Какие мотивы лирики Лермонтова я вижу в «Герое нашего времени». Тема одиночества в творчестве Лермонтова.

Тема конфликта человека и общества, начатая Байроном, получила свое развитие в произведениях и Пушкина, и Лер­монтова не случайно. Дело в том, что «английский сплин», которым был болен Чайльд-Гарольд, имеет аналогию — «рус­скую хандру». «Русская хандра» получила такое широкое распространение, что стала поистине болезнью века, и вели­чайшие русские писатели не могли, конечно, не отразить это явление в своих произведениях. Например, Печорин так же болен этой болезнью, как и Онегин, как и другие «лишние люди»: Алеко, Кавказский пленник, и так же одинок, как они.

Тема одиночества очень характерца для всего творчества М.Ю.Лермонтова: «И скучно и грустно, и некому руку подать в минуту душевной невзгоды». Его лирический герой мучается от сознания невозможности что-либо изменить в этой жизни, и наступает разочарование: «Уж не жду от жизни ничего я, и не жаль мне прошлого ничуть».

Лирический герой Лермонтова, анализируя свои чувства и состояние, в стихотворении «Дума» приходит к выводу, что эти настроения характерны для его времени: «Печально я гляжу на наше поколение. Его грядущее — иль пусто, иль темно».

Размышляет, хоть и несколько иначе, Лермонтов о судьбах своего поколения и в «Герое нашего времени». Например, Грушницкий принадлежит к светскому обществу, характерной чертой которого является бездуховность. Печорин же, принимая условия игры, находится как бы над обществом, понимая, что там «мель­кают образы бездушные людей, приличьем стянутые маски».

Мотив неразделенной, несчастной любви звучит как в «Герое нашего времени», так и в лирике поэта:

«Любить? Но кого же?

На время — не стоит труда.

А вечно любить невозможно».

Или стихотворение «Я не унижусь пред тобой...»:

Начну обманывать безбожно,

Чтоб не любить, как я любил,

Иль женщин уважать возможно,

Когда мне ангел изменил?

Не то же самое случилось однажды с Печориным, сделало его жестоким и по отношению к княжне Мэри и к Бэле? Лишь намек на разгадку видим мы в истории его отношений с Верой...

И лирический герой Лермонтова, и Печорин в своем оди­ночестве тянутся к природе, умеют видеть ее красоту. И здесь тема одиночества звучит с необыкновенной силой. Природа словно подчеркивает его:

Выхожу один я на дорогу,

Сквозь туман кремнистый путь блестит,

Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит.

Одиноко растет «на севере диком» сосна, мечтая о дале­кой пальме; одиноким остается утес-великан из стихотворе­ния «Утес».

Одинок был сам поэт и в жизни, и в своем творчестве. Еще в юности он словно предсказал свою судьбу и дал свой лирический портрет в стихотворении, которое, по сути, стало программным:

Нет, я не Байрон, я другой,

Еще неведомый избранник,

Как он, гонимый миром странник,

Но только с русскою душой.

Современная советская проза о Великой Отечественной войне

В 1995 году праздновали 50-летие великой победы русского народа, победы в Великой Отечественной войне. Столько лет прошло, но не может стереться в памяти та великая эпоха, тот великий подвиг русского, точнее советского (так как это происходило в определенную эпоху) народа.

Многие писатели, поэты посвящали теме подвига советского народа в Великой Отечественной войне свои произведения. Среди них такие имена, как А. Твардовский «Василий Теркин», К. Симонов «Живые и мертвые», В. Гроссман «Жизнь и судьба», В. Некрасов «В окопах Сталинграда», Б. Васильев «А зори здесь тихие», В. Быков «Обелиск», В. Астафьев «Звездопад» и многие, многие другие. Пожалуй, трудно назвать писателя советской эпохи, который бы не обращался к этой теме.

Нам свои боевые не сносить ордена,

Вам все это, живые, нам - отрада одна:

Что не даром боролись мы за Родину-мать...

Эти строки А. Твардовского Константин Воробьев предпос­лал одному из лучших своих произведений - повести «Убиты под Москвой», воскрешающей события печального, самого тяжелого и трагического периода Великой Отечественной войны.

Действие повести происходит под Москвой в ноябре 1941 года. Рота кремлевских курсантов (240 человек, и все одного роста -183 см) идет на фронта «И от того, - писал В. Астафьев, - что она не просто рота, трагедия ее по-особому страшная, и хочется кричать от боли. В иных местах, читая повесть, хочется загородить собою этих молодых ребят, вооруженных «новейшими винтовками», СВТ, которые годны были только для парадов, и остановить самих курсантов, идущих на позиции с парадным, шапкозакидательским настроением».

Писатель то и дело останавливается, чтобы зафиксировать наше внимание то на согласном, молодцеватом шаге почти как на параде идущей роты, то выхватывает из безликого множества одно-два веселых лица, дает услышать нам чей-то звонкий мальчишеский голос, и тотчас сама рота - отвлеченная армейская единица - становится для нас живым организмом, полноправным и полнокровным действующим лицом повести; то остановит взгляд на главном герое Алексее Ястребове, несущем в себе «какое-то неуемное притаившееся счастье, - радость этому хрупкому утру, тому, что не застал капитана и что надо было еще идти и идти по чистому насту, радость словам связного, назвавшего его лейтенантом, радость своему гибкому молодому телу в статной командирской шинели («Как наш капитан!»), радость беспричинная, гордая и тайная, с которой хотелось быть наедине, но чтобы кто-нибудь видел его издали».

Это переполняющее героев чувство радости все больше усиливает открывающийся уже на первых страницах трагический Контраст, резче обозначает два полюса - молодой, бьющей через край жизни и неизбежной - всего через несколько дней - смерти. Ведь мы-то знаем о том неумолимо страшном, о чем не знают еще сами курсанты, что ждет их там впереди, куда так весело идут они сейчас. Знаем сразу, по одному названию, уже начинающемуся с жуткого в своей неизбежной определенности слова — убиты. Контраст становится еще резче, а ощущение надвигающейся трагедии достигает осязаемой почти плотности, когда мы сталкиваемся с обескураживающей наивностью курсантов. Они, оказываются, в сущности мальчики еще, одевшие военную форму и брошенные на фронт неумолимым законом военного времени.

Чеканным гвардейским шагом перешагнув черту, отделяющую прошлое от настоящего, мир от войны, герои К. Воробьева внутренне, существом своим остались там, за чертой, в такой далекой уже и такой еще недавней мирной жизни. Сознание их не могло сразу вместить всего происходящего, всего, что обрушила на них вдруг жестокая действительность войны. Слишком отличалась она от привычных, сложившихся представлений. В душе Алексея не находилось места, куда улеглась бы невероятная явь войны».

Эта «невероятная явь войны» стала неожиданностью не только для молоденьких бойцов и лейтенантов, но в значительной степени и для командиров. Потому-то, видимо, не смог до конца сориентироваться в сложившейся обстановке бравый и решительный командир, капитан Рюмин, застрелившийся после гибели роты.

Многое, очень многое произойдет за эти несколько дней, очень существенное и важное, что перевернет, перепашет душу героев.

И все это будет в первый раз. Первые погибшие товарищи и первый убитый в рукопашной схватке враг; первый бой и первый безумный, животный страх смерти; впервые испытанное чувство полного душевного опустошения после страшной гибели роты и после собственного малодушия и первый - один на один - бой с немецким танком.

Сцена гибели роты написана прозаиком поразительно сильно. Смерть мальчишек в железном кольце немецких танков ужасает, ужасает именно своей правдивостью, своим реализмом.

От этой повести, как от самой войны болит сердце и хочется лишь единственного: чтобы это никогда не повторилось. Невольно вспоминаются слова, сказанные Л. Н. Толстым в «Севастопольских рассказах»: «Война есть противное человеческому естеству состояние».