Литература

1. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 3.

2. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 26, ч. 3.

3. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 39.

4. Богат Е. Узнавание. М., 1977. 160 с.

5. Бодалев А. А. О состоянии и направлениях разработки психологии познания людьми друг друга. — В сб.: Вопросы психологии познания людьми друг друга и самопознания. Краснодар, 1977, с. 176—177.

6. Гегель. Философия истории. Соч. М.; Л., 1935, т. VIII. 470 с.

7. Гуттузо Р. Ремесло художника. — Иностранная литература, 1978, № 7, с. 78—89.

8. Леонардо да Винчи. О композиции исторических сюжетов: Избранное. М., 1962. 260 с.

9. Леонтьев А. А. Искусство как форма общения. — В кн.: Психологические исследования. Тбилиси, 1973, с. 213—222.

10. Леонтьев А. Н. Вступительная статья к кн. Л. С. Выготского «Психология искусства». — 2-е изд. М., 1968, с. 5—13.

11. Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность. М., 1975. 304 с.

12. Межуев В. М. Культура и история. М., 1977. 200 с.

13. Моль А. Социодинамика культуры. М., 1973. 406 с.

14. Рубинштейн С. Л. Проблемы общей психологии. М., 1973. 424 с.

15. Шведов Ю. Исторические хроники Шекспира. М., 1960. 306 с.

16. Юткевич С. Шекспир и кино. М., 1973. 271 с.

17. Les problemes de la couleur. P., 1957. 336 p.

25

А. У. Хараш. ВОСПРИЯТИЕ ЧЕЛОВЕКА КАК ВОЗДЕЙСТВИЕ НА ЕГО ПОВЕДЕНИЕ

(к разработке интерсубьектного подхода в исследованиях познания людьми друг друга)

Читатель может усмотреть в нашем подзаголовке очевидную тавтологию: ведь говоря о познании людьми друг друга, мы тем самым как будто уже и подчеркиваем со всей возможной последовательностью и недвусмысленностью интерсубъектную (субъект-субъектную) природу процесса, составляющего предмет наших исследовательских усилий, имманентно присущую ему взаимность, обоюдность. Достаточно, однако, самого беглого взгляда на основную массу теоретических и экспериментальных исследований, сосредоточенных на данном предмете, чтобы убедиться в ошибочности этого первого впечатления.

Действительно, уже самые ранние экспериментальные исследования межличностного восприятия1 строились по традиционно-психологической схеме субъект — объект: их общая структура с самого начала основывалась на жестком разведении воспринимающего (познающего) и воспринимаемого (познаваемого) субъектов, т. е. собственно субъекта, с одной стороны, и субъекта, превращенного в объект, с другой. Объект межличностного восприятия с самого начала мыслится безучастным и равнодушным к факту восприятия.

Ясно, что это не более как абстракция, противоречащая очевидности: все знают, например, какое возмущение вносит в сознание и поведение человека устремленный на него взгляд, особенно если это взгляд стороннего наблюдателя. Общеизвестно также, что восприятие и познание другого человека в ситуациях реального межличностного взаимодействия сопровождаются (на

Сноски

Сноски к стр. 25

¹Например, исследования К. Циллига [25], относящиеся к 20-м гг.

26

полюсе субъекта) качественно иными переживаниями, нежели те, которые связаны с простой объективацией неодухотворенного предмета: первое субъективно переживается как социальное действие, поступок. Более того, факт воздействия воспринимающего на воспринимаемого признается в теории межличностного восприятия вполне открыто — примером может служить констатация этого факта у Д. У. Макдэвида и Г. Харари: «В отличие от восприятия объектов, восприятие человека влечет за собой двойное взаимодействие, воспринимающий самим своим присутствием и поведением в ситуации восприятия другого может фактически изменять характеристики человека, которого он воспринимает и оценивает» [28, с. 1741.

Подобные признания, однако, в поразительно малой степени влияют на изучение проблем межличностного восприятия — как в плане теории, так и в плане разработки методики проведения экспериментов. Особенно красноречивым свидетельством этого факта является внимание, уделяемое в экспериментальных исследованиях межличностного восприятия разработке приемов, исключающих какое бы то ни было воздействие воспринимающего на сознание и поведение воспринимаемого. Это и специальные средства регистрации (фотография, киносъемка и т. д.), и специальное инструктирование экспонируемого индивида (чаще всего это актер или человек с актерскими способностями — см., в частности, описание экспериментов по формированию первого впечатления [3]), и специальные средства экспонирования (зеркало Гизелла и т. д.). Искусственным путем создается ситуация «подсматривания в замочную скважину», когда человек не знает, что за ним наблюдают, и не реагирует на воспринимающего. Чем успешнее удавалось экспериментатору обособить воспринимаемого от влияния воспринимающего, тем «чище» считается эксперимент. Межличностное восприятие изымается тем самым из целостного процесса межличностного общения, вне и помимо которого оно, собственно говоря, во внеэкспериментальной реальности не существует.

Задача данной работы состоит в «реанимации», одухотворении «объекта восприятия», в теоретическом проникновении в те процессы, которые индуцирует в его сознании и поведении восприятие его другим человеком. Это и будет, на наш взгляд, необходимый первый шаг к возвращению процесса межличностного восприятия в сферу реальных интерсубъектных

27

взаимодействий, межличностного общения в подлинном смысле слова, т. е. в ту питательную среду, где этот процесс только и может в полной мере обрести и хранить свою истинную психологическую специфику. Мы исходим из того непреложного обстоятельства, что в акте межличностного восприятия воспринимающий так или иначе «предъявлен» воспринимаемому, находится в поле его зрения и сознания, так или иначе в свою очередь воспринимается им. Если рассматривать процесс межличностного восприятия таким, каким мы находим его в действительности, в процессах реального межличностного взаимодействия, то в нем нет «воспринимающего» и «воспринимаемого» как таковых. Разница может быть только в установке, преднастройке, обусловленной ролью, которую выполняет индивид в ходе взаимодействия: один может воспринимать с активной установкой на то, чтобы выставить оценку, произнести суждение, вынести «приговор» (это роль эксперта, оценщика, экзаменатора), другой (оцениваемый, экзаменуемый) — с «страдательной» установкой на получение оценки (суждения, «приговора»).

Это как раз и есть тот случай, когда трансформации поведения, вызванные одним только фактом его восприятия (познания), проступают наружу с особой очевидностью. Мы приведем для начала ряд примеров подобного рода, не включавшихся традиционно в область исследования познания людьми друг друга, надеясь извлечь из них правдоподобные предположения о природе этих трансформаций.

Собственно говоря, влияние, оказываемое на поведение человека присутствием посторонних лиц, наблюдателей, соглядатаев, было едва ли не первым феноменом, ставшим предметом экспериментального социально-психологического исследования [12; 20; 23]. В качестве объекта восприятия во всех этих исследованиях фигурировал индивид, занятый достаточно простым делом, требующим для своего успешного выполнения мобилизации одних только «индивидуальных силовых потенций» (по выражению Г. Гибша и М. Форверга [5, с. 147]). Было обнаружено, что, когда индивид становится объектом восприятия, «индивидуальная силовая потенция» возрастает, и притом, как правило, довольно существенно.

Можно показать, что эти результаты не противоречат тем выводам, к которым должен, по предположению, привести наш дальнейший анализ. Тем не менее в качестве его отправного пункта нам удобнее будет

28

использовать экспериментально полученный вывод Ф. Г. Оллпорта, проливающий свет на оборотную сторону отмеченного феномена, а именно: интенсификация индивидуальной активности, имеющая место в присутствии других людей, сопровождается падением ее качества. Чем сложнее задача, тем резче проявление этой тенденции. Например, при обдумывании аргументов, направленных против некоторого утверждения, испытуемые Оллпорта (студенты), работая в изоляции друг от друга, проявляли большую оригинальность и изобретательность, нежели находясь в одной комнате. То же имело место и в случае, когда от них требовалось реагировать на слова из предложенного экспериментатором списка близкими к ним по смыслу лексическими единицами: в присутствии других испытуемых генерировались более стандартные, банальные, общепринятые ассоциации. Наконец, при оценке разных запахов или весов у испытуемых, работавших в условиях совместного пребывания, наблюдалась тенденция располагать свои оценки поближе к средней точке шкалы и реже, чем это имело место в условиях изолированного исполнения, пользоваться ее крайними точками [20].

Примеры, проливающие свет на различные грани и звенья превращения индивидуальной активности, вызванного присутствием других лиц, можно было бы умножить. Остановимся на тех предварительно сделанных обобщениях, к которым позволяют прийти уже приведенные эмпирические данные.

Когда индивид выполняет какую-нибудь работу в присутствии других людей, у него актуализируется тенденция к утрате свободы самовыражения: индивидуальная деятельность как бы «усредняется», подводится под общий шаблон, что выражается в деиндивидуализации ее конечного продукта. Затормаживаются творческие потенции, и личность, индивидуальность закрывается от посторонних глаз обезличенным продуктом.

Эта обезличенность конечного продукта индивидуальной деятельности несет, однако, вполне рациональную функцию: в ней выражается стремление испытуемого избежать недоуменных вопросов, которые могут возникнуть у соприсутствующих индивидов. Действительно, в стандартном, банальном, «конформном» продукте предвосхищено требование его логического и нормативно-ценностного обоснования. Обоснования требует только оригинальная, нестандартная позиция, отклоняющаяся от группового

29

стереотипа; что же касается позиции, совпадающей с предполагаемым шаблоном, то ею необходимость обоснования снимается. Гипотетическое представление о групповом стандарте, групповом «среднем» в союзе с избеганием последующих воображаемых обоснований отхода от этого стандарта и выступает, по-видимому, ограничителем свободы самовыражения, фактором «личностного запирания».

***

В экспериментах Оллпорта испытуемые выполняли случайные тестовые задания, выпадающие из общего контекста их жизнедеятельности и поэтому не имеющие для них глубокого личностного смысла. Как следствие сокрытие личностной специфики, индивидуальных содержаний сознания происходит в подобных условиях достаточно безболезненно, бесконтрольно и безотчетно. Надо думать, что в условиях, апеллирующих к действительным мотивам деятельности субъекта, т. е. обретающих в его сознании явственную личностную окраску, ограничители свободы деятельностного самовыражения становятся объектом специальной рефлексии и могут найти свое прямое выражение в самоотчете субъекта.

Эпизод, который приводит К. З. Лоренц — известный ученый-этолог, может служить в этом плане отличной иллюстрацией.

В доме у Лоренца обитал попугай — желтохохлый какаду, которым тот очень дорожил, не только потому, что заплатил за него внушительную сумму, но и вследствие связывавших их уз дружбы, обычных, впрочем, в отношениях Лоренца с его пернатыми и прочими питомцами. Какаду каждое утро отправлялся на поиски своего хозяина и не успокаивался до тех пор, пока его не находил. Боясь, что попугай заблудится, ученый распорядился, чтобы в период его отлучек помощники держали птицу взаперти. Упомянутый эпизод, который, как полагает сам Лоренц, грозил ему отправкой в психиатрическую клинику, имел место при его возвращении из одной такой отлучки (воспроизводим отчет Лоренца во всех подробностях — ввиду его уникальной ценности для нашего анализа).

«В одну июньскую субботу я сошел с венского поезда в Альтенберге, окруженный толпой туристов, приехавших, как обычно летом в конце недели, на купание в нашу деревню. Я сделал всего несколько шагов по улице среди толпы, не успевшей еще поредеть, когда высоко в воздухе увидел какую-то странную птицу. Она медленно, размеренно взмахивала крыльями и время от времени подолгу парила... Господи, да ведь это мой какаду! Равномерные движения его крыльев ясно указывали, что попугай собрался лететь далеко. Что же делать? Должен ли я позвать птицу? Кстати, слышали ли вы когда-нибудь призывный крик большого

30

желтохохлого какаду? Нет? Но вы, вероятно, слышали крик свиньи, убиваемой старым дедовским способом. Представьте же себе этот крик в его наиболее громком варианте, переданный через микрофон и усиленный в несколько раз хорошим громкоговорителем. Человек может с успехом имитировать этот звук, если во всю силу своего голоса проревет: «О-ах...»

Я уже мог удостовериться раньше, что какаду признает эту имитацию и немедленно подчиняется призыву. Но получится ли это на таком большом расстоянии? Птицам всегда стоит большого труда решиться на то, чтобы резко спуститься вниз под прямым углом к траектории полета. Кричать или не кричать, вот в чем вопрос. Если я издам вопль и птица спустится ко мне, все будет прекрасно, но если она спокойно помчится дальше под облаками, как объясню я свою «песню» окружающим. В конце концов я все-таки закричал. Люди вокруг меня тихо остановились, пригвожденные к месту. Попугай на мгновение замешкался с распростертыми крыльями, затем сложил их и, спикировав, опустился на мою руку» [7, с. 56—58].

Несмотря на то что смыслообразующим мотивом действий и размышлений рассказчика выступает тягостная перспектива лишиться ценной птицы и дорогого его сердцу существа, весь рассказ вращается вокруг присутствия толпы и связанных с ним нормативных ограничений. Присутствие потенциальных зрителей составляет сюжетную ось рассказа, и, если бы Лоренцу пришлось дать ему название, это было бы, конечно, не «Как мне удалось вернуть домой попугая» или «Как я чуть не лишился своего какаду», а что-то вроде: «Как я чуть было не попал в психиатрическую клинику» или «Как я однажды шокировал толпу».

Объективация окружающих непрерывно вмешивается в процесс решения предметной задачи и создает в нем своеобразные «изломы», длинноты, непоследовательности, особенно заметные в «критических точках», выделенных у нас курсивом: забота о внешней, видимой, доступной постороннему глазу логике поведения разрушает саму деятельность с ее внутренней, предметной логикой. Мысль о средствах решения задачи («Попугай собрался лететь далеко. Что же делать?») тут же вытесняется вопросом об общественной законности, кодифицированности этих средств («Должен ли я позвать птицу?») и приобретает под его влиянием иной смысл; мысль, уже вернувшаяся, казалось бы, в русло «предметной рефлексии» («Но получится ли это на таком большом расстоянии?» и т. д.), сразу, без перехода, вдруг вновь «ломается», сталкиваясь с той же дилеммой («Кричать или не кричать, вот в чем вопрос»), и оборачивается все той же заботой о внешней обоснованности поведения («...как объясню я свою «песню» окружающим»); наконец, когда действие все же

31

свершено, объективируется сначала реакция присутствующих («Люди вокруг меня тихо остановились...») и уже затем то, ради чего действие совершалось, т. е. реакция попугая.

Конфликт между заботой об обоснованности, логичности собственного поведения в глазах окружающих и предметными целями воспринимаемого субъекта, его действительными мотивами, который лишь угадывается по результатам Оллпорта, в этом эпизоде обнаруживает себя с полной очевидностью. В деятельности, протекающей в присутствии свидетелей, открываются два смысловых полюса, два противолежащих смысловых пласта — «смысл для себя» и «смысл для других». Первый из них не требует никаких обоснований и мотивировок, кроме самого действительного мотива деятельности — того предмета, на который она направлена, или проблемы, во имя разрешения которой организуются и выполняются действия и операции субъекта. Для второго таких обоснований недостаточно: выполнение требований «смысла для других» предполагает наличие за каждым элементом поведения, презентируемого воспринимающему, определенного социально кодифицированного, конвенционального и общедоступного значения. Именно десемантизированность (с точки зрения окружающего «социума») операций, необходимых для выполнения предметной задачи, перед которой он оказался, и беспокоила Лоренца. Попугай, опустившийся на призывный вопль своего патрона, послужил для этих операций «денотатом», «обозначаемым», и тем самым придал им (опять же в глазах других) статус знаков1, произвел их объективное «означение» (по терминологии А. Н. Леонтьева) и тем самым хоть как-то способствовал примирению «смысла для себя» со «смыслом для других», — иначе говоря, выполнил фактически ту же функцию, которую в соответствии с импульсивным стремлением испытуемых Оллпорта призвана была выполнять стандартизация ответов и их деиндивидуализация.

Суть трансформаций и перестроек, которым подвергается поведение, когда оно осуществляется в присутствии свидетелей и у них «на глазах», можно кратко охарактеризовать, использовав термин В. Виклера

Сноски к стр. 31

¹ Собственно говоря, этимологически наиболее ранним значением слова знак в русском языке было «знакомец» [19, с. 99], т. е. не несущий в себе принципиально нового, не удивляющий, стандартизированный, автоматически распознаваемый и декодируемый.

32

«семантизация», означающий «преобразование поведенческого образца в чистый сигнал» [см.: 22, с. 186], или истолковав их как семиотизацию — возрастание семиотичности поведения, если следовать терминологической традиции, которой придерживаются, например, Ю. М. Лотман и Б. А. Успенский [9]. Деятельность субъекта, равно как и его сознание, подвергается раздвоению: она, с одной стороны, сохраняет продуктивную ориентацию — направленность на выполнение стоящей перед ней задачи, но, с другой стороны, ориентируется еще и на предъявление окружающим самого себя в виде последовательности общепонятных знаков, — иначе говоря, в виде текста. В присутствии наблюдателя субъект заботится не только о достижении инструментальной цели, но и одновременно об оформлении своих действий и операций в текст, логически обоснованный и заведомо понятный воспринимающему. Более того, инструментальная цель имеет тенденцию отступать на второй план, уступая натиску цели семантической (или семиотической). В этом смысле можно говорить, что деятельность, воспринимаемая сторонним наблюдателем, претерпевает особого рода внутреннее превращение: она организуется по принципу семантического кодирования. Деятельность и ее субъект преобразуются в этом случае в последовательность знаков, в текст — происходит их «знаковое (текстовое) перевоплощение».

Приведем еще две экспериментальные ситуации, способствующие прояснению внутренней механики процесса семантизации поведения. Первая из них очень напоминает по своей структуре ситуацию, описанную Лоренцем.

Испытуемым — мальчикам и девочкам — предлагался на выбор ряд целей, из коих одни влекли за собой реальную и ощутимую угрозу наказания (снятие с соревнований) даже в случае допущения незначительной ошибки, тогда как другие могли преследоваться с минимальным риском или вовсе без такового. Выбор опасного пути никак не вознаграждался. 40 испытуемых выполняли задание с глазу на глаз с экспериментатором, 40 — в присутствии 2—3 своих сверстников, молча наблюдавших за их действиями.

Экспериментальная ситуация была рассчитана на выявление тенденции испытуемых идти на бескорыстный (или немотивированный) риск. Выяснилось, что в присутствии наблюдателей эта тенденция уменьшается: на внешне не мотивированное (квазипрагматическое, по выражению В. А. Петровского) действие проще решиться в отсутствие свидетелей [12]. Другие

33

результаты, полученные В. А. Петровским, в целом не противоречат фактам, которые были установлены им ранее [10]. Угроза быть наказанным (снятие с соревнований, электрошок, звуковой стрессор) препятствует принятию рискованных решений не в столь значительной степени, как угроза быть непонятым, т. е. перспектива предъявления семантически маркированного текста.

В экспериментах, проведенных А. С. Савиным под руководством автора данной работы, ориентация воспринимаемого субъекта на предъявление удобопонятных семантически правильных текстов проявилась особенно отчетливо — в силу вербального характера использованной методики.

Испытуемым предлагалось с максимальной скоростью, на какую только они способны, строить предложения, содержащие омонимическое слово ключ и еще одно слово, ассоциированное с одним из значений омонима. В первой (установочной) фазе слово ключ предъявлялось вместе с такими словами, как дверь, шкаф, сундук и т. д.; во второй (критической) фазе слово ключ сопровождалось словами родник, струя, песок и т. д. В случае фиксации установочного значения задача построения осмысленных (семантически маркированных) предложений затрудняется, порою весьма значительно1. Испытуемые давали свои ответы вслух в присутствии третьего лица, находившегося вне их поля зрения, но в пределах слышимости. В контрольной серии испытуемые выполняли это задание без свидетелей.

Оказалось, что присутствие свидетеля не влечет за собой усиления ригидности; оно, кроме того, не затрудняло работу испытуемого в установочной фазе. Главный итог эксперимента состоит в значимом возрастании (по сравнению с контрольной группой) времени реакции (т. е. времени, уходившего на конструирование предложений) в критической фазе и в восьмикратном увеличении (в этой же фазе) числа отказов от ответа. Семантическая несовместимость предъявленных слов, вызванная фиксацией установочного значения, при наличии зрителя (слушателя) препятствует успешному исполнению в гораздо большей мере, чем в отсутствие свидетелей: забота о семантической правильности предложений-ответов (между прочим, никак не провоцируемая инструкцией, где специально подчеркивается, что главное — это быстрота ответа) становится в этом случае особо важной задачей. Этот результат можно прокомментировать следующим образом: отказавшись

Сноски к стр. 33

¹Подробное описание и обоснование этой методики, равно как анализ результатов ее применения, содержатся в работах [14, 15, 16, 17].

34

«выдать» предложение, испытуемый тем самым как бы расписывается в своей полной на данный момент неспособности придумать его. На первый взгляд, ориентируя свои действия на ожидания индивида «совместно с ним пребывающего», испытуемый не должен так откровенно демонстрировать свою беспомощность. Дело, однако, в том, что испытуемому легче сослаться на несовместимость предъявленных слов (что испытуемые и делали при отказах), чем высказать вслух несуразное, на его взгляд, предложение. Одна испытуемая чуть ли не при первых же критических предъявлениях заявила, что «не намерена придумывать дурацкие предложения» (ее данные не вошли в итоговую статистику, так как эксперимент пришлось прекратить). Присутствие другого заставляет человека с повышенной остротой переживать семантическую немаркированность своего поведения.

Приведенные данные позволяют не только интерпретировать изменения, происходящие в поведении субъекта под влиянием присутствующего, как частичное или полное «знаковое перевоплощение», но и указать на «пусковой механизм» этого процесса. Это атрибуция ожидания понятности (осмысленности, семантичности, логичности, обоснованности, уместности, сообразности). В глазах воспринимаемого субъекта безмолвный соглядатай как бы излучает абстрактное требование смысловой правильности, проецирует его на воспринимаемое поведение. Каково это ожидание на самом деле — вопрос другой. При дефиците информации воспринимаемый (субъект восприятия) приписывает воспринимающему (объекту восприятия) обращенное на него ожидание понятного текста, на котором и основывает свои дальнейшие действия. Превращение поведения в сукцессивно предъявляемый текст, его семантизация есть результат осознанного либо безотчетного стремления субъекта удовлетворить предполагаемому им в наблюдателе ожиданию понятности. В этом смысле можно истолковать и результаты, свидетельствующие о возрастании «индивидуальной силовой потенции» в присутствии наблюдателя, соглядатая: субъект, воспринимаемый в ситуации соревнования, предполагает, что он останется непонятным, если не будет стремиться к как можно большему успеху. Стремление к успеху — это в данном случае стратегия поведения, имеющая «смысл для другого», чем и определяется ее выбор. Как мы уже видели на примере с Лоренцем и его попугаем, сам по себе успех в этом случае приобретает функцию

35

обоснования (мотивировки) действий и операций субъекта.

Атрибуция ожидания есть всегда атрибуция абстрактного ожидания, т. е. ожидания, не основывающегося на знании конкретных свойств воспринимающего индивида и от них практически не зависящего. Как предварительное экспериментальное доказательство этого положения может быть понят еще один результат А. С. Савина: оказалось, что фрустрации, вносимые в поведение испытуемых присутствием свидетеля, вовсе не связаны с тем, кто этот свидетель и кем он (по итогам социометрического опроса) приходится испытуемому. Знаком или незнаком испытуемый с наблюдателем, выбирает его или отвергает, ждет ли от него положительного и отрицательного выбора — во всех этих случаях присутствие третьего лица оказывало на поведение испытуемых одно и то же действие. Если верить этим результатам, то роль пассивно присутствующего ведет в первую очередь к магическому преображению исполнителя этой роли в глазах активно действующего: его образ редуцируется в сознании последнего к абстрактно-схематическому представлению о декодирующем устройстве, настроенном на прием текстов, которые строятся в соответствии с имеющимся у него смысловым кодом, и бракующем тексты, неудобопонятные под углом зрения этого кода.

В ситуациях, где роли «воспринимающего» и «воспринимаемого» фиксированы, у воспринимаемого всегда имеется то, что Ю. М. Лотман называет «образом аудитории» [8, с. 55], и этот образ всегда абстрактен. Текст, построение которого регулируется такого рода абстракцией, «официален»: он, если воспользоваться определением Ю. М. Лотмана, «конструирует абстрактного собеседника, носителя лишь общей памяти, лишенного личного и индивидуального опыта. Такой текст может быть обращен ко всем и каждому. Он отличаемся подробностью разъяснений, отсутствием подразумеваний, сокращений и намеков и приближенностью к нормативной правильности» [там же, с. 57]. Наблюдатель — это всегда абстрактный незнакомец, перед которым можно действовать не иначе, как сопровождая свои действия абстрактным (общепонятным) обоснованием. Наблюдатель — это (в глазах воспринимаемого субъекта) персонификация обыденного здравого смысла, обыденной логики.

Чем менее конкретен свидетель, зритель, соглядатай, чем менее доступен он обозрению со стороны

36

действующего лица, тем сильнее давление, оказываемое приписанным ему ожиданием понятного поведения, тем сильнее выражена ориентация воспринимаемого на «смысл для других». Об этом красноречиво свидетельствуют результаты, полученные З. Уопнером и Т. Г. Олпер. Группа испытуемых должна была давать краткие интерпретации определенных фраз, пользуясь словами из предложенного списка. В одном случае эксперимент проводился в присутствии зрителей; во втором случае зрителей в комнате не было; в третьем случае зрители находились за стеной с односторонней светопроницаемостью, причем испытуемые знали об их присутствии. В этом последнем случае испытуемые как раз и проявляли при выборе слов (т. е. единиц смыслового кода) наибольшую нерешительность, что выражалось в значительном возрастании времени реакции [24].

О той же закономерности свидетельствуют и данные эксперимента, проведенного Е. В. Спивак под руководством автора. Выяснилось, что фрустрирующий эффект, оказываемый постигшей испытуемого неудачей на его дальнейшее исполнение, тем выше, чем меньшие возможности взаимного обозрения предоставляет испытуемым экспериментальная ситуация. Этот эффект практически отсутствует, когда испытуемые (тройка) располагаются полукругом и могут делиться друг с другом ходом выполнения задания, и достигает статистически значимого максимума, когда они располагаются колонной, т. е. смотрят в спину впереди сидящему, и не вступают между собой ни в какие контакты. Анонимный другой оказывается более мощным актуализатором абстрактного «смысла для других», нежели свидетель, доступный обозрению, вступивший в общение с объектом восприятия и тем самым раскрывший свое инкогнито.

Этот факт глубокого «текстового перевоплощения» личности под взглядом «абстрактного другого» тонко охарактеризовал Ф. М. Достоевский в его «Записках из подполья». Герой «Записок», «человек из подполья», не только остро и болезненно ощущает себя текстом (объектом восприятия) в глазах других: он становится текстом и для самого себя. Особенно красноречиво «объектно-текстовое самоощущение» «человека из подполья» находит свое выражение в его исповедальном слове о своем лице.

«Я, например, ненавидел свое лицо, находил, что оно гнусно, и даже подозревал, что в нем есть какое-то подлое выражение, и

37

потому каждый раз, являясь в должность, мучительно старался держать себя как можно независимее, чтоб не заподозрили меня в подлости, а лицом выражать как можно более благородства. «Пусть уж будет и некрасивое лицо, — думал я, — но зато пусть будет оно благородное, выразительное и, главное, чрезвычайно умное». Но я наверно и страдальчески знал, что всех этих совершенств мне никогда моим лицом не выразить. Но, что всего ужаснее, я находил его положительно глупым. А я бы вполне помирился на уме. Даже так, что согласился бы даже и на подлое выражение, с тем только чтоб лицо мое находили в то же время ужасно умным» [6, с. 168].

Лицо становится для «человека из подполья» чистой «семиотической кодирующей машиной» (генератором «смыслов для других», орудием предъявления текстов), которую от тщетно пытается запрограммировать надлежащим образом.

«Человек из подполья» ненавидит свое лицо, ибо и в нем чувствует власть другого (курсив наш. — А. Х.) над собой, власть его оценок и его мнений, — пишет М. М. Бахтин, комментируя этот конформный излом в самосознании «человека из подполья», знаменующий неодолимое превосходство в нем «смысла для других» над «смыслом для себя». — Он сам глядит на свое лицо чужими глазами, глазами другого» [2, с. 404—405]. И далее разъясняет, кем же приходится «человеку из подполья» этот «другой», кто он для него. Это именно абстрактный другой, «другой, как таковой». «Я-то один, а они все», — думал про себя в юности «человек из подполья». Но так, в сущности, он продолжает думать и в своей последующей жизни. Мир распадается для него на два стана: в одном — «я», в другом — «они», то есть все без исключения «другие», кто бы они ни были (курсив наш. — А. Х.). Каждый человек существует для него прежде всего как «другой»... Всех людей он приводит к одному знаменателю — «другой». Школьных товарищей, сослуживцев, слугу Аполлона, полюбившую его женщину и даже творца мирового строя, с которым он полемизирует, он подводит под эту категорию и прежде всего реагирует на них, как на «других» для себя [2, с. 435—436].

«Записки из подполья» — это исповедь ужасно одинокого человека. Окружающие его люди, независимо от степени их видимой близости с ним, сливаются в его сознании в образ чуждого, схематизированного и далекого персонажа, обобщенного другого. Он живет не с ними, а в их присутствии, у них на виду, и постоянно ловит на себе их неусыпный изучающий взгляд; они для него не собеседники, а соглядатаи, свидетели, зрители, все на одно лицо и потому

38

наделяемые им одним и тем же абстрактным ожиданием уместного поведения его внешней, смысловой правильности. Отсюда и чуть ли не полная семантизация поведения и самой жизни «человека из подполья», столь ярко проявившаяся в его откровениях о своем лице.

«В повседневной жизни, общаясь с людьми, — писал С. Л. Рубинштейн, — мы ориентируемся в их поведении, поскольку мы как бы «читаем» его, т. е. расшифровываем значение его внешних данных и раскрываем смысл получающегося таким образом текста в контексте, имеющем свой внутренний психологический план. Это «чтение» протекает бегло, поскольку в процессе общения с окружающими у нас вырабатывается определенный более или менее автоматически функционирующий психологический подтекст к их поведению (курсив наш. — А. Х.)» [13, с. 180].

Как это ни парадоксально, правомерность традиционных лабораторных исследований межличностного восприятия обусловлена как раз тем внелабораторным фактором, от которого эти исследования последовательно абстрагируются, а именно тем «текстовым превращением», которое реально претерпевает поведение людей, стоит им только оказаться в фокусе стороннего восприятия — наблюдения, созерцания. Имеющийся у субъекта межличностного восприятия «психологический подтекст» к воспринимаемому поведению, о котором писал С. Л. Рубинштейн, работает не только как перцептивный фактор, но и как механизм, на самом деле видоизменяющий это поведение и как бы упрощающий его для нужд последующего восприятия. Разница между реальностью и лабораторным экспериментом состоит лишь в том, что в эксперименте искусственно устраняется процесс «текстового превращения» воспринимаемого поведения: оно предъявляется (с помощью фотографии, киноленты и т. д.) как уже готовый текст, не оставляющий испытуемому иных альтернатив, кроме беглого автоматического «чтения». Ситуация стороннего «подсматривания», абстрагирующаяся от субъект-субъектной природы человеческих взаимосвязей, отнюдь не является изобретением социальных психологов: она порождена самой жизнью. Это и в самом деле абстракция, но принадлежащая к тому классу абстракций, которые, как сказал бы К. Маркс, «происходят ежедневно» [1, с. 17]. Поэтому в исследованиях межличностного восприятия, реализующих презумпцию объектности воспринимаемого индивида,

39

добывается, конечно же, хоть и ограниченное, но определенно положительное знание о реальности.

Широко известные в лаборатории социальной перцепции феномены, такие, как «эффект ореола», эффект первого — последнего предъявления, «эффект снисхождения», равно как и закономерные колебания в точности межличностного восприятия, — в общем, все факты, естественным образом группирующиеся вокруг проблемы формирования первого впечатления и проливающие свет на механизм перцептивного контакта малознакомых (или вовсе незнакомых) и, главное, мало заинтересованных друг в друге людей, — все это имеет место и во внелабораторной реальности. Нам осталось ответить на вопрос: в какой именно?

В контексте работы К. Маркса «К критике политической экономии» только что приводившееся понятие об эмпирически достоверной абстракции развивается и используется применительно к вопросу о меновой стоимости и простом (всеобщечеловеческом) труде: «Эта абстракция всеобщего человеческого труда существует в среднем труде, который в состоянии выполнить каждый средний индивидуум данного общества...» [1, с. 17]. Точно так же из предложенного в нашей работе анализа и приводившихся эмпирических данных вытекает, что абстракция объектного видения человека другим человеком существует в «среднем» повседневном общении, в которое люди вступают под давлением обстоятельств, традиций, привычек и ролевых требований. Это — общение людей, связанных внешними, поверхностными, по существу случайными связями совместного пребывания или одновременного местонахождения в одном ограниченном пространстве, в одной функциональной сфере повседневного быта, в рамках одной социальной культуры, одного географического региона. Такое общение конвенционально: стороны довольствуются предъявлением текстов, построенных по нормативно кодифицируемым правилам, и теми «смыслами для других», которые в них заключены; «смыслы для себя» скрываются за поведенческим фасадом индивидуальной деятельности и конвенционально игнорируются. Это — закрытое общение, дистанционный обмен культурно информационными сигналами между индивидами с взаимно обособленными личностными смыслами; оно ситуативно, сиюминутно, и поведение каждой из его сторон воспринимается и оценивается не иначе, как с точки зрения его уместности в данной ситуации. Стороны не только объективируют друг

40

друга, превращают друг друга в объекты восприятия и оценки; они и самих себя сознают объектами, проникаются объектно-текстовым самоощущением.

Тот тип (точнее, пласт) межличностного общения, который не охватывается и не «ухватывается» традиционными исследованиями межличностного восприятия, — это лежащий в его основании собственно интерсубъектный, диалогический слой коммуникативных взаимодействий — общение на уровне «смыслов для себя». Это — предметно-сфокусированное общение: взаимное объективирование и проецирование ожиданий уступает место сосредоточенности на предмете диалога. Оно принципиально открыто, поскольку предполагает взаимное посвящение партнеров в действительные мотивы их деятельностей. В диалогическом общении нет места пассивному присутствию, «зрительству», «свидетельствованию»: его партнеры — это партнеры в собственном смысле слова не соглядатаи, а собеседники, объединенные общностью действительного мотива и связанные отношениями соавторства, взаимной поддержки и взаимопомощи. Значение акта конвенционально-закрытого общения исчерпывается приспособлением к наличной ситуации, к условиям деятельности, в то время как для диалогически открытого общения оказываются тесными в конечном счете любые ситуативные границы, ибо оно сосредоточено вокруг проблемы не столько ситуативно, сколько жизненно значимо для его участников. Для понимания такой проблемы фрагментарно-ситуативного контекста недостаточно, она может быть правильно понята только в цельном контексте всего бытия человека и всей истории его отношений с другими людьми. Участники конвенционального общения соприсутствуют друг при друге; участники диалогического общения содействуют друг другу в решении проблемы, личностно осмысленной для каждого из них. Не уместность, сообразность поведения, не соответствие его содержания абстрактному требованию, удобопонятного «смысла для других», а его верность и адекватность конкретному «смыслу для себя», действительному мотиву деятельности, открытому другим людям и ставшему тем самым предметом диалога, выступает здесь решающим ценностным критерием.

Взаимное восприятие участников диалогического общения — это и есть тот процесс, который не улавливается традиционными исследованиями межличностного восприятия. Его изучение сталкивается с

41

фундаментальными трудностями методологического и методического порядка. Предметно-сфокусированное общение лежит в основе всякого человеческого взаимодействия, но в чистом виде оно встречается лишь в особых (экстремальных) условиях коллективного бытия, когда задача, стоящая перед коллективом, имеет личностный смысл для каждого из его членов или по крайней мере для известного их числа (объединенное творческое усилие, совместная борьба с опасностью, коллективное разрешение конфликта). Условия, при которых этот неординарный пласт общения может «выйти наружу» в обычной, повседневной жизни, точно указаны А. А. Бодалевым. Это отход партнера по общению от «само собой разумеющейся» манеры поведения, «от тех «образцов», которые в глазах общающегося с ним являются выражением «нормы» [4, с. 8 — 9]. Обнаружение за нормативным поведенческим текстом доселе никак внешне не выявлявшегося, ненормативного и пока еще не разгаданного «смысла для себя» и может послужить спусковым крючком диалогического общения и, соответственно, интерсубъектного, межличностного восприятия в собственном смысле слова, где объектом является не поведение другого человека, а мир действительных предметных мотивов его деятельности, круг проблем, решением которых он занят и которые познаются воспринимающим (субъектом) совместно с воспринимаемым (объектом)1.

Сноски к стр. 41

¹ Вопрос об этих двух (объектной и субъектной) формах межличностного восприятия рассматривается в статье, опубликованной нами в журнале «Вопросы психологии» [19].