Звук копыт

Давно я знаю Хаммата Рахаева. И в то тихое утро, как и прежде, встретил он меня приветливо. Присев около надежно и аккуратно сложенного стога, он делал себе посох. Нож с красиво изогнутой рукояткой из турьего рога легко скользит по ветке. Просыпающееся солнце касается своими лучами его глубоких морщинок, еще сильной и прекрасной руки, так умело и легко делающей свое дело.

- Я ведь уже три года, как наблюдаю за этой вещью на своем грушевом дереве...

Он сделал отметки, поправил.

- Да будет удачливым и этот посох! И будем мы свидетелями того, как станешь ты хозяином тысячи баранов.

Хаммат лукаво улыбнулся.

- Знал бы ты, как трудно пасти даже полсотни баранов, был бы осторожней, говоря старику о ста баранах. Только тот, кто выкармливает их, оберегает и сам не спит, когда они спят, знает, что и шерсть у баранов золотая, и какова цена его мяса. А я знаю это. Ведь уже шестьдесят лет хожу с палкой за стадом.

Неожиданно Хаммат задремал. То ли теплые лучи убаюкали его, то ли ночь была нелегкой, и спал он мало.

- Аллах, аллах, какой сладкий сон пригрезился, - вздрогнул он вскоре. - Так душа согрелась и помолодела, как будто вот сейчас я слушал Моттая, его песню.

- А Моттай был певцом? - спросил я

- Посмотрите на него, он не слышал о Моттае! Не слышал про такого певца! Никто не знает и сам певец не знает на земле он или на небе. Так говорили о певцах, подобных Моттаю. Как все сливалось хорошо - и мелодии, и слова! А душа того, кто слушал, расцветала, свежела совсем как во сне.

- Говорят, не забываются дневные сны. Может, и ты вспомнишь те слова, те песни услышанные?- спросил я.

- Кое-что забылось, но многие никогда не забывал, и они всегда со мной. Как эта палка, - сказал Хаммат.

И услышал я песню, которую слышали и деревья, и древние горы Безенги от своих героев. Пели ее настоящие мужчины.

От восточного ветра

Ты споткнулся, мой осторожный.

Эхе-хе-хей, сивый мой!

Два ока из синей воды.

Не моргая, глядят.

Эхе-хе-хей, сивый мой!

Грудь твою белую, белую, как пена,

Накрыл иней, инея белизна.

Эхе-хе-хей, сивый мой!

Нога передняя воду ледяную

Ударом на две части рассекла.

Эхе-хе-хей, сивый мой!

Не удержал я тебя в беге.

Тихим рожденный, конь мой.

Эхе-хе-хей, сивый мой!

Налету вдруг остановился.

В горах рожденный конь с ветром в душе.

Эхе-хе-хей, сивый мой!

Из серебра сплетенное

На спине твоей седло.

Эхе-хе-хей, сивый мой!

Как устал мой конь крылатый,

Орлом летящий.

Эхе-хе-хей, сивый мой!

Дорогу в Гнездо Нартовн

Проложит он, неустанный.

Эхе-хе-хей, сивый мой!

Разваренные кукурузные семечки

Даю я ему в полдень.

Эхе-хе-хей, сивый мой!

Ой, быстроногий, нетерпеливый,

Не прыгай в овраг.

Эхе-хе-хей, сивый мой!

Если и откусывал корень жешне,

Не больше меня отдыхал.

Эхе-хе-хей, сивый мой!

Надеясь на тебя, мой надежный,

Я вышел в дальнюю дорогу.

Эхе-хе-хей, сивый мой!

В день, когда я потерял друга сивого,

Сложил я песню эту.

- Хорошая песня стоит коня, - произнес я, глядя, как изменилась оструганная палка в руках старика. - А тот, кто знает ее, в памяти бережет честь села. «Певца слушали, певца слушались, хоть не было у него богатства», - говорили в народе.

- Хотя я посох себе закончил делать, а песню дальше не вспомню. Куда-то она от меня ушла, и давно я не говорил ее, - загрустил Хаммат. - Ее же только на свадьбах и петь, а у молодых сейчас другие песни. Хотя я других не слышал. Попьют, поедят, и один шум. Шум разве веселье, разве отдых? А раньше... - вздохнул он глубоко.

-Хаммат, а какая мелодия была у этой песни?

-Как будто во сне приснилась - красивая, протяжная музыка. Неясно и прекрасно! А проснулся - и забыл. Наверно, это был не дневной сон, - так же грустно и тихо сказал пастух.

-Но если то были песни Моттая, ты не мог их забыть!

-Во имя Аллаха, посмотри на меня - ведь не помню! Памяти никакого следа. И такое, оказывается, бывает. И ведать не буду, а в один день вернется ко мне музыка Моттая, как же иначе, - утешая и себя, и меня, сказал он.

Я не стал больше огорчать Хаммата, но знал, что в следующую встречу вновь заговорим о Моттае, и разговор наш будет уютнее. Он припомит и мелодию такой удивительной песни. Я верил в это.

Пришел и такой день, но беседовал я уже не с ним. В 1976 году гостил я в Кошхатае у Шохая Закоева. Этот степенный, красивый мужчина порадовался уже тому, что я пришел в его дом и хочу побеседовать с ним. Он не стал узнавать, кто я, откуда пришел. Радушно усадив меня на стул, он опросил:

- Какой рассказ для тебя интересен? Чем могу я быть полезным? Спрашивай. Такому гостю, как ты, я буду рад хоть чем-нибудь услужить.

- Я прочитаю слови песни одной, а ты вспомни ее мелодию. Вдруг она знакома тебе? Название ее «Звук копыт», а поведал ее Хаммат Рахаев из Хасаньи.

Шохай внимательно выслушал и сразу горячо сказал:

- Так это ведь песня «Сивый мой»! Я ее хорошо знаю.

И тут же он спел ее. Сказал, что после каждых двух строчек надо повторить «Эхе-хей-хей, коратор!» А когда я записал ее по-новому, то увидел в ней 26 новых строчек!

Воистину этот день был радостным для меня. Мы сидели допоздна, и я записал «Лишнего буйвола», «Заблудившегося тура» и другие новые и интересные рассказы. Не было предела моей радости. Какая песня без мелодии, припева? Не песня это.

Щедрый день, который подарил мне мелодию «Сивого» во всей ее полноте клонился к закату.

- ШохаЙ, а чем бы ты совсем меня успокоил, какое у тебя дока­зательство, что именно такой была мелодия, припев?

- А какой еще она могла быть? Неверующий ты, еще в детстве сколько раз я слушал Кыдена Каркаева, слепого певца. Как он пел! Все замирали, и голос его прикасался к душе, услаждал и грел ее. Такое не забыть. А потом сколько раз у меня просили - спой «Сивого», и сколько я пел. Конечно, не так, как Кыден, так никто не умел. Ах, если бы сейчас, сегодня спеть эту песню, как надо, как пели ее раньше, какая для вас была бы радость! Ведь ее слушаешь и думать начинаешь. Об ушедшем, лучшем, забытом. Такая песня…

Теперь мне хотелось бы привести отрывок, который записан со слов Шохая. Вот он:

Если бы в моих силах было тебя удержать,

Неужели без души обнимал бы тебя?

Эхе-хе-хей, сивый мой!

Нестись я тебе не мешал,

Аркан на шею твою не набрасывал.

Эхе-хе-хей, сивый мой!

Мышцы на ногах твоих

Вдрагивают и волнуются, как струны.

Эхе-хе-хей, сивый мой!

Кто под небом такого видел коня?

Четыре дня бежал он без устали.

Эхе-хе-хей, сивый мой!

В день своих восьмидесяти лет

Я не хотел бы глаза открыть без тебя.

Эхе-хе-хей, сивый мой!

Крылья большого орла носил ты.

Эхе-хе-хей, сивый мой!

Он бежал, как на свадьбу свою,

И не было пропасти, его испугавшей.

Эхе-хе-хей, сивый мой!

А теперь лежит холодный, мертвый,

И клеймо в памяти осталось у меня.

Эхе-хе-хей, сивый мой!

- Шохай, а какой смысл ты видишь в этой песне, какая правда в ней скрыта? И как нам ее понимать? - спросил я.

- Балкарец любил сильно лошадь. Даже не так. Он оберегал ее, гордился и тревожился о ней, как о душе своей. И как честь, как достоинство, ему было необходим конь. Седло и уздечки, шпоры и все прочее должны были быть серебряными, добротными. Вы не знаете, сколько разных предметов делали для коня, и они принадлежали ему. Это были не просто украшения, а еще и знаки. Полумесяц - знак всевышнего, кружок - для отвода недоброго глаза, и многое другое еще.

Да, я расскажу, как сложилась песня «Сивый». Однажды охотник с конем, который был и любовью, и гордостью, и песней хозяина, усталые вернулись с охоты. Охотник лег отдыхать, но, услышав тихое ржание, попросил сына:

- Посмотри, конь от беспокойства или просто так ржет. Сын быстро поднялся и вышел. В это время во двор въехал младший брат отца. Юноша помог ему спешиться, а коня привязал к стойлу. Устроив дядю на отдых, он вышел, чтобы дать корм лошади, снять с нее седло, уздечку, и вдруг увидел, что конь мертв. Какое это горе, какая боль тяжелая - увидеть любимого коня холодным, бездыханным!

Плакал юноша, он был молод - он умел плакать, а отцу уже не было дано такое облегчение, как слезы. Тогда он со своим братом сложил эту песню, вложил в нее душу свою - вот она, живет, и будет жить! Еще я вспомнил слова, слушай:

Грудь твоя черная, как волна, взметалась.

Эхе-хе-хей, сивый мой!

Как снег, упавший в темную воду,

Коротким и быстрым был век твой.

Эхе-хе-хей, сивый мой!

Как у мяты под луной,

Был запах твой сильным и жарким.

Эхе-хе-хей, сивый мой!

Если бег твой был не таким, как я хотел,

Грустил ты больше, чем я.

Эхе-хе-хей, сивый мой!

Уой, сивый мой, сивый,

Не обгонял тебя никто никогда.

Эхе-хе-хей, сивый мой, сивый...

Это длинная песня, всю не помню. Конечно, время новое и песни новые, но зачем забывать старые? А ведь забываются песни предков, вот что грустно, - добавил он с печалью.

- Шохай, ты упомянул корень «жешне» в песне. Что это такое? Никогда я не слышал про него.

-Жешне рос в оврагах, у берегов речек и очень глубоко прятал свои корни. Его густой запах почему-то очень волновал осликов, и они крутились возле него. Говорили, что этот корень лечит и бережет потомство. Вкусный такой корень, прохладный, всегда желтый, давно я не встречал его, - сказал хозяин, снимая овечью папаху.

В этот вечер я выслушал еще один его рассказ, и запомнился он мне.

- Шли однажды по дороге два неразлучных друга. Издалека шли. И спешились, чтобы дать отдохнуть коням. Расстелили под огромным грушевым деревом бурки и решили, что не мешает им немного поспать. Но вскоре на дерево прилетела одна ворона, а следом и большая стая. Они кричали о чем-то, шумно развлекали друг друга.

- Как ты думаешь, на каком языке они говорят? - спросил один путник другого.

- А на каком языке могут говорит вороны? Думаю, что для них легче всего наш язык. Главная буква у них «къ», и у нас она главная, - ответил второй.

Так, переговариваясь, лежали они, когда к ним подъехал всадник. Они поздоровались, узнали кто, из какого ущелья. Третий путник тоже обратил внимание на множество ворон и удивился;

- Как они далеко от нашего аула, а каркают прямо как наши вороны! Вскоре подъехал к дереву четвертый всадник. Обменялись приветствиями, представились друг другу, и один из друзей спросил:

- Гость, да будет дорога, тебя ожидающая, легка как пух. Скажи, как тебе кажется, к какому языку больше подходит этот вороний язык?

- К языку моего аула, конечно. Скажешь им: «Ишш!» - отлетают, а если мягко произнесешь: «Кагк», - подлетят обратно. Если мне не верите, спросите у знаменитого охотника Учу из наших мест.

Собеседники еще не успели что-либо ответить, как к грушевому дереву подошел сам охотник Учу. Обрадовался ему четвертый путник:

- Говорят, кого вспомнишь, того голова от порога выглянет. Вот сам

Учу. У него и спросите.

Узнав, о чем разговор, Учу рассмеялся.

- О каком пустяке вы говорите! Да разве трудно узнать язык ворон? Эх вы, джигиты. Подумайте лучше, какой язык у ласточек. Вот это загадка. Их язык самый настоящий.

С этими словами он вытащил из-за пазухи свирель и стал играть. Полилась мелодия. Казалось, что она льет с высокого, далекого неба, и все вокруг закружилось под свежим, сильным ветром. Мгновенно налетели ласточки. Их было много, они легко вытеснили ворон и заполнили дерево.

Из скалы Казанов послышались голоса зверей. Учу извлекал из своей свирели все звуки леса, жизни и смерти, и, подчиняясь этой мелодии, шли к ней, покорные и благодарные туры, буйволы, медведи. Замерли путники. Все вокруг преобразилось, засверкало. Учу, наигрывая высокую, многоликую ноту, перешел на тихую, медленную и внезапно смолк. Запели ласточки, буйволы забормотали, все живое как бы умоляло, чтобы продолжалась музыка. Но, поняв, что больше они ничего не услышат, печально и тихо, как заснувшая вода, стали расходиться звери.

- Когда мой отец Атарал, - заговорил Учу, - в молодые годы играл на этой свирели, дикие козы из дальних гор, летя через долгие пропасти, приходили послушать его музыку. И тогда в награду за их бесстрашие он подкармливал старых коз, лечил больных. Сильных, молодых отгонял обратно в высь, а слабых, бессильных оставлял в низовье. Да, отец как-то говорил о воронах, что им знаком язык каждого села. Они же такие – быстро привыкают, сильно не любят, мало знают. Как назвали, на то и откликаются.

Так сказал Учу. А путники еще пребывали во власти его музыки. И казалось им, что в этом мире господствуют только сказка и песня, все слова человеческие солнечны и мудры, сильные звери оберегают бессильных - во всем только свет.

И проговорил один из путников:

- Вот моя свирель. Пусть теперь она с тобой будет. Ее мой отец Айтек принес издалека. Играю я плохо, но всегда ее ношу с собой. И ты носи, играй на ней. Без музыки душа человека тусклая и бедная. «Если встретишь того, кто лучше тебя играет, ему отдай», - завещал мне отец. Услышав сегодня твою музыку, увидев пальцы твои, я понял, что завещание отца я выполню. Какие мастера, волшебники ходят по нашей земле, какие чудеса творят они с душой человеческой! Возьми эту свирель. Знаю, что с ней ты разбудишь и мертвых, знаю, что будущие люди запомнят ее, нарты проснутся, тысячное войско благодаря ей в героев превратится. И да исполнит мои слова Тейри! А свирель тебе будет служить, давно она тебя ищет.

Учу осторожно взял в руки свирель и долго, бережно разглядывал ее. Заглянул в дырочки, приложил к губам.

- Сын Айтека, поверь мне, я постараюсь выполнить завещание твоего отца. Свирель эту все будут знать как свирель Айтека. Умирать буду, передам другому музыканту, сохраню его доброе имя. И оно будет жить, будет светиться. А сейчас я попробую сыграть на ней.

Учу стал перебирать пальцами по шести кружочкам, и вновь взметнулась ввысь, зазвенела музыка, и старое грушевое дерево помолодело, зашептало листочками, оживилось эхом. Долго играл Учу, с наслаждением. А после сказал:

- Имя того, кому принадлежала эта свирель, кто оставил ее людям, бессмертно. И имя Айтек будет светиться, будет волновать нас, как лунный свет. Друзья мои - мы на одной земле сидели, ели хлеб, соль. Разный у нас путь, но он под одним небом лежит - значит, мы друзья. Раньше был обычай - оставлять другим лучшее, что есть у тебя. Он есть и сейчас, будет всегда, надо верить. А самое лучшее - это наш язык, наша память и наша совесть. Никогда не задавайтесь вопросом, друзья мои, о языке ворон. Это же скучно! Они на чьем поле долго засиделись, хорошо знают его язык, ему подкаркивают. Особенно если это поле глубоко вспахано.

Учу попрощался и поскакал дальше.

- Оказывается, нет ничего в мире прекраснее песни, музыки. Если и скалы рухнут, и иссякнут реки, жизнь все равно будет жизнью, пока есть в руках человеческих одна такая свирель. Вот что я понял сегодня, - сказал сын Айтека и тоже продолжил свой путь.

...Было время прощаться и нам. Шохай протянул мне два огромных яблока и проводил меня.

Никогда не забыть человека, с которым связала тебя песня, связала одна страсть и любовь к уходящему, любовь к словам народа. И навсегда я запомню двух мужчин, Хаммата и Шохая, поведавших мне о Сивом.

Они умели слушать песню, умели о ней рассказать, спеть ее.