6. Государство и право Новгородской земли

Весьма существенными отличиями от традиционных форм развития государственности в удельный период выделяется Новгородская земля, что дает основания рассмотреть процессы в ней происходившие отдельно. Эта земля территориально являлась самой крупной на Руси, превосходя по размерам многие европейские государства того времени и простираясь от Балтики на западе до Урала на востоке и от Мурмана на севере до верховьев Волги на юге.¹

Правда, статус этих земель существенно различался, прежде всего по степени автономии от центра. По-видимому, можно выделить, как минимум 4 группы территориально-административных единиц – городские районы («концы») Новгорода, пригороды, волости (возможно, «пятины»), колонии.

Деление на концы – общерусское явление, возможно, связанное с возникновением городов в первую очередь, как административных (первоначально, племенных) центров, что привело к формированию радиальной структуры поселения жителей вокруг центра, обычно крепости, вдоль дорог из нее выходящих. Концы представляли из себя исторически сложившиеся на основе древних поселений общины, являвшиеся одновременно самоуправляющимися единицами с кончанскими вечами и выборными властями. В Новгороде сложилось 5 концов: Славенский (как предполагают, старейший), Неревский, Людин, Плотницкий и Загородский.

В полномочия органов кончанского самоуправления входило поддержание порядка благоустройство, распределение кончанских и общегородских по­винностей и контроль за их выполнением, участие в решении общегородских вопросов на основе представительства в органах более высокой инстанции. Концы выставляли ополчение в состав входили в новгородского войска. В круг их ответственности входили территории, лежащие за пределами города¹.

Высокий уровень внутрикончанской общности приводил к тому, что в сотрясавших Новгород конфликтах водораздел проходил не столько по линии центр – концы (или, тем более, богатые – бедные), сколько между самими концами, объединявшимися вокруг влиятельных боярских и купеческих семейств. Определенные трещины существовали и во взаимоотношениях между концами, находившимися на разных берегах реки Волхов –Загородским, Людиным (Гончар­ным) и Неревским, (Софийская сторона, левый берег) и Славенским и Плотниц­ким (Торговая, правый). Хотя «деление на стороны административного значения не имело, …в политической жизни оно было важным».²

Концы в свою очередь делились на улицы, также обладавшие самоуправлением вплоть до созыва собственного веча. Улицы избирали ста­рост, в функции которых входили благоустройство, контроль за порядком, учет жителей и др.

Такое устройство позволяет видеть в нем некоторые аналогии с федерацией, союзом общин, который, по мнению В.О. Ключевского, «и составлял общину Великого Новгоро­да. Таким образом, Новгород представлял многочислен­ное соединение мелких и крупных местных миров, из которых большие составлялись сложением меньших».³

Определенной самостоятельностью отличались пригороды – относительно крупные города Новгородской земли: Ладога, Старая Руса, Вологда, Торжок, – всего около 30-ти. Во внутреннем устройстве они повторяли структуру новгородского самоуправления (за исключением назначения Новгородом высших должностных лиц – посадника из числа новгородских бояр и князя), но во внешнем (вопросы войны и мира, верховного суда, торговые соглашения и др.) – подчинялись Новгороду, в пользу которого же выплачивали налоги. Особое место среди входящих в состав Новгородской земли городов занимал Псков, уже с XII в. проявлявший заметную автономию, а в 1348 г. получивший полную самостоятельность (хотя былые следы связи «старшего» и «младшего» городов сохранились и позднее).

Вопрос о способе управления части ближайших к Новгороду сельских территорий – во­лостей, по источникам конца XV в. «пятин»¹, – не вполне ясен и вызывает дискуссии. По мнению одних исследователей, административно они подчинялись новгородским пригородам – волостным центрам (Неволин К.А., О.В. Мартышин), по мнению других – администрации новгородских концов (Беляев И.Д., Соловьев С.М.). Последнее представляется более логичным, однако достаточных доказательств источники не содержат.²

Земли, за пределами пятинного деления были менее тесно связаны с Новгородом. Ряд пограничных территорий (Ржев, Торжок и др.) считались совме­стным владением Новгорода и соседних княжеств, поэтому между последними шла постоянная борьба за сохранение или увеличение степени контроля. Это позволяло населению этих областей, играя на противоречиях противников, иметь более высокий уровень автономии. Еще заметнее проявляла самостоятельность Двинская земля (Заволочье), хотя и управлялась присылаемой из Новгорода администрацией. Двинские бояре неоднократно заключали соглашения с Москвой о переходе под ее управление, как это было, например в 1397 г., когда великий князь Василий Дмитриевич пожаловал двинянам знаменитую Двинскую уставную грамоту.

Остальные земли на севере и северо-востоке, населенные редкими финно-угорскими племенами фактически представляли собой колонии, отношения с метрополией которых ограничивались уплатой дани при сохранении неизменными управления и внутренней жизни народов, проживавших на этой территории.

В политическом отношении положение Новгорода уже с самого начала становления Древнерусского государства имело некоторые особенности по отношению к другим землям, что прежде всего выражалось в определенной автономии по отношению к Киеву. Одно из свидетельств тому – эпизод с отказом в 1015 г. княжившего в Новгороде князя Ярослава Владимировича платить дань киевскому князю. И хотя после того, как Ярослав сам (в т.ч. и при помощи новгородцев) стал киевским князем, уплата была восстановлена, она оказалась существенно меньшей (по некоторым данным – в 10 раз). Со 2-й же половины XI в. ростки автономии все более нарастают. В частности, уменьшаются возможности Киева назначать в Новгород князя и посадника: во-первых, вече может изгнать или не принять предложенную Киевом кандидатуру; во-вторых сами князья нередко превращались из киевских ставленников защитников интересов новгородской общины.³ Следующим шагом на пути к независимости стало избрание на вече посадника из новгородских бояр (1126 г.). Наконец, после выступления 1136 г., направленного против князя Всеволода Мстиславича, развитие новой формы политического строя Новгорода вступило в завершающую стадию. В течение последующего столетия все высшие должностные лица – новгородский «владыка» (с 1156 г. – епископ, а с 1165 г. – архиепископ), посадник, тысяцкий (со 2-й половины 80-х гг. XII в.) выбирались вечем, оно же приглашало князя.

В конечном итоге, к ру­бежу XII – XIII веков в Новгороде окончательно сложились те формы политической жизни, которые выделили его из остальных земель: вечевой строй с выборными органами власти, поднявшись на новую сту­пень развития, принципиально менял отношение народного соб­рания к делам управления и суда и посте­пенно превратил князя лишь в одно из должностных лиц.

Напротив, на главную роль выдвигается вечевое собрание, ставшее, в конечном итоге, высшим органом власти и главным символом новгородской самобытности.

Конечно, свойственная раннему средневековью неопределенность, неупорядоченность и нерегламентированность работы любого властного механизма создает немалые трудности для исчерпывающего описания функции веча в Новгороде, однако анализ имеющихся в нашем распоряжении источников вполне позволяет выделить его основные полномочия. Среди них:

решение внешнеполитических и внешнеэкономических вопросов (вступление в войну, заключение мира, установление торговых отношений);

законодательная деятельность (утверждение судной грамоты, установление торговых и иных правил);

призвание и изгнание князя (заключение и расторжение договоров);

избрание, назначение и смещение должностных лиц (посадников, тысяцких, владык и др.);

осуществление контроля за деятельностью должностных лиц;

установление повинностей населения, контроль за их реализацией, предоставление льгот;

решение вопросов, связанных c пожалова­нием земель;

осуществление судопроизводства по отдельным делам (как правило, высших должностных лиц).

Реализуя столь обширные полномочия, вече, таким образом, соединяло в себе и законодательную, и исполнительную, и судебную власть, что, в принципе, характерно для средневековья не знающего разделения властей. В то же время, с известной долей условности, можно утверждать, что вече выполняло преимущественно законодательные функции.

Вече собиралось по мере необходимости по инициативе князя, других высших должностных лиц, иногда – рядовых горожан (последнее, как правило, являлось показателем не­довольства населения ситуацией в городе).¹

Относительно состава участников веча единого мнения не существует. Присутствовать могли, по-видимому, все желающие: источники не дают информации о каких-либо формах проверки права на присутствие. «Вече в Новго­роде, – по мнению И.Я. Фроянова и А.Ю. Дворниченко, – …народное собрание, в котором принимают уча­стие все новгородцы от «мала до велика».²

Есть однако и противоположная позиция, согласно которой в вече участ­вовали либо исключительно «представители городской элиты, владельцы больших городских усадеб, в первую очередь – бояре», т.н. «300 золотых поясов», «обладавших правом решающего голоса», (Янин В.Л.)³, либо бояре и купцы (М.X. Алешковский)⁴. Правда, «новгородский плебс имел возможность, обступив вечевую площадь, криками одобрения или порицания влиять на ход собрания, создавая для себя иллюзию активного участия в политической жизни города и государства»¹. В качестве обоснования Янин указывает на отсутствие на предполагаемом месте сбора вечевого собрания участка, вмещающего более 500 человек. Однако, даже если признать правомерность этого утверждения, из него вовсе не следует, исключительно боярская или купеческая принадлежность его участников. Можно предположить, что количество представителей боярства было более заметным (в сравнении с долей их численности в составе населения Новгорода), однако это вовсе не исключает как присутствия, так и участия низового элемента в составе веча. Тем более, что источники прямо упоминают «молодших» и «черных» людей как его участников.

Практически нет в источниках сведений об участии в вече крестьянства. Ряд исследователей считают возможным такое участие в исклю­чительных ситуациях, ссылаясь, в частности, на сообщения московского летопис­ца о том, что в 1471 г. Борецкие «наняли злых… смердов, убийц, шильников и прочих безымянных мужиков, что скотам подобны… И те приходили на вече, бив в колокола и крича и лая, яко псы, …глаголя: «за короля хотим».² Впрочем, даже при признании крестьянского участия, обычно подчеркивается их неполноправие (выступление в качестве советников или челобитчиков). Сама нерегулярность и неожиданность созыва значительной части собраний препятствовала крестьянам бывать на них.

Не видно на вече и женщин, что связывают, однако, не столько с их неполноправием в Древней Руси, сколько с потенциальной возможностью перерастания мирного обсуждения в кулачный бой.

Не более ясна и процедура проведения собраний. Скорее всего, четкого твердо прописанного порядка не существовало, многое зависело от степени важности вопроса для горожан, от настроений «вечников», от соотношения сил между выдвигающими различное решение вопроса «партиями». Можно предполагать, что, по крайней мере в некоторых случаях проводилась определенная подготовительная работа, выполняемая в рамках боярского совета, либо посадниками и тысяцкими, часть решений оформ­лялась в вечевой канцелярии.

По-видимому, право высказаться имел любой желающий, что, естественно, затрудняло «правильную» работу. Не было и подсчета голосов; решение, вероятно, принималось на основе консенсуса или отказа меньшинства от отстаивания своей позиции. Определялось же большинство величиной громкости крика. При примерном равенстве сторон и непримиримости позиций дело могло дойти до прямого столкновения, успех в котором и давал право победителю на принятие решения в соответствующей трактовке. С точки зрения новгородцев, это был вполне легитимный способ разрешения конфликта. По мнению О.В. Мартышина, «в вечевых столкновениях они видели вполне юридическое решение спорных вопросов – это был суд божий, поле в городском масштабе».³

Такой характер работы веча дал основание С.М. Со­ловьеву сделать вывод о его анархической природе, где «каждый гражданин мог собирать вече, когда хотел и где хотел» не обращая внимания на то, «все ли граждане присутствовали, или нет». По его мнению любая «первая толпа народа была вечем, имела значение верховного народного собрания, и, если сила была на ее стороне, могла переменять существующей порядок вещей, сменять князя, сановников, судить и наказывать… Тем самым, судьбами Новгорода вершили случайные сборища и вече было не верховным органом государства, а воплощением произвола».⁴

Если С.М. Со­ловьев обращал внимание на стихийность вечевых собраний, то И.Д. Беляев, напротив, подчеркивал организованность веча: по его мнению, оно «не было сбором беспорядочной толпы, но имело определенное, наперед уже известное соединение граждан, которые являлись в собрание с своими старостами, своими общинами». Он не отрицает существования анархических собраний, однако фактически отказывает им в праве считаться вечем. Верховною властью в Новгороде «считалось и действительно было только общее вече, собранное правильно с соблюдением законных форм, в котором участвовали только действительные члены общин, домохозяев, с своими старостами».¹ Продолжение этой линии в формировании представлений о высоком уровне организованности веча дало основания М.Н. Тихомирову даже «думать о существовании протокольных записей вечевых решений».²

Дискуссия относительно характера протекания вечевых собраниях привела ряд исследователей к попытке разделения их на законные и незаконные, самоволь­ные. (К.А. Неволин, И.Д. Беляев). Под законными они понимали те веча, ко­торые созывались князем и посадником на «законном» месте по призыву официальных глашатаев. К «неправильным, или чрезвычайным» – созываемые по инициативе рядовых новгородцев «самовольно», колокольным звоном, на «неузаконенном» месте. На таких «на вечах, незаконных, собиравшихся во время мятежей», естественно, никакого порядка уже не соблюдалось. Соответственно, с этой точки зрения «…толпа бездомных бродяг, голытьбы, …сколько бы ни собирала своих сходок, хотя бы носивших имя веча, не выражала воли Новгорода», и такие веча «не имели законной силы и решение их не признавалось за волю господина Великого Новгорода».³

Несколько более осторожны в оценке различения вечевых собраний был Н.И. Костомаров, видевший в вече – «народное сходбище», которое «по старым русским понятиям …не было чем-нибудь определенным, юридическим; …и потому вечем называлось и такое сходбище, которое… может назваться законным, то есть правосознательное собрание народа, рассуждающего о своих делах, и …мятежный скоп». Соглашаясь, что «при неопределеннос­ти общего значения слова «вече» сущест­вовало, однако, в Новгороде, отдельно от всякого веча, большое вече, т. е. полное законное собрание, и оно-то юридически составляло верх законной власти и правле­ния Великого Новгорода», он, в то же время, считал невозможным в силу источниковой недостаточности определить по каким признакам следует определять законность веча.⁴

Наиболее активным оппонентом подобного подхода выступил В.И. Сергеевич полагавший, что «такое деление совершенно чуждо сознанию осматриваемой эпохи и не согласно с существом вечевых порядков: так называемые правильные веча, в случае разделения партий, переходили в неправильные, и наоборот». В частности, он обращает внимание на Новгородское вече в 1209 г., которое «было созвано во время отсутствия не только князя, во и посадника, а между тем постановления его приняты самим князем. Таким образом несмотря на нарушение почтя всех правил законного веча, вече в 1209 г. сознавалось тем не менее законным».⁵

В современной литературе к этой проблеме вновь обратился О.В. Мартышин, который доказывает, что идея законности веча «от­нюдь не была чужда Древней Руси, как и древним обществам вообще», другое дело, что понималась и обозначалась она иначе – как представления о правде…, спра­ведливости, которые отождествлялись со стариной и пошлиной, с воспринятыми от предков обычаями». Соответственно, «действия не по старине… всегда вызывали отрицательную оценку».

Исходя из этого, он, в отличие от предшественников, попытался выделить юридические признаки, отличавшие вече от тол­пы.

Основой их, по его мнению, может служить часто повторяющуюся на страницах летописей и грамот формула: «И по благословению …архиепископа Великого Новгорода и Пскова… господин посадник Великого Новгорода степенный… и старые посадники, и господин тысяцкий Вели­кого Новгорода степенный и старые тысяцкие, и боя­ре, и житьи люди, и купцы и черные люди, и весь гос­подин государь Великий Новгород, все пять концов, на веце на Ярославле дворе пожаловаша».

Тем самым, вече приобретало полномочный законный характер, если на нем присутствовали высшие должностные лица Новгорода – посад­ники и тысяцкие, представители всех пяти концов Новгорода и представители всех социальных групп. Обязательным являлось благословение владыки, хотя лично на вече он никогда не присутствовал. Результатом принятого решения являлись вечевые грамоты, удостоверенные печатями посад­ников и тысяцких.

Таким образом, по мнению О.В. Мартышина, вече «строилось по принципу полного должностного, ад­министративно-территориального (концы) и социально­го представительства и равных возможностей для уча­стников отстаивать свои взгляды».¹

Попытка возродить деление на законные и незаконные вечевые собрания на формально-юридических основаниях, наталкивается на противоречие, отмеченное самим же автором. Возникающие стихийно, инициированные «снизу» веча опираются как раз на то самое представление о справедливости, которое О.В. Мартышин рассматривает как методологический фундамент своих построений. Очевидно, что по мере углубления социальной дифференциации начинают все более различаться представления различных групп о правильности и неправильности происходящих событий. Как правило, именно низы являются сторонниками сохранения «старины», поскольку происходящие изменения несут им чаще всего, новые тяготы. Именно в этом как раз и заключается причина их недовольства – нарушение обычая, произведенное властью. С другой стороны, понятно, что оценки «незаконности» возникают из интонаций источника, который создается в основном людьми, близкими к власти. Естественной для них будет отрицательная характеристика действий «черни», побуждаемой «наваждением диаволим».²

К тому же следует постоянно учитывать, что вечевой институт существовал в Новгороде в течение нескольких веков, вплоть до конца XV в. Очевидно, что за это время он неоднократно претерпевал изменения. Если на начальном этапе – это широкое демократическое собрание, по сути дела еще орган представительства народа перед государством, то с XII в. он все больше превращается орган государственной власти. Но и на этом его эволюция не останавливается, двигаясь в сторону, во-первых, ослабления степени его демократичности и усиления роли боярской верхушки³, а во-вторых – установления все более отчетливых процедурных правил и формализации работы.

Нередко отмечается использование боярами вечевых собраний в собственных интересах, прикрываемых демократическими формами. В частности, приводятся примеры опоры на вечевые решения в борьбе бояр с кня­жеской властью в XI-XII вв. По-видимому такой подход во многом определяется сохранением идущих от советской историографии представлений о новгородском обществе как о классовом, где линия водораздела проходит между эксплуататорами-боярами и эксплуатируемыми низами. В действительности, борьба с князьями при всей очевидной выгодности ее в первую очередь для боярской верхушки, была одновременно отражением интересов новгородского общества в целом.

К тому же не следует забывать, что бояре отнюдь не были единой сплоченной группой (как, естественно, и низы); внутри верхушки новгородского общества существовали своего рода «партии», объединявшиеся вокруг тех или иных боярских кланов, которые вели между собой активную борьбу. Вече было как раз одной из самых явных арен этого противоборства. И здесь использовались вполне традиционные для него средства: демагогия, подкуп, посулы, наем кри­кунов и кулачных бойцов и т.п.

Таким образом, вече являлось весьма сложным и постоянно меняющимся институтом новгородской политической системы. Оно развилось из патриархального общинного собрания в высший государственный орган законодательства, управ­ления и суда Новгородской земли, сохранив при этом очень значительный потенциал демократического начала. Именно вече определяло полномочия исполнительной власти, именно ему были подотчетны и подконтрольны ее главные должностные лица – посадники и тысяцкие.

Должность посадника – важнейшая в системе новгородской исполнительной власти. Посадничество возникло из службы княжеского наместника, которая по мере укрепления новгородской автономии все более становилась самостоятельным институтом Новгородской «республики».

По мнению Янина В.Л. «к концу XI в. …рядом с княжеским столом возникает боярский орган — посадничество. На первых порах… этот орган имеет…, главным образом символический характер. Однако уже в 1117 г. он конституирован в орган, решительно противостоявший княжеской власти… После 1136 г. это – главный орган новгородской государственности…».¹

Эволюция развития этого органа В.Л. Янину видится следующим образом. На первых порах упорядоченной схемы смены посадников не существовало. Срок избрания был неопределенен, что приводило к стремлению отдельных боярских родов сделать должность наследственно-родовой. Поэтому в конце XIII в. «вводится годичный срок посадничества и устанавливается принцип избрания посадника лишь из числа пяти пожизненных представителей концов».² Следующим шагом в развитии системы стало появление с середины XIV в. шестого – «степенного посадника», главного по отношению к кончанским». Наконец, в XV в. число посадников увеличилось сначала до 24-х, а затем – 36-ти, правда, без изменения общего соотношения между концами. Тем самым, сложилось 3 посаднических уровня: степенные, кончанские старосты и простые посадники.

В функции посадников входили полицейские обязанности, текущая управленческая деятельность, суд, он обладал правом законодательной инициативы.

Вторым после посадника представителем светской власти в Новгороде был тысяцкий. Как и посадник это первоначально княжеский слуга (впервые упомина­ется в летописи под 1138 г. именно в этом качестве), однако с конца XII в. он превращается в представителя новгородской администрации. Впрочем, в основе этой должности лежит старая еще догосударственная десятичная военная система, где тысяцкий – предводитель «тысячи» военного ополчения.

Эта связь с догоосударственным бытом по-видимому весьма заметно отразилась в функциях этой должности. Так, по мнению Н.И. Костомарова, хотя и высказанному весьма осторожно, тысяцкий «имел специальное назначение за­ведовать преимущественно простым или черным наро­дом... Суд у тысяцкого был особый, чем у посадника» и «судил черный народ».¹ «…В качестве представителя от «черных» людей, то есть от населения… низшего, непривилегированного слоя жителей Новгорода» называет его и В.Ф. Андреев.² Такую роль тысяцких до некоторой степени можно сопоставить с деятельностью трибунов в Древнем Риме.³ Впрочем, по-видимому, если первоначально его функции действительно определялись защитой и представительства низов, то постепенно полномочия его начинают распространяться и на другие группы, – прежде всего, на купцов. Отсюда вполне вероятным выглядит мнение, что первые тысяцкие не были (или, по крайней мере, не всегда были) боярами. Так, В.Л. Янин считает, что только «со второй четверти XIV в. должность тысяцкого, бывшая до того принадлежностью меньших бояр, становится предметом устремлений и со стороны великих или старейших бояр, которые на протяжении XIV в. узурпируют ее».⁴ Для советской историографии, оперировавшей классовыми категориями, вполне естественным было исходить из того, что принадлежность к той или иной группе определяет позицию любого ее представителя. Поэтому переход должности тысяцкого в руки боярства рассматривался как прекращение представительской роли. Думается, однако, что в действительности именно функциональная характеристика должности определяла ее направленность и, соответственно, не имела прямой связи между социальным положением тысяцкого и его деятельностью. К тому же возможность с этой должности подняться на более высокое место посадника в условиях выборной системы во многом определялась наличием массовой поддержки, что также заставляло тысяцких проводить политику представительства в интересах непривилегированных слоев Новгорода.

Функции тысяцкого и посадника достаточно тесно переплетались. Источники постоянно ставят их рядом, идет ли речь о переговорах с иностранными государствами и князьями или об организации военных походов; участвуют ли они в административно-полицейской деятельности, или распо­ряжаются новгородскими земельными ресурсами, строят ли укрепления, или участвуют в подготовке вечевых заседаний. Такое положение выглядит вполне оправданно как раз в том случае, если принять во внимание именно представительскую функцию тысяцкого. Его задача – добиваться того, чтобы посадник в отправлении своих должностных обязанностей принимал во внимание интересы меньших людей.

Впрочем, наряду с общими сферами новгородского управления, существовали и непересекающиеся, свобод­ные от вмешательства друг друга. Посадник независимо от тысяцкого, в соответствии с договорами, заключенными с князьями, осуществлял совместный суд, а также назначение должностных лиц в регионы. В самостоятельное ведение тысяцкого входило регулирование в сфере торговли и суд по торговым делам.

Таким образом, посадник может рассматриваться как высший администратор исполнительной власти Новгорода, а тысяцкий – своего рода контролер, представитель непривилегированных слоев, отстаивающий интересы этой массы перед лицом этой власти.

В распоряжении посадников и тысяцких находился специальный «бюрократический» аппарат, обеспечивавшийся (как и они сами) из государственных средств: в их пользу шли специальные повинности, установленные с определенных территорий («поралье»). Среди них, например, «паробцы посадничьи», подвойские («чиновники» для выполнения различного рода поручений»), «биричи» (глашатаи), «приставы» (судебные исполнители) и др. По-видимому, на их содержание направлялась часть сборов, полученных в ходе судебной деятельности (судебные пошлины, штрафы, доля конфиско­ванного имущества).

В Новгородской земле действовали и другие, подчиненные высшим, должностные лица – выборные уличанские старосты во главе улиц, назначаемые посадники из новгородских, иногда местных бояр в пригородах, пятинах и «колониях», избираемые или назначаемые старосты в погостах. Они также имели в своем распоряжении определенный аппарат, обеспечивающий выполнение их обязанностей, и получали «корм» от населения.¹

Третьим значимым лицом в системе новгородской власти являлся глава новгородской церкви – владыка, что явилось следствием фактического срастания здесь государства с церковной ор­ганизацией. Последнее одновременно означало невозможность достижения действительной самостоятельности без осуществления церковной автономии (авто­кефалии) от киевского митрополита, имевшего право назначать владыку по собственному желанию (которое, очевидно, нередко определялось желаниями киевского князя).

Успех был достигнут в 1156 г., когда после смерти владыки Нифонта новгородцы, воспользовавшись отсутствием на Руси митрополита Константина², собрались на вече («сьбрася всь град людии») и впервые избрали владыку («изволиша собе епископ поставити мужа свята и богом избрана именем Аркадиа»), правда, с условием, что, ког­да «приидет митрополит в Русь», тот пойдет к нему «ставиться».³

Понятно, что это не означало полного разрыва с митрополией. Митропо­лит оставался высшим духовным лицом на Руси и, соответственно, сохранял возможность влиять на новгородские церковные дела, однако признание права самостоятельного избрания новгородцами из своей среды архиепископа (с последующим утверждением – «поставлением» – митрополитом) создавало существенные предпосылки для ослабления этого влияния. А потеря Киевом статуса религиозной столицы и вовсе ликвидировала его.⁴

Уже сам сан подчеркивал особую роль новгородского иерарха. С 1165 г. во главе новгородской церкви стоял архиепископ, тогда как остальные русские епархии управлялись епископами.

Избрание владык на вече становится традиционным способом определения верховного иерарха. В 1193 г. этот порядок был усовершенствован использованием при выборах жребия: причиной стало отсутствие единодушия в отношении кандидатур. Тогда-то и была найдена формула, позволившая «со­единить принципы всенародного вечевого избрания с некоей видимостью проявления воли божьей»⁵.

Такой способ, применявшийся при наличии не­скольких кандидатур, «обеспечивал высшей церковной должности ста­бильность и известную независимость от постоянного соперничества между кланами кончанских бояр. Вла­дыка как бы символически поднимался над склоками, несовместимыми со статусом церкви».⁶

Начиная с киевских времен, церковь в целом, и ее «подразделения», такие как Новгородское епископство, обладали обширным иммунитетом, освобождавшим от вмешательства светской вла­сти. Все это делало владыку почти неограниченным властителем внутри весьма значительного и постоянно растущего «хозяйства», включавшего монастыри и церкви, принадлежащее им имущество, в т.ч. земли, большое число представителей ду­ховенства, зависимых людей.¹ В пользу церкви продолжала поступать десятина, плата за совер­шение обрядов, вклады, дарения и т.п.

Значительный авторитет и накопленные богат­ства позволяли церкви активно вмешиваться во все сферы: не только духовной, но и военной, политической, социальной и эконмической жизни.

Сращивание церкви и государства в Новгороде хорошо проявляется в особенностях финансовой системы, где существует тесная взаимосвязь между новгородской и архиепископской казной. Правда, при единстве взгляда на их взаимосвязанность, существуют разногласия в отноше­нии ее степени. Если для одних это фактически единая казна, где доходы государства и церкви сливаются, где владыка является фактическим распорядителем всех финансов; то другие ищут разницу между ними.

Как сами новгородцы, так и иерархи, по-видимому, не разделяли этих институтов, что явствует, например, из факта вечевого осуждения в 1471 г. владычного ключника за растрату или использования средств вла­дыки на общегородские нужды (строительство нового первых каменных стен новгородского кремля, каменных укреплений Торговой стороны, городского моста в 1330-х – 1340-х гг., каменного го­рода Порхов в 1387 по его повелению и благословению).

Экономическая деятельность дополняется весьма разнообразным участием госу­дарственных делах. Не присутствуя, как правило, на вечевых собраниях (но проходивших при постоянном присутствии на нем его представителя), он обычно благословлял работу веча (если, конечно, это было «правильным образом» организованное вече).² В ряде случаев решения принимались как совместные от имени вла­дыки и всего Новгорода. Архиепископ нередко выступал посредником-миротворцем в конфликтах, разгоравшихся как на вече, так и за его пределами (в 1359, 1418 гг.). Подобную роль он порой играл и при улаживании конфликтов с князьями (Так, после поражения новгородского войска в сражении на р. Шелони в 1471 г. владыка Феофил в ходе переговоров с Иваном III сумел добиться некоторого уменьшения назначенной Новгороду контрибуции). По его благословению заключались договоры о приглашении князей.

Участвовал владыки и в организации международной и межземельной деятельности, утверждая мирные договоры, где его имя ставилось первым, участвуя (через своих представителей) в посольствах. Объявление войны также требовало владычного благословения. Нередко в военных действиях принимал участие особый конный владычный полк.

Сдерживаю­щую роль играл авторитет архиепископа в отношении развивавшихся внутри Новгородской земли центробежных тенденций. Учитывая высокий уровень бремени возлагаемый на новгородские волости метрополией, не удивительно стремление части из них выйти из со­става государства. Впрочем, централизующая роль владыке удавалось не всегда. Так несмотря на все, в т.ч. и его усилия, Псков, пусть и на правах младшего брата, вышел из состава республики. Новгородской церкви осталось довольствоваться сохранением некоторой власти по отношению к псковской, примерно в тех же рамках, что существовали между нею и московской церковью.

При этом, естественно, сохранялись и традиционные полномочия влады­ки, вытекающие из его сана духовного главы: суд над церковными людьми во всех делах, суд над всеми жи­телями по делам, связанных с ве­рой (в т.ч. семейным и наследственным). В его функции входил контроль за точностью торговых мер и др.

Столь значительные полномочия и роль, которую играет новгородский архиепископ, к тому же упоминающийся всегда первым в перечне представителей республики, дают основания многим исследователям определять его как главу госу­дарства. Так, В.Ф. Андреев прямо пишет, что «владыка возглавлял не только церковь, но являлся и главой новгородского государства»¹.

В принципе, такое определение, является вполне правомерным, хотя, может быть, в силу недостаточности предложенной аргументации, дает основания для критики, подобной той, что выдвинули против этой позиции А.С. Хорошев или О.В. Мартышин.² Очевидно, что неразвитость государственно-правовых отношений не дает возможности давать четкую характеристику той или иной государственной структуры с точки зрения современного понятийного аппарата. Поэтому следует очень осторожно относится к переводу реалий политической системы Новгорода на близкий нам язык. И все же, как ни странно, именно сегодняшнее понимание места и роль главы государства вполне позволяет подкрепить заявленное положение.

Во-первых, представляется, что признание владыки главой государства вовсе не равнозначно провозглашению Новгорода теократической республи­кой, как считает А.С. Хорошев. Факт присутствия во главе государственного образования представителя церкви на самом деле не обязательно означает власть религии или церкви. Это с очевидностью относится к Новгороду, где речь, скорее, идет об огосударствлении церкви, нежели об оцерковлении государства. Во-вторых, странным выглядит возражение, о том, что владыка не может рассматриваться в качестве главы государства на том основании, что «подлинные хозяева республики – крупнейшие боярские фамилии», что его «власть не распространялась на все области управления», что «владыка избирался и контролировался вечем», и что «говорить о подчиненности ему по­садника или тысяцкого нет никаких оснований».³ Ни один из этих аргументов не противоречит возможности именно юридически, считать владыку главой государства. В любой современной республике мы можем обнаружить и контроль в отношении «главы государства» со стороны законодательной власти, и ту или иную ограниченность полномочий, которые не распространяются «на все области управления», и неподчиненность ему тех или иных должностных лиц. Новгородский владыка – несомненно, глава государства, если, конечно, не вкладывать в это понятие только и исключительно абсолютную власть.

Наличие столь разных по полномочиям и сферам управления государственных структур и должностных лиц (вече, посадники, тысяцкий, владыка и др.) требовали создания механизма координации всей этой многообразной и разнонаправленной деятельности. Очевидно, что ни одна из них самостоятельно не могла в полной мере решить подобную задачу. В силу этого, постепенно, в ходе развития политических процессов в Новгороде начинает складываться специальный орган, призванный обеспечить относительно целостный характер осуществления государственной работы.

Таким органом стал боярский совет, «совет господ» – «оспода», сформировавшийся как «совещательный» по функциям и аристократический по составу. В основе его происхождения лежала боярская ду­ма, действовавшая когда-то при князьях, состоявшая из представителей старшей дружины, постепенно разбавленной местной племенной верхушкой. По мере становления самостоятельной Новгородской республики она превратилась в собрание, отдельное от князя, в кото­ром князь участвовать мог, но в лишь качестве приглашенного лица и без права решающего голоса.

С другой стороны, совет господ, по-видимому, не был официально оформленным учреждением. Новгородские источники о нем молчат, поэтому основную информацию можно почерпнуть лишь в иностранных (прежде всего, немецких) документах (первое упоминание – 1292 г.). Такая источниковая ситуация вполне объясняет преимущественно предположительный характер определения его роли в управлении, состава и полномочий.

Так, нет четкого представления о составе и численности совета. Расширительное толкование доводит его до уже упоминавшихся «300 золотых поясов», т.е. всех знатных людей Новгорода. Так понимал, например боярский совет М.ф. Владимирский-Буданов.¹ Янин рассматривает совет как орган координации деятельности концевых посадников, одной из главных функций которого являлось избрание из своего состава общегородского посадника. Первоначально он был небольшим, включавшим в себя лишь 5 членов, однако увеличение числа посадников В XV в. привело к раз­растанию совета.²

Но наибольшую поддержку получила позиция, согласно которой «оспода» являлась органом координации деятельности всех основных должностных лиц Новгорода – владыки, посад­ника, тысяцкого, кончанских старост (посадников), сотских, княжеского наместника с привлечением к работе «старых» (бывших) посадников и тысяцких. Таким образом, численность его могла достигать 50-ти и человек (В.О. Клю­чевский).

Председателем совета обычно считают владыку, в палатах которого и проводились заседания.

Сам по себе совет не мог вынести официальных, обязательных для выполнения решений. Принятые им решения реализовывались в последующих постановлениях вечевых собраний, в практической деятельности должностных лиц, в консолидированной политике (если удавалось достичь консенсуса) проводимой действующими в Новгороде боярскими «партиями».

Соответственно, главной задачей совета в отношении веча являлись подготовка повестки дня собрания, выработка необходимой аргументации предполагаемого решения, подлежащего вынесению на обсуждение и принятие вечем, и разработка мер по обеспечению необходимого числа сторонников. Предварительная работа совета, как правило, определяла не только повестку дня, но и решения веча.

Должностные лица, участвовавшие в работе совета вырабатывали в ходе обсуждения вопросов совместную стратегию и тактику будущей работы, получали возможность скоординировать свою деятельность. Наконец, «оспода» определяла свою политику по отношению к князю.

Недостаточность источниковой базы не позволяет выявить степень разработанности процедуры и документированности работы совета. В конечном итоге, принятые решения оформлялись (если, конечно, удавалось их провести) постановлениями вечевых собраний и избранием предложенных должностных лиц, осуществлявших выработанные решения. Тем самым, боярский совет являлся закулисным, но от того не менее действенным органом реализации боярской политики, входящих в его состав членов.

Столь значительная роль демократических органов и высших должностных лиц в Новгороде по рукам и ногам связывала князя, не оставляя ему самостоятельной власти ни в законодательстве, ни в управлении, ни в судопроизводстве. После 1136 г. новгородцы стали сами приглашать и изгонять их. В результате положение князей в Новгороде подчас бывало столь незавидным, что они, не дожидаясь вечевого приговора, по своей воле уходили из города, а охотни­ков занять освободившееся место иногда и не находи­лось. Только в течение XII – XIII вв. в Новгороде 58 раз менялись князья.¹

Как ни странно на первый взгляд, но новгородцы в таких случаях, вместо того чтобы наслаждаться плодами завоеванной свободы, стреми­лись как можно скорее пригласить себе нового князя. От­сюда следует, что княжеская власть была необходи­мостью для Новгорода. Новгородцы настаивали не на упразднении ее, а на свободе приглашении и изгнании князя, на превращении его в обычное должностное лицо.

Условия, определявшие пределы деятельности и права князя, формулировались в договорной грамоте – юридическом документе, детально описывающем систему отношений, сложившихся между Новго­родом и князьями.

Первая дошедшая до нас грамота относится к 1264 г., однако начало их составления относится к более раннему периоду. Правда, предпринимались попытки объяснить отсутствие более ранних договоров тем, что до середины XIII в., т.е. до того момента, когда проявились притязания ростово-суздальских князей на Новгород,, не было надобности оформлять соглашения документально: проще было прогнать неугодного князя и позвать более уступчивого. Однако и устойчивость формулы грамоты 1264 г., и неизменность повторения ее в более поздних актах, и использование в хронологически предшествующей ей летописи явно свидетельствует об ином.

Грамоты составлялись по единой схеме, в одних и тех же выражениях с частыми ссылками на старинный обычай («так пошло», «так не пошло») и на договор с Ярославом, подтверждающие права вольного города. Признаком утверждения грамот обеими сторонами слу­жило наличие княжеских и новгородских печатей.

Новгородско-княжеские договоры заключались бес­срочно и расторгались волеизъявлением одной из сто­рон. Князь мог покинуть Новгород, будучи недоволен реализацией договора новгородцами или потребностями межкняжеских отношений. Точно также, поводами для разрыва соглашения новгородцами служили нарушения договор­ных условий князем.

Принятый в Новгороде князь не становился ни его верховным правителем, ни главой новгородской адми­нистрации. Он свободно распоряжаться лишь в нескольких четко указанных в грамоте волостях, данных ему в кормление. Управление в них осуществляли княжеские слуги. Отдельные территории пограничных волостей, если того требовали интересы обороны, также управлялись княжеской администрацией однако основную их часть, как и большинство новгородских земель, он обязан был «держать мужами новгородскими». Назначение управляющих князь мог производить только с со­гласия посадника и не мог лишить мужа волости «без вины». Запрещалось также раздавать волости новго­родцам «на низу», т.е. в вотчине князя.

Неравенство князя и веча ярко сказывалось и в сфе­ре внешних сношений, в решении вопросов войны и ми­ра. Князь должен был безоговорочно служить Новгоро­ду в случае нападения на него или решения веча открыть военные действия. Но князь не имел права объявлять войну от имени Новгорода. В договоре 1371 г. с великим князем тверским Михаилом Алек­сандровичем говорится: «А без новгородского ти слова, княже, войны не замышляти». Князь мог быть инициатором военных действий («позва Всеволод Новгородцев на Чернигов» – 1195 г.), но реализовать инициативу имел право лишь при положительном решении новго­родцев («прииде князь Ярослав с полкы своими в Новгород, хо­тя идти на Плесков на князя Домонта и новгородцы же взбраниша ему» – 1266 г.). Войны, которые вел князь своими силами в интересах собственного княжества, ни к чему не обязыва­ли жителей Новгорода. В каждом конкретном случае он должен был до­говариваться с республикой о союзничестве безотносительно к его статусу новгородского князя.

Не мог князь влиять и на развитие внешнеэкономических связей Новгорода с другими государствами. Даже его собственное право торговать с заграницей было ограничено: он мог это делать только через новгородских купцов.

Существенно ограничены были личные права князя и его мужей: им запрещалось владеть (а соответственно и приобретать, получать в дар) землями и селами в Новгородской земле, выводить людей в свои земли, принимать закладников.

На начальном этапе князь нужен был Новгороду, прежде всего, как во­еначальник. Частые угрозы нападения со стороны Швеции, Литвы, Ливонского ордена, усобицы в русских землях, захватнические войны на севере и северо-востоке требовали от Новгорода постоянной бо­евой готовности.

К тому же вследствие традиционности и общепризнанности его роли как военного руководителя, князь обладал важными преимуществами. Разнородность и разноподчиненность отдельных новгородских полков (принадлежав­ших владыке, руководимых по­садниками, тысяцкими, воеводами) создавала немалые сложности с точки зрения координации действий, определения соподчиненности их друг другу. Князю, со знатностью которого никто не мог равняться (а родовитые бояре с трудом подчинялись равному), существенно легче было добиться единоначалия и выполнения поставленных задач. Наконец, занятому торговлей и ремес­лом городу удобно было иметь в своем распоряжении профессиональную княжескую дружину, чтобы меньше отвлекаться на решение военных проблем.

В задачу князя входила не только защита границ, но и расширение ко­лониальных владений Новгорода, которое к тому же давала военный трофей, распределявшийся между городом и дружиной. Так, взяв в результате похода в Чудскую землю в 1214 г. дань, князь Мсти­слав «да новгородцам две части дани, а третью часть дворянам» своим.

Впрочем, с конца XIII – начала XIV века, когда новго­родский стол стал фактически принадлежностью великих князей, их роль как военачальников заметно уменьшается: сами они редко бывали в Новгороде, а их бояре-на­местники не пользовались у новгородцев доверием, по крайней мере, большим, чем собственные посадники и тысяцкие. Фактически, как справедливо замечал Н.И. Костомаров, к этому времени Новгород при­вык жить без князя, превратившись для него в «полузавоеванную страну».

С другой стороны, постепенное исчерпание военной функции князя не стало основанием для прекращения потребности в нем: изменился сам характер этой потребности: теперь он становился гарантией защиты от притязаний других князей, средством нормализации отношений с Новгорода с остальной Русью. Именно этим и объясняется стремление новгородцев приглашать на престол силь­нейших князей. Однако в этом случае по мере укрепления позиций последних, выделения среди них очевидного лидера, выбор становился фактически безальтернативным, превращался в фикцию, играя роль разве что средства сохранения ограниченности княжеского вмешательства дела Новгорода. Тем самым, закладывался и юридический и фактический фундамент под притязания великих князей (которыми начиная с Ивана Калиты, практически постоянно являлись московские князья) на установление все более полной власти над Новгородской землей (недаром, начиная с Василия II, Москва называет Новгород своей отчиной), вплоть до окончательной потери ее независимости.

Другой необходимой Новгороду функцией князя являлась судебная, выполняя которую он выступал в двух ролях: как непосредственный участник процесса судопроизводства (и в этом качестве новгородцы стремились максимально ограничить его полномочия) и в качестве гаранта всей судебной системы республики (выражавшейся, прежде всего в том, что от его имени Новгороду давалась судебная грамота).

Стремление князей обосноваться в Новгороде имело не только политические мотивы; не менее важной была и возможность извлекать значительные доходы из этой богатой земли: здесь князю причитались судебные пошлины, отчисления с торговых пошлин, особые «кормы» в подконтрольных ему волостях, дар от Новгородской земли, доля военного трофея, «постойный» корм во время проезда и пребывания в Новгороде.

Князю отводились территории для охоты и рыбной ловли, но при условии строгого выполнения предписанных правил. Причем, нарушение их могло привести к самым серьезным последствиям, как это случилось в 1269 г., когда князю Ярославу при изгнании в первую очередь были предъявлены «вины его» в том, что он незаконно занимался гусиной и заячьей охотой.

С XIV в. формируется практика истребования князьями «черных боров» – чрезвычай­ных поборов, выросших из потребности уплаты дополнительного «выхода» в Орду. На начальном этапе такое право в соответствии с договорами возникало лишь один раз за период княжения. Однако, начиная с Василия II появляется более расплывчатая формулировка – «А коли при­дется взять князем великим черный бор и нам дать черный бор по старине», – позволявшая трактовать ее как право великих князей получать «бор» по мере возникновения необходимости.

Таким образом, главная линия новгородского законодательства и политики в отношении князя – явное, подчеркнутое ограничение его политических, судебных и личных прерогатив. В то же время, как это характерно и для ситуации на Руси в целом, следует отличать юридическое и реальное положение князя в Новгороде. В той постоянной борьбе, которая то подспудно, то открыто шла между князьями и новгородцами, соотношение сил постоянно менялось, в результате чего первым нередко удавалось и стать новгородскими князьями вопреки воле новгородцев, и навязать им свою политику.

Важным условием увеличения таких возможностей являлась внешняя для Новгорода ситуация, когда возрастала военная угроза, соответственно и необходимость в князе как военачальнике. Особенно заметно это проявилось во второй четверти XIII в., в княжение Александра Ярославича. Успешно проявив себя в качестве защитника Новгорода от иноземных завоевателей (Невская битва 1240 г., Ледовое побоище 1242 г.), имея прочные позиции в Золотой Орде, он явно стремился изменить традиционную систему княжеско-новгородских отношений, превратив Новгородскую землю в подобие собственного княжества. Уже став великим князем в 1252 г., Александр продолжал рассматривать Новго­род в том же качестве: назначал в Новгород наместни­ков (правда, это были его сыновья), во время поездок в Новгород, творил суд и расправу, требовал (а не просил) участвовать в военных походах.¹

Впрочем, эта попытка изменить характер отношений князей с Новгородом не имела еще прочных оснований и после смерти Александра не получила продолжения. Только через более чем двести лет, в конце XV в. москов­ским князьям удалось довести подчинить себе Новгород.

Значительное развитие в Новгороде получила судебная власть, которая оказалась теснейшим образом свя­зана с государственной, перенимая многие ее черты. Как и государственная, она характеризовалась раздроблением судебных инстанций, функций и полномочий, сложной системой подсудности, как и государственная, она сохраняла в себе немало архаичных черт, доставшихся от первобытной демократии, выражавшейся в частности, в широком применении тре­тейских судов и досудебных форм регулирования конфликтов.

Особенно интересен новгородский опыт в отношении высшей судебной власти, которую играло вече: в случаях, волновавших весь город, оно открывало процесс непосредст­венного разбирательства, начиная от выдвижения обвинения и заканчивая исполнением приговора. При этом его суду могли подлежать любые лица – включая самого князя. Очень хорошо это видно из рассказа летописи о событиях 1136 г., когда вече предъявило князю Всеволоду «вины его», осуществило задержание («посадили его в епископов двор») и, наконец, изгнало его из города.

Правда, суд при установлении княжеской вины мог наказать его исключительно путем лишения новгородского стола, что означало по сути своей, расторжение догово­ра, осуществлявшееся в форме суда. На личность князя, обладавшего фактически неприкосновенностью, наказание не могло быть распространено. Крайней формой наказание могло являться его задержание до момента заключения договора с новым князем. Суд над должностными лицами Новгорода, по форме мало отличаясь от суда над князем, разнился по существу тем, что они подвергались су­ровым уголовным наказаниям, распространяемым и на личность, и на имущество.

Не только светские, но и духовные лица подлежали вечевому суду. Нередко обвинениям подвергались даже высшие церковные иерархи – архиепископы («владыки»). В 1228 г. в получении своей должности «за мзду» был обвинен архиепископ Арсений¹, в 1337 г. – архимандрит Есиф.²

Еще одной категорией лиц, наиболее часто подлежащей суду веча являлись посадники. Это хорошо видно из эпизодов о волнениях в Новгороде 1342 г. по поводу обвинения посадника Данилова в организации убийстве Луки Варфоломеева³, или о расправе в 1209 г. над посадником Дмитром, которому были предъявлены обвинения во введении незаконных поборов с населения. Судебное разбирательство завершилось для последнего конфискацией имущества, затем распределенного между всеми жителями Новгорода. В качестве суда вече выступило и по делу посадника Якуна, совершившего измену – перевеет (1141 г.). Участники веча взяли на себя не только роль обвинителя и судьи, но и палача: избиение «мало не до смерти», «свержение с моста», заточение в Чудь⁴. Вообще перевеет – наиболее частый случай судебного разбирательства подлежащий юрисдикции веча.

Вече могло выступить и в качестве арбитражного суда в конфликте между представителями исполнительной власти, как это было в споре между князем Святославом и посадником Твердиславом в 1218 г., результатом чего стало признание невиновности последнего и сохранение им своей должности.⁵

Вече могло принять к рассмотрению и дела не относящиеся к составам преступления, связанным с государственными и должностными преступлениями. Это хорошо видно из сюжета летописи 1418 года, когда некий Степанко, захватив бо­ярина, обратился к вечевому собраниями с обвинениями против него. Результатом обращения стала казнь боярина «близко к смерти» со свержением с моста.⁶

Последний случай, одновременно показывает, что среди участников веча не всегда царило единодушие. Порой, дело доходило до элементарной драки. Однако такой ход событий не был незаконным. «Мятеж велик» 1137 г. – это тоже вече, вечевой суд, который принимает решение о конфискации имущества («взяли на разграбление») сбежавших сторонников Всеволода и наложении крупных штрафов на оставшихся.

Тем самым, вечевые столкновения являлись своего рода юридическим решением спорных вопросов – это был суд божий, «поле» в городском масштабе, как это произошло, например, в 1359 г. Не удивительно поэтому, что, как и любой подобный судебный поединок, этот анархический элемент веча был подчинен определенным правилам. События 1359 года, когда Славенский конец на короткое время сумел на­вязать свою волю всему городу, заменив одного посад­ника другим, стали возможны лишь потому, что славляне нарушили обычай вечевого поединка. Жители Славен­ского конца пришли на вече в доспехах, отчего и су­мели быстро разогнать безоружных заречан, тогда как правила требовали равных условий для противни­ков.¹

Впрочем, порой, подобного рода эксцессы исследователи относят лишь к тем народным собраниям, которые являлись незаконными, созванными самоволь­но. Однако, по-видимому, более справедливо мнение согласно которому попытки «деления вечевых собраний на законные и незаконные… совершенно чуждо сознанию древней эпохи».² Хотя идея законности не была чужда новгородцам, но понималась она совершенно иначе. Законность заменя­ли представления о правде, спра­ведливости, которые отождествлялись со стариной, с воспринятыми от предков обычаями. Действия не по старине, вызывали отрицательную оценку. Именно поэтому летописец с осуждением относится к вечу 1337 года, состо­явшему из одних только черных людей, рассматривая эти события как незаконный суд над архимандритом Есифом («наваждением дьявола стала простая чадь на архимандрита Есифа».³

Республиканский вариант судопроизвод­ства с выборностью судей, состязательностью, равенством свободных граждан перед судом, открытостью и стремлением к ограни­чению судебного произвола – свидетельство существования достаточно сильных демократических тенденций в развитии российского общества на этапе его становления.

Таким образом, организация власти в Новгородской земле только на высшем уровне включала в себя значительное число звеньев и функций – вече, посадников, тысяцких, архиепископов, совет господ и князя. Если к этому добавить разнообразие органов местного и провинциального самоуправления, широкое развитие судебной власти, отсутствие четко структурированной системы, детального разграничения полномочий (дополняющиеся явной недостаточностью и неопределенностью источников и слабой применимостью сегодняшней терминологии к явлениям удельного периода) – все это вполне объясняет причины тех споров, которые до сегодняшнего дня ведутся вокруг характеристики государственного строя Великого Новгорода.

Впрочем, большинство исследователей вполне сходится на определении формы Новгородского государства как республики, разногласия возникают тогда когда пытаются определить ее характер с точки зрения политического режима.

С одной стороны, очевидно выборное начало, участие широких масс в принятии политических решений, явное ограничение полномочий должностных лиц (включая князя), широкое развитие самоуправления; с другой – ограниченность политических прав жителей всех волостей и части при­городов, неравноправное положение сельской округи и колоний, высокий уровень влияния боярства на процесс выработки и принятия решений.

Поэтому если досоветская историография видела в вечевых республиках проявление демократии (народоправства, народоправления по Костомарову)¹, то советская сделала акцент на тех сюжетах, которые ограничивали степень этого демократизма. Первым это сделал М.Н. Покровский представивший эволюцию древнерус­ских «республик» как путь от «аристократии происхож­дения» через «демократическую» стадию к «аристократии капитала» Он еще соглашается, что в демократический период «хозяином русских городов является действительно народ», однако далее он рисует картину утрачивания черными людьми политической самостоятельности под натиском новгородского империализма».²

В дальнейшем эта линия на подчеркивание аристократического начала в новгородской республике становится господствующей. Об «аристократическом характере правления в Великом Новгороде» говорит М.Н. Тихомиров.³ Еще более отчетливо подчеркивает всевластие боярства С.В. Юшков, которое, по его мнению, «в целях преодоления княжеских притязаний на расширение власти, принуждено было поделиться властью с городскими купцами и ремесленниками» умело затушевывало «свою решающую роль при принятии вечевых решений,».⁴ Законченный вид эта позиция приобрела у В.Л. Янина, представившего эволюцию нов­городской государственности, называемой им «боярским государством», как движение «от показных форм феодаль­ной демократии к откровенной олигархии».⁵ Второй характерной особенностью этой историографической линии является определение политического строя Новгорода сквозь призму социально-экономических отношений – феодальной республики, основная задача которой обеспечивать классовое господство феодалов над трудящимися.

Впрочем, и в советской исторической литературе можно обнаружить проявления и той позиции в оценке степени демократичности политической системы Новгорода, которая продолжает традиции досоветской историографии. Наиболее отчетливо она выразилась у И.Я. Фроянова, который, исходя из своей общей позиции о нефеодальном, по сути дела, характере развития Древней Руси, подчеркивает, что хотя внутрибоярская борьба «оказывала влияние на замещение государственных постов Новгородской республики, но, чтобы та или иная смена правителя состоялась, необходимо было волеизъявление масс новгородцев, которые, в конечном итоге, решали, кому стать местным князем и посадником», что «именно новгородская община распоряжалась княжеским столом и посадничеством».⁶

Освобождение от постулатов советской идеологической схемы позволяет, по-видимому, говорить о Новгороде как о государственном образовании с относительно высоким уровнем демократических элементов в развитии республиканского строя, эволюционировавшем, однако, в сторону уменьшения демократии. Впрочем до логического завершения этого процесса дело не дошло, в связи с прекращением существования самой новгородской республики.

Заметными особенностями обладала не только новгородская государственность, но и его социально-экономическая система.

Характер политических событий, связанных с потерей Новгородом независимости, привел к низкой сохранности значительной части документов. Наиболее важную роль среди них играют два источника – это Псковская и Новгородская Судные грамоты. Оба документа дошли до нас в сравнительно поздних редакциях и не отражают всех сторон социальных отношений, хотя и дают возможность (будучи дополнены сообщениями летописей, информацией берестяных грамот, договорами с князьями), в целом, представить основные характеристики социально-экономической системы Новгорода.

Псковская судная грамота дошла до нас в двух довольно поздних спис­ках – Воронцовском XVI – начала XVII вв. (в составе статей 1–120 по принятому в настоящее время делению, обнаружен в архиве М.С. Воронцова и опубликован в 1847 г. Н.Н. Мурзакевичем) и Синодальном (в составе статей 109–120 по этому же делению, опубликована Н.М. Карамзиным) середины XVI в.

Сама грамота, как и «Русская правда», деления на статьи не содержит, но исследователи на основе вычленения логически или грамматически законченных оборотов разбили ее на 120 статей.

Наиболее сложной для историков проблемой является определение времени ее создания, поскольку в заглавии, имеющимся в Воронцовском списке, указывается, что списана она в 1397(6905) г. но, одновременно, делается ссылка на благословение «попов пяти собо­ров», последний из которых был построен в Пскове в 1462 г. Большинство исследователей видят причину противоречия в описке писца и относят время составления грамоты к 1467 г. (Н.Н. Мурзакевич). Однако есть и те исследователи, которые предлагают рассматривать правильными обе даты; по их мнению в 1397 г. была создана первая редакция памятника, а в середине XV в. она была дополнена, в результате чего и появились «5 соборов». (М.Ф. Владимирский-Буданов)

Дискутируется и вопрос об источниках грамоты. Если 2 из них достаточно ясны – Константинова грамота (начало XV в.) и псковские пошлины (местные обычаи), то к кому следует отнести Александрову грамоту не ясно: одни называют тверского князя Александра Михайловича (псковский князь в 1327 – 1337 г.), другие – Александ­ра Невского. Поскольку ни одна из этих грамот не сохранилась, вопрос так и остается открытым. Учитывая характер власти князей, большинство исследователей полагает, что основная часть статей – узаконение «псковских пошлин». Анализ статей показывает также, что составители пользовались другими юридические сборни­ками – Кормчей Книгой, Мерилом Праведным, и византийской Эклогой. В то же время их нормы, не были простым копи­рованием старых норм, а переработаны в соответствии с потребностями Псковской земли.

Не до конца ясен вопрос о ре­дакциях грамоты. Преобладает мнение о формировании Псковской судной грамоты путем добавления новых ста­тей, однако относительно того, сколько раз это происходило единого мнения нет: насчитывают от 2-х до 12-ти редакций.

Впрочем, «несмотря на отдельные неувязки, отражающие длитель­ную и сложную историю памятника, грамота в целом пред­ставляет собой лишенный логических противоречий цельный свод средневекового русского права, свидетельст­вующий о внимательной и квалифицированной редакторской работе и о достаточно высоком уровне юридического мышле­ния ее составителей».¹

Намного сложнее обстоит дело с Новгородской Судной грамотой (XV в.), которая сохранилась в единственном списке 70-х годов XV в., обнаруженном в сборнике новгородско-двинских актов, причем не полностью (М.Ф. Владимирский-Буданов полагает, что это вовсе лишь отрывок грамоты). Дошедшие до нас 42 статьи посвящены в основном вопросам судопроиз­водства и судоустройства Новгородской рес­публики.

Время составления начального текста все ученые ограничивают серединой XV в. – 1440 г. (М.М. Михайлов, П.М. Мрочек-Дроздовский), 1446 г. (А.И. Филиппов, Б.М. Кочаков), 1456 г. (И.Д. Беляев). Как и в какой степени редактировался памятник неясно. Твердо установлено лишь то, что Новгород­ская Судная грамота дошла до нас в редакции 1471 г.

Положение отдельных категорий населения помогают определить различные княжеские Уставы: Устав князя Святослава Ольговича 1137 г. о церковной десятине, Устав князя Ярослава 60-ж гг. XIII в. о мостех, Устав великого князя Всеволода о церковных судах, людях и мерилах торговых, Рукописание князя Всеволода. Важную роль играет Новгородская первая летопись – древнейшая летопись Новгородской республики, создававшаяся в XIII – XVI вв., являющаяся одним из главных источников наших знаний о культуре, быте и общественно-политическом и правовом устройстве Новгорода удельного периода.

При всей неполноте отдельных источников взаимное дополнение имеющихся грамот в сопоставлении их с другими источниками вполне позволяет определить основные характеристики новгородской правовой системы.

Прежде всего, они дают возможность определить положение основных социальных групп Новгородской земли.

Учитывая значительные размеры ремесленного производства и посреднической торговли с Западной Европой и Востоком, а также участие новгородцев во внутренней торговле, естественной выглядит заметная роль тех социальных слоев, которые были связаны с этими видами деятельности (торгово-ремесленные слои, боярство). При этом, немалая часть притока богатств в Новгород определялась развитием аграрного производства и лесных промыслов, находившихся под контролем боярства, которое к тому же играло значительную, а подчас определяющую роль в политическом процессе. Развитие многоотраслевого хозяйства, существенный объем государственной работы активно стиму­лировали социальную диффе­ренциацию. Следует учитывать и переходный во многом характер происходивших процессов, который, пусть не полно и не в достаточной мере, отражается в источниках. Это порождает немалые сложности в создании детальной и непротиворечивой картины юридического положения тех или иных групп. Тем более, что законодатель не стремится давать определения хорошо знакомых ему социальных явлений.

В результате, в новгородских источниках наряду с вполне традиционными боя­рами, купцами, смердами или холопами, встречаются большие, вячшие, старей­шие, добрые, нарочитые, молодшие, одерноватые, милостники, половники, закладники, земцы, своезем­цы, сябры, серебряники, и др.

Наиболее ранняя и, одновременно, длительная, сохранявшее свое значение до конца существования независимой республики, форма дифференциации новгородцев заключалась в разделении на две категории – старей­ших и молодших. Характер каждой из них вполне передают присущие им синонимические ряды: «большие», «лучшие», «добрые», «передние», «вячшие», «нарочитые», «мужи» – для первой, и «меньшие», «черные», «простая чадь», «люди», «людины» – для вторых. Все эти определения не имеют четких границ, часто носят оценочный характер, однако, в целом, фиксируют как само деление, так и положение этих групп в обществе.

Развитие социальной дифференциации привело к появлению (параллель­но с сохранением двухчастного) трехчастного деления – на бояр, житьих и черных людей. Соответственно, среди исследователей возник интерес к качественному определению новой категории – житьих. Большинство из них фактически сошлось на том, что житьи должны быть отнесены к верхней части новгородского общества – к старейшим¹, различаясь лишь в конкретной трактовке того, какие именно слои населения должны быть включены в эту группу. Наиболее близкой к реальности, но, одновременно, слишком общей представляется позиция О.В. Мартышина, определившего житьих как «торгово-промышленную верхушку городского населения»¹. К очевидным характеристикам этой группы относится обладание заметным имуществом и финансовыми средствами, занятие торгово-промысловой деятельностью, конкурентная борьба с боярством, возможность организовывать самоуправляемы корпорации, занимать некоторые должности.

Состав категории молодших (простая чадь, «черные люди») также был достаточно сложен, включая самые разнообразные социальные группы свободного новгородского «плебса»: торговцев, мелких ремесленников, наемных ра­ботников, го­родской люмпен-пролетариат. Имея сравнительно немного возможностей переместиться в разряд житьих, они существенно чаще оказывались перед опасностью закабале­ния, похолопления как альтернативой голодной смерти.²

Молодшие также проявляли политическую активность, прежде всего, в ходе работы вечевых собраний, однако, чаще всего, отстаивая не собственный групповой интерес, а выступая на стороне тех или иных боярских партий. Их представители не могли занимать выборные должности, но в ряде случаев включались в состав официальных новгородских посольств (например, при заключе­нии договоров с великими князьями Дмитрием Ивановичем 1371 – 1372 гг., Василием Васильевичем 1435 г.)

В правовом отношении все свободные житель Новгорода были равны между собой: «а судити… всех равно, как боярина, так и житьего, так и молодчего человека».³ Однако представительство в судебных коллегиях предоставлялось лишь боярам и житьим. Деление на старейших и молодших касалось только жителей непосредственно Новгорода и не затрагивало сельского населения волостей и колоний.

Старейшие, житьи, молодшие представляли собой достаточно аморфные, многокомпонентные, связанные лишь самыми общими потребностями группы. Более сплоченными, объединенными, обладающими определенным сходством интересов были социальные слои боярства, купечества, ремесленников, земледельцев, холопов.

Наиболее активны и заметны среди них, конечно, бояре, ведущие свое происхождение либо из среды мест­ной славянской родоплеменной знати, либо из состава княжеской дру­жины. Выделение летописцами огнищан и гридьбы (гридей), отмечаемое вплоть до XIII в., возможно являлось следствием особого статуса (или престижа⁴) и сохранения какой-то связи с князем, однако постепенно эта часть боярства проникается местными интересами и сливается с основной массой бояр. Знатность рода, являвшаяся важным элементом системы самоидентификации, создавала значительные трудности для проникновения в состав боярства небоярских элементов, поэтому в политической жизни Новгорода на протяжении столетий мы видим действующими представителей одних и тех же семейств.

Традиционно новгородских бояр рассматривают как крупных землевладельцев, однако такое положение они занимают сравнительно поздно, по-видимому, опять же не ранее XIII-XIV вв. На ранних этапах развития этой группы вся земля находилась в общеновгородской собственности, а главным источником боярских доходов являлось исполнение долж­ностных обязанностей (в т.ч. по сбору налогов) в рамках той или иной территории на базе системы «кормлений» – получения «корма» (денег и натуральных продуктов) с управляемого ими населения как своего рода платы за осуществление своих функций. Подобная система нередко приводила к злоупотреблениям¹, но в тех условиях она была, по-видимому, единственно возможной в обеспечении управленческой деятельности. Со временем, происходит нечто вроде «приватизации» государственных доходов, сбор которых начинает рассматриваться как традиционное и неотъемлемое право определенных родов, фактически превративших управление в наследственно-родовое. Часть полученных таким образом ресурсов использовалась для приобретения в собственность новых земель (возможно, сначала лишь пустошей), постепенно населявшихся земледельцами, уже обязанными выполнять определенные повинности в пользу землевладельца. На более поздних стадиях частой формой получения земель становились пожалования Новгородом боярам уже населенных земель.

Другой формой увеличения доходов являлись ростовщические операции, весьма вероятно связанные в основном с кредитованием торговой купеческой деятельности. В историографии существовало мнение о непосредственном участии бояр в торговле (А.И. Никитский, Н.И. Костомаров и др.)², однако источники не дают однозначного ответа на этот вопрос. Как бы то ни было, бояре были заинтересованы в развитии новгородской торговли и активно поощряли ее независимо от того, прямым или косвенным образом она служила средством их обогащения.

Экономическая мощь вполне соответствовала силе политического воздействия на развитие Новгородской республики. Через Совет господ, возможность влияния на решения веча и другие рычаги боярство на протяжении длительного времени достаточно успешно проводило в жизнь свои интересы. Это хорошо видно на примере политики установления и сохранения независимости Новгорода главным проводником которой несомненно являлись бояре.

Впрочем, единство боярства было весьма условным. Само оно делилось на «партии», как правило, связанные с концами. Ведущим общественно-политическим (и одновременно хозяйственным) элементом организации Новгорода являлись боярские кланы-патронимии³ – весьма устойчивые⁴ большие боярские семьи, включавшие ее главу и ближайших и дальних родственников, окруженных большим числом связанных с ними и зависимых от них людей (например, милостников). Клановые связи нередко приобретали террито­риальный характер, охватывая часть окрестных жителей, уличан, для получения поддержки которых им предоставлялась та или иная помощь, осуществлялись работы по благоустройству, устраивались пи­ры. Внутри концов могло быть несколько таких гнезд, как сотрудничающих, так и конкурирующих между собой.

Но даже соперничающие внутри концов группы быстро обретали единство в случае противостояния с боярскими кланами других концов, выступая как солидарное сообщество. С другой стороны, нередки были и союзнические взаимоотношения концов, возникавшие либо на базе общебоярских (общеновгородских) интересов, либо в борьбе на уровне Торговой и Софийской сторон. Столь большое число противоречий, возникающих и распадающихся союзов придавало новгородской политической жизни весьма острый характер.

Политическая и экономическая роль боярства определяла их фактически исключительное право на замещение высших вы­борных должностей в Новгородской земле: посадников, тысяцких и воевод и др. Не платили они и податей.

Впрочем, обратной стороной этого влияния был и больший спрос, большая ответственность, прямо устанавливаемая законодательством. Ст. 6 Новгородской судной грамоты подчеркивает, что одно и то же правонарушение будет иметь разную ответственность для боярина, житьего и молодшего человека, причем для первого – наивысшую.¹ Именно бояре оказываются чаще всего оказываются объектом судебных преследований по государственным преступлениям.

Наряду с боярством важную роль в жизни Новгорода играло многочисленное купечество, также занимавшее прочные экономические позиции. В то же время, достаточно трудно понимать под этой группой особый социальный слой, поскольку заниматься купеческой деятельностью мог, по сути дела, любой новгородец. В результате, купец – это и гость, занимающийся внешней торговлей (независимо от того, внутрирусской или зарубежной), и скупщик промысловой и сельскохозяйственной продукции, и мелкий торговец, имеющий стационарное торговое место, и коробейник, занимающийся разносной торговлей.

Часть купцов объединялась в самоуправляющиеся профессиональные корпорации-общины – своеобразные гильдии, подобные той, что возникла вокруг церкви св. Ивана на Опоках («Иванское сто», «купечество иваньское»). Последняя была признана официально, получив специальную Уставную грамо­ту князя Всеволода (Рукописание князя Всеволода). В соответствии с этой грамотой во главе объединения были поставлены старосты от житьих, черных людей и от купцов, (в т.ч. 2 – от купцов)², чтобы «управливати… всякие дела иванския, и торговая, и гостинная и суд торговои», в которые «не вступатця… посадником..., ни боярам новго­родским». Членство в общине определялось крупным вступительным взносом: «а хто хочет в купечство вложиться в ываньское даст купьцем пош­лым вкладу 50 гривен серебра, а тысяцкому сукно ипьское [ипрское – от фландрского г. Ипр]… А не вложится хто в купечество …то не пошлый купец».³ Все это делало Ивановскую «гильдию» общиной преимущественно состоятельных торговцев, имевшей привилегии не только самоуправления, но и управления торговой деятельностью остального купечества.

Судя по некоторым обмолвкам летописей, существовали и другие подобные гильдии, создававшиеся на основе общности предмета (прасолы – торговля солью) или места (заморскиая) торговли. Как и Ивановское сто они созда­вались при церквях, которые использовались в т.ч. как каменные складские помещения, позволявшие избежать потерь от частых пожаров. Хотя в этих объединениях присутствовали элементы, сближавшие их с западноевропейскими гильдиями, как представляется большинству исследователей, явным их аналогом они так и не стали. Они не имели самостоятельного права голоса при принятии политических решений (только купечество в целом), собственного правового обеспечения (за исключением некоторых льгот), монополии на ведение торговых операций (хотя стремление купцов к монополизации имело место – иностранным торговцам запрещалось торговать в Новгороде в розницу, князю – без посредничества новгородских купцов.

Все более выделяются в купеческой среде крупные предприниматели, в своей деятельности выходящие за рамки собственно торгового дела, включающиеся в скупку, а затем и производство ремесленной продукции, приобретая земли не меньшие по размерам, нежели у иных бояр.

Заметна политическая роль купечества в целом. Оно участвовало вместе со всем Новгородом в отстаивании независимости от князей, его представители входили в состав делегаций для переговоров с князьями, иностранными государствами. Купцы были участниками военных мероприятий; поскольку торгов­ля в те времена была делом весьма опасным, они и сами были хорошими воинами, и нередко содержали дружины для защиты товаров, которые использовались в общеновгородских походах, в обороне от нападений.

Купцы относились к разряду податных, но в то же время привилегированных в области суда и повинностей групп. Они имели право не пла­тить дикую виру, князьям было запрещено привлекать их к повозной повинности¹, переманивать новгородских купцов, превращая их в закладников. В последнем случае, впрочем, речь шла не столько о привилегиях купцов, сколько об ограничении прав князя, поскольку закладничество здесь было не столько долговым обя­зательством под личный или имущественный залог, сколько добровольным подданством, в любой момент могущим быть расторгнутым по желанию закладника. Становясь закладником, купец платил князю подати, получал от него суд и защиту, оставаясь при этом купцом. Сделка была взаимовыгодна: князь получал дополнительные доходы, купец, жертвуя свободой, получал покровительство.

Большинство населе­ния Новгорода составляли ремесленники. Неблагоприятные условия для занятия сельским хозяйством и вытекающая отсюда значительная роль промыслов наряду с выгодным расположением города на перекрестке путей несомненно способствовала развитию здесь ремесленных специальностей.

Как предполагает абсолютное большинство исследователей, ремесленники были организованы в некие объединения по про­изводственному принципу (по аналогии с купеческими), хотя источники дают для таких утверждений весьма немного оснований. Ссылки обычно делаются на такие факты как строительство представителями той или иной ремесленной специальности церквей, расселение по производственному принципу, закрепившееся в территориальных названиях (Гончарский ко­нец, Плотницкий конец), наличие необходимости в проведении артельных работ (прежде всего – строительных) и существование крупных дружин каменщиков, плотников, лоцманов, носильщиков, лодочников.

Если о существовании объединений можно обнаружить хотя бы какие-то, пусть и косвенные сведения, то о внутренней их организации источники молчат вовсе.² Поэтому историки как правило, опираются на логические предположения. Уже само отсутствие информации подводит к выводу о том, что ремесленная организация находилась едва ли не в зародышевом состоянии и вряд ли могла соответствовать западноевропейской цеховой системе. Правда, в Псковской судной грамоты мы встречаем мастера и учеников, аналогично тому делению, которое существовало в Европе, но, во-первых, само по себе внутреннее устройство мастерской мало, что дает для понимания характера взаимоотношений между мастерскими, а во-вторых, она не проясняет и вопроса об организации отношений мастер – ученик, кроме того, что последний за учебу должен платить «учебное». Предполагается, что коль существовало объединение, должно было существовать и какое-то руководство – староста или ма­стер, но каковы его функции и полномочия, сказать что-либо трудно.

Как сами ремесленники, так и окружающие вовсе не рассматривали их как единую социальную группу: знают лишь кузнецов, плотников кожевников, мастеров, и т.д. Вероятно, ремесленная элита, владельцы крупных мастерских высокопрофессиональные мастера, подобно крупным торговцам, воспринимались в качестве житьих, тогда как большинство характеризовалось как молодшие, черные люди. Однако где проходила эта граница, сказать практически невозможно.

Отсутствие понимания собственной особенности, отличности от других (а значит собственного интереса), включенность в состав клановых боярских группировок (мно­гие ремесленники жили на тер­ритории усадеб, находясь в зависимости от их хозяев) делала ремесленников удобным средством, используемым в межбоярской борьбе.

Особое место в социальной системе Новгорода играло духовенство. Опираясь на значительные земельные богатства монастырей, тесную связь церкви с торговлей и значительную роль во власти владыки, оно активно участвовало как в экономической, так и общественно-политической жизни.

Духовенство играло немалую роль в продолжающемся процессе христианизации, что также увеличивало его влияние на протекание процессов, происходящих в Новгородской земле. В то же время, отдаленное от митрополии, и, тем более, основных центров православия, оно сосредоточилось не столько на развитии религиозной жизни, сколько на укреплении материального положения, теряя в результате и внутреннюю гармонию, и авторитет в глазах части населения. Недаром в XIV – XV вв. в Новгороде и Пскове возникает крупное еретическое движение стригольников, обвиняющее духовенство в обмирщенности, пьянстве, склонности к стяжательству и взяткам и ставящие под сомнение «в праве духовенства быть посредником между людьми и богом»¹.

Внутренняя жизнь духовенства определялась, как и раньше, ее внутренними уставами. Одновременно, вокруг церкви формировался слой церков­ных людей, полностью ею контролировавшихся и управ­ляемых (нищие, задушные, прощенники).

Земледельческое население в Новгороде – это «смерды», «сироты», «крестьяне», «селяне», «миряне», однако чаще других названий используется термин «смерды». В отечественной литературе за долгие годы сложилась традиция отождествлять их с крестьянами (хотя есть и иные подходы, разбиравшиеся в гл. 5 раздела II). Новгородские смерды в своем развитии вместе с государством прошли длительную эволюцию в развитии своего социального и правового статуса. Первоначально они – собственники, или, точнее, сособственники, совладельцы земли совместно с го­сударством и в рамках системы общинного землевладения. Государство как верховный собственник имело право передачи этих территории во владение того или иного боярина, монастыря, а также провести размежева­ние земель общины и частного владельца. Однако и смерды (как община, так и отдельные лица), в свою очередь, могли возражать против передачи земель опреде­ленному владельцу или способа размежевания.

Наряду с государственными пожалованиями, источником попадания смердов в зависимость могли стать сугубо индивидуальные причины: разорение земледельца, недостаток земли, неурожай и многие др. В зависимости от формы приобретения нового статуса или условий, на которых он был получен, такие смерды назывались «закладниками», «половниками», «за­хребетниками».

Смерды были объединены в общины – ор­ганы крестьянского самоуправления, избиравшие старосту, вероятно, руководившего общим схо­дом и текущей общинной деятельностью. Важнейшей обязанностью общины был разруб повинностей.

Однако постепенно внутри общины начинают появляться и формы индивидуального землевладения, по крайней мере, об этом свидетельствуют факты купли-продажи земель смердами. Таким образом, общинное землепользование подрывается как извне – наступлением боярского и монастырского землевладения, так и изнутри – выделением внутри общины земель, находящихся в распоряжении отдельных крестьян.

Вместе с этим формируются и различные группы смердов: с одной стороны, государственные «черносошные», сидевшие на своей земле на общинном или индивидуальном праве, единственным хозяином которых являлся Новгород, и к которому они «тянули повинностями», с другой – владельческие, выполняющие повинности в пользу непосредственного господина. Предполагается, что на первых порах повинности и тех, и других мало чем отличались по уровню обременительности для крестьян. Передача земель из фонда государственных земель в частное владение не вызывала смены положения, поэтому нам мало что известно о каких-либо заметных конфликтах, связанных с изменением статуса земель. Хотя общее бремя их несомненно возрастало.

В обязанности смердов по отношению к городу входила уплата дани с различных видов сельскохозяйственного производства – скотницких кун (от скотоводства) и поралеского (с земледелия), судебных пошлин, выполнение подводной повинности (перевозки городских грузов, доставка дани в город), обеспечение кормом прибывавших из городов представителей администрации, участие в градострои­тельстве. Владельческие крестьяне несли близкие по видам и объему повинности («по старине»), однако по соглашению с об­щиной (которая сохранялась и при пере­ходе земли к боярину или монастырю, но дополнялась вотчинной администрацией) часть из них могла заменяться. Ряд исследователей (Б.Д. Греков, В.Л. Янин) полагали, что и после передачи земли частным владельцам за Новгородом сохранялась какая-то часть повинностей, однако источники не подтверждают этого. В то же время, по всей видимости контроль за взаимоотношениями смердов и новых владельцев земли со стороны Новгорода сохранялся.

Наряду с экономической зависимостью новые владельцы получили и права управления крестьянским населением своих земель. Первыми такие права в соответствии с княжескими уставами получили монастыри, но с XIV в. подобный же процесс начинается и в отношении частных землевладельцев. Первоначально объем власти над крестьянами был ограниченнее, чем у церкви, однако к середине XV в. их права, в основном, сравнялись.

Более высокий уровнем зависимости характеризовались новго­родские половники, обрабатывавшие арендованные у господина земли орудиями труда, приобретенными благодаря полученной от него ссуде, и обязанные за это выплачивать долю (не обязательно половину) произведенного продукта (а не абсолютную норму, характерную для крестьян-общинников).

Несмотря на переход в иную систему зависимости, крестьянин не терял свободы окончательно (другое дело, что в средневековом обществе, где каждый человек является членом какой-либо корпорации – родовой, сословной, служебной, общинной и т.д. – и связан с ней обязательствами понятие «свободы» более чем относительно). Он мог перейти от одного господина к другому или на свободные земли, естественно, при условии выполнения своих обязательств. Поскольку источники дают сведения о частых случаях ухода крестьян, можно предположить, что для многих повинно­сти были нелегкими.

В целом, если говорить о тенденциях в отношении крестьян, можно отметить постоянное уменьшение числа государственных и увеличение владельческих смердов, расширение власти господ над ними и ограничение их свободы. В то же время, процессы эти не получили своего завершения в рамках Новгородской республики и приобрели позднее новые черты в результате распространения на них московских и общерусских порядков.

Дальнейшее развитие получает и институт холопства, называемый в Новгороде одерноватой челядью. С одной стороны, он сохраняет черты, хорошо известные по Русской правде – бесправный статус, выражавшийся, в частности, в безнаказанности господина за его убийство. С другой стороны, по-видимому, можно говорить о некотором уменьшении абсолютной власти господина над холопом, о чем свидетельствует появление с XIV в. в договорах с князьями формулы «а холопа… не судити твоим судиям без господаря». Тем самым, если до сих пор даже в случае совершения преступления вне господского двора холопу запрещалось выступать в суде в качестве какой-либо из сторон, то теперь он становился самостоятельным объектом княжеского судебного разбирательства, хотя и при обязательном участии хозяина. Новгородская судная грамота уже до­пускает и участие холопа в суде в качестве свидетеля (если обвиняемый – холоп), тогда как Русская правда случае разрешала только сослаться на его показания при отсутствия других доказательств с обязательной оговоркой о «словах холопа». Все это отчетливо показывает укрепление положения холопа.

Таким образом, развитие социальных институтов в Новгороде характеризуется несомненным, хотя порой и архаизированным демократизмом, усилением процессов социализации и социальной дифференциации, усложнением системы социальных отношений, укреплением индивидуального начала, интенсификацией взаимодействия государства и личности и даже некоторой «гуманизацией».

Это, в частности, можно увидеть и в увеличении влияния женщин в Новгороде по сравнению со временами Киевской Руси. Правда, если одни обращали внимание лишь на некоторые правовые изменения, вроде уравнения имущественных прав мужа и жены (М.Ф. Владимирский-Буданов), то другие полагали, что они достигли здесь полного равенства с мужчиной (Н.И. Костомаров). Как бы то ни было, но пример Марфы Борецкой, на завершающем этапе истории республики фактически взявшей на себя руководство сопротивлением Москве, позволяет говорить о возможности для новгородских женщин участвовать в общественной жизни.

Важным новшеством новгородской социально-экономической системы является формирования института собственности в отношении земли, начало осуществления различных операций с ней (купля-продажа, дарение, аренда). Первые дошедшие до нас документы, касающиеся купли-продажи земли, относят уже к XII в. – это данная Антония Римлянина о покупке земли «у Смехна да у Прохна у Ивано­вых детей у посадничьих» (не позднее 1147 г.) и вкладная посадника Славенского конца Ивана Фомина на остров Муром и озеро Муромское 1181 – 1186 гг., в которой продавец подтверждает свои права на землю ссылкой на купчую грамоту деда.¹ Подлинность непосредственных датировок этих грамот вызвала споры в исторической литературе, но каковы бы ни были их действительные даты, более важен сам факт становления института земельной собственности.

Конечно, сам термин «собствен­ность» в Новгороде еще отсутствует, однако именно это содержание вкладывается в понятие «владения». Новшеством являлось и прекращение действия древнего принципа приложения труда как опре­деляющего фактора права на землю и замена его на прямо противоположный: собственность на землю есть основание воспользоваться ее плодами («Чья земля, того и хлеб»; «На чьей земле, того и сено»).

Основанием для возникновения права земельной собственности в Новгороде являлись во-первых, овладение никому не принадлежащей землей (независимо от того, была ли она ничья, или бывший собственник от нее отказался), во-вторых, приобретение прав на землю в связи с осуществлением должностных функций, в-третьих, давность владения («старое владенье»), и в-четвертых, – переход права на землю от первого приобретателя путем за­конных передач и укреплений. Если на начальном этапе преобладали первые способы укрепления земли в собственность, то в последующем наиболее распростра­ненным стал последний.

В особую форму землевладения в Новгородской республике оформилась общая земель­ная собственность. Хотя она обладала чертами коллек­тивности и выделилась из общинной собственности, ничего общего с последней она не имела. По мнению О.В. Мартышина совместные владельцы земли в Новгороде «получили специальные названия – «земцы», «сябры» (себренники)»². Земцы и сябры объединяются им в общую категорию не по социаль­ному, а по правовому принципу: среди них были представители всех слоев населения и сословий – и городского, и сельского, и бояр, и купцов, и великих смердов, и мастеров, и т.д. Сябры – это люди, имевшие долю в общем земельном участке, т.е. совме­стные владельцы земли. «Каждому из совладельцев принадлежала определенная доля общей недвижимости, не выделяемая в натуре. Практика… выработала правило, запрещающее отчуждать долю в общей собственности минуя совла­дельцев, если последние желали ее приобрести. Совместное владение прекращалось разделом».¹

Таким образом, развитие системы землевладения в Новгородской земле характеризовалось заметным продвижением в сторону формирования собственности в виде индивидуально-частного института, несомненного сокращения как государственных, так и коллективно-общинных форм. Более того, забегая вперед, можно, по-видимому говорить, что в этом отношении Новгород превзошел не только предшествующую «киевскую» систему поземельных отношений, но и последующую – «московскую».

Да и в целом, в жизни Новгородской земли проявился ряд тенденций, часто представляющихся исследователям в качестве своего рода неосуществленной альтернативы последующим историческим процессам, особенно заметно ставшим проявляться после того резкого поворота в развитии, который произошел в результате монголо-татарского нашествия.