2.3 Людмила Улицкая и ее «мелодия человечности»

36

Одной из самых ярких представительниц «женской» прозы является Людмила Улицкая. Литературоведы ведут бесконечные споры относительно жанра, в котором она работает [66; с. 44]. Центральными персонажами почти всех произведений, за исключением «Казуса Кукоцкого», писательница делает женщину или молоденькую девушку. Мифопоэтическая составляющая является характерологической особенностью прозы Улицкой, для которой важны подтекст, внутренний смысл. Она заявляет: «Мои темы не возникают и не исчезают. Я с ними живу. Прошлое вообще от меня не совсем уходит, продолжает существовать» Внимание к прошлому также предопределило широкое использование мифологем, построения текста на авторском мифе [59; с. 371].

Древними как сам человек называет Улицкая проблемы, поставленные в повести «Медея и ее дети»: рок, судьба, собственная воля, любовь, измена, ревность, самоубийство на любовной почве. [66; с. 44] Это семейная хроника. История Медеи и ее сестры Александры, соблазнившей мужа Медеи и родившей от него дочку Нику, повторяется в следующем поколении, когда Ника и ее племянница Маша влюбляются в одного и того же мужчину, что в результате приводит Машу к самоубийству. Заявленный в названии через мифологическое имя героини сюжет «Медеи» своеобразно интерпретируется

автором. Это не только история преступления и наказания, но прежде всего история роковой страсти, за которую человек рано или поздно расплачивается. Автор специально акцентирует внимание на деталях: у Георгия рождаются дочки. Сохранение родового начала, детородной функции является обязательным свойством героинь Л. Улицкой. Вообще семантика слова «дом» является необычайно важным для автора [59 с. 379-382].

Произведение «Медея и ее дети», по словам самого автора, является «памятником ушедшему поколению». Определение «памятник» указывает на двойственную направленность романа Улицкой: с одной стороны, - это произведение, «воздвигнутое» в память незаурядного поколения, с другой –

37

художественное выражение смысла памяти, сохранившей в себе богатство и многоцветность жизни лиц, уходящих в прошлое. Аналогичной ориентации, сосредоточенной на мотиве памяти, служит название романа, использующее «вывернутый наизнанку» образ мифологического персонажа. Вопреки ассоциациям с мстительной женщиной и убийцей детей, вызванным заглавием, бездетная Медея Мендес, наделенная положительными чертами, ярко противостоит мифическому прототипу. Благодаря своим достоинствам она заслуживает увековечения не только в памяти потомков рода Синопли, из которого происходила, но и всех, кто принадлежал к ее многолюдной родне. Особенностью характера героини можно объяснить и ту центральную связующую роль, какую сыграла она в жизни повествователя: «я очень рада, что

через мужа оказалась приобщена к этой семье и что мои дети несут в себе немного греческой крови, Медеиной крови» [48; Режим доступа URL: http://psibook.com/literatura/pamyat-kak-leytmotiv-v-romane-lyudmily-ulitskoy-medeya-i-ee-deti.html. - 6.10.14)].

В каждом образе этой повести прослеживается мифологическая

составляющая, скажем, семи- и девятилетний обновляющие циклы обозначены в судьбе Маши, дочери Сергея, сына младшей Синопли Александры. Нередки и прямые аллюзии на Библию («Был Самуил сыном вдовы») и европейскую

античность. Улицкая создает многоуровневый аллюзивный ряд от портрета героини с «древнегреческим профилем на фоне белой стены» до ренессансного осознания мира как театра – «тусклая почва этой скромной сценической площадки всемирной истории». Создавая не только авторские мифы, но и пересказывая некоторые архаические мифологические сюжеты, писательница часто разрывает повторяющиеся мотивы. Улицкая полагает, что «любовь, измена, ревность, самоубийство на любовной почве – все это вещи такие же древние, как и сам человек» [59; с. 383].

Величие Медеи, непостижимо соединенные в ней гордость, смирение, открывает для себя смертельно больной муж Самуил. Сам проживший жизнь

38

бурную, грешную, теперь читая священные книги Левит, Бытие, Исход, он понимает, в какой атмосфере беззакония жили люди его страны и сам он среди них. Свою комсомольскую юность и энергию зрелости Самуил потратил для разрушения законов, завещанных Богом. И этот общий закон беззакония своим тихим упрямством отвергла одна Медея. Она растила детей, трудилась, молилась, постилась, просто и несуетно жила. Медея жила, исполняя добровольно взятые на себя обязательства, давно отмененные всеми высшие Божьи законы. Любовь и всепрощение, смирение без уныния, забота о ближних как внутренняя потребность делают Медею поистине великой без нимба величия и мученичества [66; с. 46].

Название романа «Зеленый шатер» в том виде, в каком он был опубликован в России, не вполне соответствует авторскому замыслу. Книга должна была выйти под названием «Имаго» (так в биологии называется взрослая стадия развития некоторых видов – та, которой герои никак не могут достигнуть), но издатели выбрали более нейтральное словосочетание. «Зеленый шатер» - образ из сна главной героини, символ примирения жизни и смерти,

единства поколений, напоминающий русскую идею «соборности» [40; с. 175].

Но дело не в термине. Дело в философском наполнении метафор. Есть

такое явление: не достигшие взрослой стадии личинки начинают размножаться. Метафора эффектная: люди-личинки и общество личинок. Миха в романе кончает с собой, прочитав собственные, вечно детские стихи, осознав, что он так и не вырос, и вознамерился совершить поступок взрослого человека. Прыгая в окно, он бормочет: «Имаго, имаго». Другая важная для автора метафора вынесена в название. Смертельно больная Ольга видит сон: на огромном лугу стоит зеленый шатер, а к нему длинная толпа народа и бывший муж, жестоко ее предавший, обидевший, но все равно любимый, протягивает к ней руки. Понятно, что описан чертог Божий и всеобщее равенство в смерти, и всеобщее примирение, и новый Эдем. Книга пророка Исайи, имеющая продолжение в Новом Завете. «Волк будет жить вместе с ягненком». Русская литература

39

темой этой тоже очень интересовалась. Иван Карамазов тоже очень хотел увидеть, «как зарезанный встанет и обнимется с убившим его». И все толкователи Достоевского, вся русская религиозная философия так и не решили дилеммы Ивана Карамазова, сколько не бились. То, что героиня Улицкой так счастливо и просто ее решает – это хорошо, но то, что Улицкая неожиданно выступает в роли неумелого проповедника – значительно хуже [25; с. 177].

Тема «Зеленого шатра» имеет продолжение: смерть Ольги примиряет ее подруг, диссидентку и жену гэбэшника, и бывшая сионистка, ставшая православной христианкой, крестит поздно родившегося ребенка своей

атеистки-одноклассницы и пьет чай в обществе ее мужа, бывшего «топтуна». И ведь перо писателя не захотело изобразить самоубийцу Миху обнимавшимся со следователем, доведшим его до самоубийства. Потому что проповедь – одно, а художественный такт – другое. Потому что весь строй романа, судьбы героев вовсе не примиряют читателя со временем, вовсе не уравнивают жертв

и их преследователей. «Всех советская власть убила. Ужасно», - говорит в эпилоге пианистка Лиза, троюродная сестра Сани Стеклова. И хотя Саня возражает: «При любой власти люди умирают», все же именно эта фраза

является кратчайшим резюме художественного смысла романа [9; с.589].

При всей трагичности перипетий и некоторых сюжетных коллизий, доминирующей в романе является идея всепрощения, некоего объединяющего начала, пусть даже и вневременного, для всех – и правых, и виноватых. По сути, это все та же идея толерантности, отчетливо выраженная еще в «Даниэле Штайне». Только теперь она перерастает в идею соборности, созвучную не столько русской религиозной философии начала ХХ века, сколько ее интерпретации Б. Пастернаком в романе «Доктор Живаго». Особенно учитывая тот факт, что для Улицкой, равно как и для ее великого предшественника, принципиальным оказывается не фактографическое отражение исторических реалий, но передача атмосферы эпохи, в которой возрождается интерес к христианству. В романе писательницы это воплощается не только

40

в сновидческом образе «зеленого шатра» как метафоры христианского всепрощения, но и, к примеру, в приобщении к православию увлеченной наукой Тамары. Кроме того, Улицкая развивает свойственную Пастернаку идею сакрального значения творчества, воспринятую им у русской религиозной философии и уподобляющую личность творца Христу: в «Зеленом шатре» подлинным творцом в пастернаковском смысле оказывается учитель русского языка и литературы Виктор Юльевич Шенгели («Юлич») [33; с. 113-116].

Но увлеченность Шенгели творчеством – своего рода жертва «самим собой», он выключен из обыденности. Его повседневное поведение есть выражение отстранения от мира, «невместимости» в мирском устроении. Его постоянные столкновения с жизнью (от частичной недееспособности, тщетных попыток обрести покой и последующего существования с матерью до

скандальной женитьбы на ученице и изгнания с любимой работы) приводят к тотальному одиночеству [33; с. 113-116].

Книга, над которой он пытается работать не один десяток лет, - как раз

о взрослении, способности человека к личностному «мужанию». Только ее идея со временем и под давлением времени меняется. И это своего рода параллель к роману, героем которого он является: в эпоху подавления личности и любых проявлений свободного волеизъявления стадии «имаго» достигли лишь те из персонажей «Зеленого шатра», кто сумел сохранить себя, был готов на самопожертвование и остался верен дружбе, любви, выбранному пути. Те, кто «выбрал для жизни высокий регистр». И здесь научная идея «имаго» синтезируется Улицкой с излюбленной философемой русского религиозного ренессанса – идеей соборности. Заглавие романа – «Зеленый шатер» - превращается в метафору всепрощения и освобождения. И это не только смерть, уравнивающая всех – и вождя (роман открывается известием о смерти Сталина), и великого поэта (финальная строка книги – сообщение о кончине Бродского). Смерть, как, например, в случае Ольги, всех примиряет – и ее самое с миром, и ее подруг друг с другом [33; с. 113-116].

41

«Зеленый шатер» - еще и метафора обретения свободы. Внутренне свободны в своем безмерном сострадании и отзывчивости ближнему Миха Меламид, в обретении литературы – учитель Шенгели, подлинной музыки – Саня Стеклов. А значит, несмотря на неумолимое движение времени и истории, несовершенство власти, жестокость эпохи, человек, личность, все-таки способен к «нравственному взрослению» и сохранению себя. Не случайно писательница закольцовывает повествование о судьбах героев, страны, целого поколения эпилогом, носящим заголовок стихотворного сборника Бродского – «Конец

прекрасной эпохи», и выносит вердикт и эпохе, которая была прекрасной страшно, и времени [33; с. 113-116].

Новым по форме и для творчества Людмилы Улицкой, и для отечественной прозы последних лет стал «Даниэль Штайн, переводчик». Кому

адресован роман? Всем: атеистам и верующим – в единого Бога или разных. Улицкая описала «проект», аналог которому уже был в истории: когда-то галилейский раввин, известный позже как Иисус Христос, создал свое учение,

основанное на любви к ближнему [50; с. 43].

Даниэль Штайн, главный герой романа Улицкой, по происхождению еврей, а значит, иудей (такова парадигма), прошел через испытания истории: гетто, вынужденная служба в гестапо под личиной поляка, бегство, партизанский отряд. Единственное место, где Штайн смог укрыться от смертельной опасности, - приют католических монахинь, которые прятали беглого еврея под боком у немцев, сами становясь для них мишенью. Из всех экстремальных положений Штайна спасло чудо – и он уверовал, приняв крещение. Став католическим священником, Даниэль перебирается в Израиль, организуя свой приход в отстроенной заново церкви Святого Иакова, существовавшей в эпоху первых христиан. К нему стекаются прихожане из разных стран, разного этнического «окраса» - все находят внимание, совет, приют, силы [50; с. 43.]

Его этику определяет не церковный сан, а дела среди людей и для людей.

42

«Я не духовник… Я обыкновенный социальный работник, но без зарплаты», - говорит Даниэль своему прихожанину [8; с. 340]. Вера его далека от канонической. Католик по формальному исповеданию, он создает собственный символ веры, в котором на первое место становится гуманистическая, направленная к человеку сущность религии. «Бога никто не видел. В человеке надо видеть Бога», - вот кредо Даниэля, принцип, который он неизменно отстаивает в своем пастырском служении [8; с. 366].

Даниэль Штайн подчеркнуто далек от всего того формального, что есть в церкви. Он служит вопреки церковному уставу, совершает запрещенные в Израиле обряды крещения, и вообще, в церковных вопросах ведет себя как ере-

Тик. Он сочувственно ссылается на слова эфиопского епископа, который отстаивает право каждого народа на собственный путь к Богу: «Мои люди пляшут и поют в храме, как царь Давид, и когда мне говорят, что это не благочестиво, я могу ответить только одно: мы не греки и не ирландцы!» [8; с. 357-358]. Сквозь букву обряда Даниэль умеет увидеть живого человека с его насущными, а не метафизическими проблемами; рассудить его дела не по закону, а по совести. Так он советует прихожанам Ефиму и Терезе оставить обед безбрачия и образовать семью; отказывает помощнице Хильде в благословении на монашеский путь: «Хочешь служить Богу – служи в миру», - и не осуждает ее за любовь к женатому арабу [8; с. 155]. Прячет у себя в доме от родителей подростка, находящегося на грани самоубийства. Решение житейских ситуаций для Даниэля важнее, чем верность правилам благочестия [24; с. 40].

Вот что ответила Людмила Евгеньевна журналистам на их вопрос о реакции православных на ее роман: «Мой герой пытается заглянуть в глубину еврейской истории, рассмотреть времена, когда жил Христос, и понять, во что веровал Он САМ. В исследовании этого вопроса герой приходит к мысли, что Иисус был настоящим иудеем, весьма образованным. Он очень хорошо знал Писание и современную Ему литературу, исполнял закон. Однако Любовь

43

и Милосердие ставил выше закона и вошел в конфликт с теми, кто мыслил иначе. Этот конфликт продолжается и поныне, о чем свидетельствует церковная история. «Ортопраксия», правильное поведение, важнее, чем «ортодоксия», правильное мышление. Это и есть острие разговора. Признание или непризнание Иисуса Мессией, идеи Троичности, Искупления и Спасения, вся церковная философия не имеют никакого значения, если мир продолжает жить по законам ненависти и эгоизма. Мой роман – не о «еврейском вопросе», а о честности человека, который считает себя верующим» [46; с. 48].

На последующий вопрос журналистов «о христианской нравственности»

она ответила так: «Думаю, что нравственный атеист угоднее Богу, чем безнравственный верующий. Достойно и правильно вести себя важнее, чем

соблюдать обряды. Правильное поведение важнее, чем правильное мышление» [46; с. 49].

Людмила Улицкая ставит проблему толерантности религиозного мира,

утраченную в современном историко-культурном пространстве, приглашая к ее

обсуждению. И не столь важно, в конечном итоге, что замысел Даниэля не поддержан никакой официальной церковью; главное – в другом. Духовный путь, служение Даниэля Штайна, его подлинная вера, сам его образ символизирует жертвенность, столь редкую сегодня способность понять и услышать другого. Роман же в целом заставляет если не изменить не всегда правильный мир вокруг нас, то, по крайней мере, задуматься о мире, о других, признавая и в них самостоятельное бытие [32; с. 157].

Поиск общих корней, позволяющих сблизить исторические разделенные конфессии, становится одним из главных аспектов проблематики романа. Такое сближение представлял в «Трех разговорах» Вл. Соловьев. «Всего дороже для нас в христианстве сам Христос», - говорил соловьевский старец Иоанн. Улицкая продолжает этот поиск, вместе со своим героем всматриваясь в Божественную природу Христа. «Сердцевина нашей веры – сам Христос. Я вижу в нем сына Божия», - говорит Даниэль [8; с. 359]. Однако он же

44

настаивает и на том, что Иисус был галилейским раввином, и «большая часть вещей, которые он проповедовал, была известна евреям из Торы» [8; с. 265]. Попытка встречи христианства с иудейской религией не на основе поверхностного экуменизма, а на основе генетического родства этих вер и порожденных ими культур составляет главную идейную коллизию романа, живо актуальную в контексте духовного движения рубежа тысячелетий [24; с. 40].

Роман Улицкой не попытка создания какого-то нового надрелигиозного

текста. Даниэль Штайн имеет реального прототипа, Даниэля Руфайзена, это образ идеального посредника между людьми разных культур и вероисповеданий, который с истинной любовью относился кол всем, став переводчиком. Помогая

договариваться еще в военные годы немцам, русским. Белорусам, полякам, т. е. исполняя роль переводчика, по сути – Даниэль стал посредником между гонимыми и гонителями. Эту же роль – посредника, переводчика – Даниэль

исполнил – на уровне широком, метатекстовом, и в последующем: «Непроходимую пропасть между иудаизмом и христианством Даниэль закрыл своим телом, и пока он жил, в пространстве его жизни все было едино, усилием его существования кровоточащая рана исцелилась. Ненадолго. На время его жизни. Потому что задуманное им конкретное дело – восстановление церкви Иакова на святой земле – не удалось. Продержалась она те несколько лет, что он жил там, священствовал, воспевал Иешуа на его родном языке, проповедовал «малое христианство», личное, религию милосердия и любви к Богу и ближним, а не религию догматов и власти, могущества и тоталитаризма. А когда он умер, то этот единственный мост между иудаизмом и христианством оказался мостом его живого тела. Умер – и не стало моста» [8; с.500, 515].

Штайн попытался создать такое христианство, что могло бы стать «своим» для еврея. При этом от христианства, в сущности, осталось не так много. Он верит, что его еврейская христианская община может стать ни много ни мало посредником между иудаизмом, христианством и исламом. Что она будет способствовать их диалогу. Но не возрожденное из пыли веков

45

иудеохристианство становится посредником между людьми разных наций и разных конфессий, а сам Даниэль Штайн. С каждым народом «Бог говорит на его языке», а переводчиком между евреями и русскими, греками и литовцами может стать только праведник, подобный Даниэлю Штайну. Но и он остается только переводчиком, ему не под силу преодолеть национальные различия, да он сам, не желая противиться ни Божьему замыслу, ни собственной природе, к этому не стремится. Мир погибнет без праведников, но не в силах праведника изменить человеческую природу. Тонкой ниточкой праведник соединяет людей, принадлежащих к разным нациям, но с его смертью ниточка обрывается. Интернациональная община Даниэля Штайна распалась сразу после его смерти, иудеохристианская «церковь Иакова» оказалась всего лишь прекрасной утопией [14; с.167-168].

Даниэль – служащий и исполняющий. В понимании Улицкой – это один из тех камней, на котором зиждется Церковь, и в то же время отвергнутом. Дело не только в том, что Даниэль посмертно запрещен в служении, но и в том, что его миссия, как он ее понимал, прагматически не была успешна. Дом его не устоял, как если бы был построен на песке. Улицкая сближает его в этой точке с Иисусом. Но в некотором смысле и Иисус потерпел поражение. Где новый человек, новая история, новые отношения между людьми? [19; с.167-170].

Как видно из сказанного, роман «Даниэль Штайн, переводчик» по ряду формальных и содержательных показателей стоит в русле развития традиций русской литературы. Проблематика романа – праведность и ее соотношение с религиозностью – продолжает мощную линию, начатую Достоевским и развивавшуюся в продолжение всего ХХ века [24; с. 41].

Обложка книги представляет собой рамку, в которую название не умещается: слово «переводчик» выходит за рамку – внятная визуальная метафора происходящего в романе. Смерть Даниэля – горящая машина на Кармеле – прямо апеллирует к огненной колеснице, унесшей на небо пророка Илию. Улицкая обрекает огню леса Кармеля, принося их в жертву метафоре.

46

В отличие от библейского рассказа, в романе не нашлось Елисея, которому этот новый Илия оставил бы свой плащ как материализацию благословения и символ преемственности. Улицкая, глядя вослед огненному шлейфу, остается у разоренной и разрушенной церкви в неструктурированном пространстве свободы с «призывом к личной ответственности в делах жизни и веры». Сразу

после этого призыва – последняя фраза книги: «Оправдание мое в искреннем желании высказать правду, как я ее понимаю, и в безумии этого намерения» [8; с. 526]. И тут есть одна вещь не менее интересная, нежели потребность в оправдании, вещь вовсе не предумышленная, но от этого только прибавляющая в остроте: близкое соседство «соблазна» и «безумия» [19; с.172].

Даниэль Штайн – герой вымышленный. Но, оказывается, у героя был реальный прототип: Даниэль Руфайзен, чья биография по канве своей, и геройской и религиозной, сходна с биографией героя. Фамилия героя и название книги хорошо продуманы, каждое слово – говорящее. «Немецкая» фамилия Штайн отсылает к ап. Петру в качестве «камня», на котором созидается ново-старая, истинная, иудеохристианская церковь. Через головы высокомудрых пустословов греков определяется главная деятельность героя – переводчик – свидетельствующая о самом важном: перевести все языки на общий для всех язык взаимопонимания и любви [30; с. 189].

Итог романа Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик» - плод долгих сюжетных поисков автором нравственного, религиозного «алгоритма». Она говорит: «Чего хочет Господь? Послушания? Сотрудничества? Самоуничтожения народов? Я полностью отказалась от оценок. В душе я чувствую, что прожила важный урок с Даниэлем, а когда пытаюсь определить, что такого важного узнала, весь урок сводится к тому, что совершенно не имеет значения, во что ты веруешь, а значение имеет только твое личное поведение. Тоже мне, великая мудрость. Но Даниэль положил мне это прямо в сердце» [50; с. 45].

На журналистский вопрос - «над чем вы сейчас работаете?» - в одном из

47

своих интервью Улицкая ответила: «Пишу книгу, которая у писателей появляется на склоне лет. В нее войдут многие мои выступления, какие-то эссе, интервью, моменты из жизни. И назову ее, по-видимому, «Священный мусор». С годами у нас появляется много всего наносного, ненужного. Ведь существует общая схема жизни. Еще до того, как мы приходим в сознательный возраст, мы набираем опыт, который нам помогает справляться с жизнью. Маленький ребенок обжигается и понимает, что с огнем играть нельзя. Вот по

этой схеме и идет накопление нашего знания» [45; с. 45].

48