-дворец, в котором, как это представлялось и Ш. Фурье (см. его «Теорию всемирного единства»), живут люди социалистического общества. «Хрустальный дворец» — олицетворение грядущего гармонично устроенного общества, всечеловеческого счастья, основанного на законах разума. Однако герой уверен, что найдутся люди, которые по иррациональным причинам отвергнут эту всеобщую гармонию.

Форма исповеди

Повесть представляет собой монолог, в котором каждая фраза диалогична. Герой утверждает, что пишет исключительно для себя, что никаких читателей ему не нужно, а между тем каждое слово его обращено к другому, расчитано на впечатление. Он презирает этого другого, издевается над ним, бранит его, но в то же время заискивает перед ним, оправдывается, доказывает и убеждает.

Полемика с воображаемым врагом, хитрым и ехидным, ведется в напряженно-страстном тоне. Постоянные оговорки, самооправдания и опровержения чужого, предполагаемого мнения: «Уж не кажется ли вам, господа, что я теперь перед вами раскаиваюсь?» Или: «Наверно вы думаете, господа, что я вас смешить хочу?» Все эти оглядки должны доказать полное равнодушие, а доказывают, наоборот, рабскую зависимость от читателя. Отсюда все растущее раздражение и озлобление рассказчика. Чтобы освободиться от власти чужого сознания, он рассказывает о себе мерзости, преувеличивает свое «безобразие», чтобы образ, который запечатлеется в чужом сознании, был непохожей на него маской. При самых решительных утверждениях всегда остается лазейка: отказаться от своих слов или целиком переменить их смысл: «Клянусь же вам, господа, что я ни одному, ни одному таки словечку не верю из того, что теперь настрочил!»

Парадоксальный метод утверждения христианской веры

Парадоксальный ход мысли «подпольного человека» убеждал его в том, что «человеческое счастье больше зависит от волевых порывов, чем от рационалистических доводов». И сам Достоевский, безусловно, разделял подобное суждение, поскольку считал, что к вере во Христа не ведут строгие логические заключения, а что к ней обращаются в процессе свободного волеизъявления.

Парадоксом как особой формой рассуждений воспользовался «подпольный человек», чтобы «утвердить свое интеллектуальное превосходство», тогда как Достоевскому, важным показалось, что парадокс, подчеркивая пределы рационального, тем самым расширяет сферу духовного. Подобной интерпретации парадокса созвучна знаменитая максима Достоевского о Христе, высказанная в письме к Н. Д. Фонвизиной от 1854 г. и ставшая одним из истоков художественного замысла «Записок из подполья»: «...если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной».

Религиозная проблематика

Упрекая «социалистов-западников» в том, что они, заботясь только о материальном благополучии человека, «дальше брюха не идут», Достоевский писал в набросках к статье «Социализм и христианство»: «Есть нечто гораздо высшее бога-чрева. Это — быть властелином и хозяином даже себя самого, своего я́, пожертвовать этим я́, отдать его — всем. В этой идее есть нечто неотразимо-прекрасное, сладостное. Социалист не может себе представить, как можно добровольно отдавать себя за всех, по его — это безнравственно. А вот за известное вознаграждение — вот это можно. А вся-то штука, вся-то бесконечность христианства над социализмом в том и заключается, что христианин (идеал), всё отдавая, ничего себе сам не требует». Полемизируя с социалистами-утопистами через «подпольного человека», который критикует их рационалистические концепции, Достоевский отрицает взгляды тех, кто отвергает близкие ему почвеннические идеи. По его замыслу, через «двойное отрицание», как бы «от обратного», утверждается в «Записках» «потребность веры и Христа». По утверждению автора, места, где он «вывел потребность веры и Христа», были запрещены. Достоевский считал, что к вере во Христа не ведут строгие логические заключения, а что к ней обращаются в процессе свободного волеизъявления (поэтому он использует парадоксальный стиль). Основная идея романного «пятикнижия» Д.: Миссия России именно в том, чтобы сохранить и вновь открыть миру Христа. Поэтому Россия так безнадежно отстала на пути социального развития, экономического процветания – её вклад в мировую культуру будет другим, несравнимо более важным. Особенно «Братья Карамазовы» (старец Зосима и Алаша).

***

Каждый роман «пятикнижия» проявляет в действии некую религиозную истину, которая и разворачивается в сюжет.

Один из уровеней осмысления сюжета Достоевского – это евангельский текст (или тексты), являющий высшую истину и проецируемый на романную действительность. Как правило евангельский сюжет вводится прямо в текст романа или задается как евангельский контекст (в случае романа «Идиот»). В «Преступлении и наказании» это воскрешение Лазаря, в «Идиоте» – история прощения и спасения Христом блудницы (прочитываемая за отношениями Мышкина и Настасьи Филипповны), в «Бесах» – исцеление гадаринского бесноватого (в эпилоге толкуемое Степаном Трофимовичем Верховенским как духовная судьба России), в «Братьях Карамазовых» – притча об умирающем и воскресающем зерне, проецирующаяся на судьбы многих героев романа, прежде всего – Маркела, Зосимы, Дмитрия и Илюши Снегирева. В «Подростке» прочитывается сюжет возвращения блудного сына (в роли которого по отношению к России выступают и Аркадий, и Версилов).

Другой уровень развертывания сюжета – мифологический. Под мифом у Достоевского следует понимать особую форму сознания, которая присуща человечеству в целом и каждому человеку в той или иной степени на любой стадии развития. Миф складывается в результате ощущения главными романными героями своей решающей причастности к судьбам России или даже всего мира, вследствие веры в надличностную ценность, всемирную важность своей идеи (так, от Ставрогина остальные герои ждут спасения или гибели всей России; открывателем новой эры в истории Земли мыслит себя Раскольников; Мышкин «к людям идет» со своей проповедью Золотого века; Кириллов, принося себя, как человекобог, в жертву себе самому, думает тем самым даровать бессмертие всем людям; Версилов видит себя одним из сотни хранителей духовной идеи Европы). В результате происходит частичная мифологизация образа героев в сознании читателей, что сразу же сказывается на поэтике романа в целом. Вне логики мифа нельзя понять, например, как может Дмитрий Карамазов пойти на каторгу «за всех», или почему Раскольников должен «стать солнцем».

Поскольку идея неотделима от личности героя, то она живет, и ее судьба разворачивается в сюжет, который и становится мифом. Миф по своей природе алогичен, он как раз призван объяснить неподдающееся логике свою истину. Отсюда непостижимость поступков и судеб героев Достоевского, «анормальных» в реалистической худ. системе. Самоубийство Свидригайлова еще можно мотивировать духовным разложением после насилия над ребенком, однако самоубийство Ставрогина в аналогичной ситуации уже нельзя истолковать так однозначно: оно остается загадочным..

Мифологический сюжет развертывания идеи (или идей) концепирует внешнюю событийную канву романа, а также формирует характер главного героя. Ключевым моментом является то, что мифологический прасюжет романа событийно воспроизводит евангельский сюжет высшего структурного уровня, но полемически переосмысляет его. Тем самым евангельский сюжет десакрализуется. Так, при проецировании сюжета воскрешения Лазаря на судьбу Раскольникова акцентируется божественное попущение «к смерти», когда Христос намеренно медлит прийти к больному Лазарю, допуская его умереть, чтобы затем явить на нем чудо. То есть демонстрируется необходимость для героя сначала умереть, (впасть в смертный грех), чтобы потом воскреснуть – иначе, подобно морально выдержанному Порфирию, он бы остался человеком все сознающим, но «совершенно поконченным». Такое прочтение совершенно не сходится с общепринятой христианской моралью, поэтому Достоевский выпускает слова о Божественном попущении в чтении Сони, но именно по ним выстраивает сюжет. В «Бесах» по внешнему романному сюжету в роли гадаринского бесноватого (гадаринский бесноватый – это человек из Гадаринской страны, в которого вселились бесы и которого исцелил от них Иисус Христос; соответствующая цитата из Евангелия представлена в качестве эпиграфа к роману «Бесы») оказывается отнюдь не Россия, но Ставрогин (как бесноватый он показан, в частности, при первом своем появлении в романе – в главе «Принц Гарри») – из него, а не из России выходит легион бесов (большинство героев-идеологов в романе показаны как его двойники), а он сам в финале вешается, а не сидит исцеленный у ног Иисусовых. Ставрогин замышлялся Достоевским как символическое воплощение духовного состояния дворянства, как «русский человек в высшей степени», доходящий «разом до последних столбов» и в добре, и во зле, характернейшей чертой которого является именно широта возможностей. Не случайно имя Ставрогина произведено от греческого “σταυρός” – крест. Но вместе с «бесами» из него выходит и жизнь, все его безмерные силы истощаются. При таком прочтении евангельский эпиграф оказывается не сопоставлен, а противопоставлен сюжетному целому романа.

В «Идиоте» к теме «князя Христа» добавляется два новых мифологических сюжета – Рыцарь Бедный и Христос в гробу. При их наложении на образ Мышкина цепь ассоциаций приводит нас к обезумевшему Христу, несчастному визионеру, или Христу, умершему без воскресения, Христу, погубившему грешницу.

В «Братьях Карамазовых», с одной стороны, выстраивается цепь героев, идущих спасительным «путем зерна». Однако есть и антисюжет: умирает не только отец Зосима, «принося много плода», но умирает и другой отец – Федор Павлович, убитый своими сыновьями. Получается, что благодаря его смерти Митя проникается высшей идеей «за всех пойти» пострадать и, таким образом, приносит «много плода». Т.о., убитый Федор Павлович тоже оказывается в роли евангельского зерна, хотя это звучит кощунственно, но видимо противоречит смыслу эпиграфа, где речь идет о добровольном самопожертвовании.

Мифологических сюжетов, помимо главного прасюжета, в романе может быть несколько (как например, дополнительные линии Кириллова и Хромоножки в «Бесах», которые также мифологизируются).

Из семинара по тв-ву Достоевского в ШЮФе:

Тема религии и вопрос веры. Все герои Достоевского стараются поверить, но верят не до конца. Даже Мышкин. Рогожин в своем доме задает Мышкину вопрос: «А ты сам веруешь?» На что Мышкин рассказывает ему о четырех случаях, связанных с верой, к которым он был причастен сам (разговор в поезде с ученым человеком, который был атеистом, но «вовсе как будто не про то говорил»; убийство одного крестьянина другим по той причине, что пожелал владеть красивыми серебряными часами жертвы, причем убивал он со словами: «Господи, прости ради Христа» – и убил ножом, забрал деньги и часы; продажа солдатом серебряного креста Мышкину – «и тотчас же отправился свой крест пропивать, уж это без сомнения»; баба, кормившая младенца грудью и набожно помолившаяся, когда тот впервые улыбнулся). Итоговое размышление Мышкина в беседе с Рогожиным: «Слушай, Парфен, ты давеча спросил меня, вот мой ответ: сущность религиозного чувства ни под какие рассуждения, ни под какие проступки и преступления и ни под какие атеизмы не подходит; тут что-то не то, и вечно будет не то; тут что-то такое, обо что вечно будут скользить атеизмы и вечно будут не про то говорить. Но главное то, что всего яснее и скорее на русском сердце это заметишь, и вот мое заключение! <…> Есть что делать на нашем русском свете, верь мне!» Далее: выведение «хищного» и «смирного» типа по статье Григорьева. Военные рассказы графа Толстого и применение этой концепции на своих героях. Тема денег, ключевая для всех пяти романов, наибольшую заостренность приобретает в «Братьсях Карамазовых».

Из лекции Криницына:

То, что Достоевский хотел написать — исключили цензоры, поэтому в самом тексте ничего про религию нет. Полемика с социалистами (первая часть — полемизирует с идеей человека как социального животного по Дарвину — этот эксперимент не пройдет, не будет жить в хрустальных дворцах, ибо там отнимают свободу воли) Отрицает социализм с позиции идеи свободы личности — т.е. свободы выбора между добром и злом (опровергает модель человека по материалистам, по социалистам). Ради того, чтобы иметь выбор между добром и злом, человек пойдет на что угодно, даже саморазрушение.

Подпольный человек постоянно себя осуждает , постоянно мучается безумной гордыней, и даже если в моменте критики социализма он прав, то он не прав в собственной жизни: никого не может полюбить. Что будет, если изъять человеческое начало, способность любить? Необходимость религии доказывается от противного (что будет, если убрать религию).