Елена Келлер Изъ жизни слепой и глухонемой. Безпробудная ночь

огда мне было всего девятнадцать месяцевъ”, такъ начинаетъ Елена Келлеръ свой дневникъ, „я тяжко заболела. Объ этой болезни въ моей памяти сохранилось только то, что моя мать, не отходившая отъ моей кроватки и слышавшая мои стоны, горячо молилась обо мне. Я помню, какъ она въ своей молитве просила Бога, чтобы Онъ сохранилъ мою жизнь. Болезнь моя была продолжительная и тяжелая, и доктора были убеждены, что я ея не вынесу. Но, когда, после долгихъ безсонныхъ ночей, я спокойно заснула, моя мать и отецъ, успокоенные этой переменой въ моей болезни, решили, что я останусь жива, и были безконечно счастливы. Прошло уже несколько времени после моего выздоровленія, а они еще не знали, что скарлатина унесла всю радость изъ моей жизни — зреніе и слухъ. Я была слишкомъ мала, чтобы понять, что именно со мной случилосъ. Кругомъ меня было темно, и я, вероятно, думала, что продолжается ночъ, и удивляласъ, почему это она длится такъ долго, и день не сменяетъ ея. Но, спустя некоторое время, я постепенно свыклась съ окружавшимъ меня мракомъ и молчаніемъ и забыла, что и для меня были когда-то и светъ, и звуки. Забыла все, кроме нежной любви матери. Скоро умолкъ и мой детскій говоръ, потому что я перестала слышать.

„Но, думала я, не все еще для меня пропало. Зреніе и слухъ — это только два изъ многихъ благъ, которыми Бог наделилъ меня. Самый драгоценный изъ всехъ Его даровъ все же остался при мне: умъ мой былъ живъ и ясень, если я даже и навсегда потеряла дневной светъ”.

Елена Келлеръ родилась въ богатой и образованной американской семье. Ея отецъ, Артуръ Келлеръ, будучи капитаномъ арміи принималъ участіе въ войне за освобожденіе негровъ. После женитьбы на матери Елены, также очень образованной женщине, онъ вышелъ въ отставку и занялся литературнымъ трудомъ — сталъ издавать газету.

Елена очень хорошо помнила, что до болезни она жила въ небольшомъ домике, который, какъ она его описываетъ въ своемъ дневнике, „былъ окруженъ виноградникомъ и утопалъ вь розахъ и каприфоліяхъ. Это было царство пчелъ и колибри; въ несколькихъ шагахь начинался садъ — рай моего ранняго детства... Я ощупью пробираласъ между жесткими обстриженными изгородями и съ помощью обонянія находила первый ландышъ и фіалки. Тамъ, зарывшись горячимъ лицомь въ прохладную листву и траву, я искала утешенія... Тутъ же были и дикій виноградъ, и душистый жасминъ, и какія-то редкія лиліи съ тонкимъ ароматомъ..., но всехъ прелестнее были розы. Рано утромъ умытыя росой, оне, когда я ихъ трогала, казались мне такими нежными, мягкими и чистыми, точно оне были сюда занесены прямо изъ Божьяго сада…

„Я совсемъ не помню, что было въ первые месяцы после моей болезни, знаю толъко, что я или сидела у матери на коленяхъ, или цеплялась за ея платье, когда она ходила по хозяйству. Руки мои ощупывали каждый предметъ, следили за каждымъ движеніемъ, и я такимъ образом многому научилась. Скоро я почувствовала непреодолимое желаніе какимъ бы то ни было образомъ заставить понять себя и стала делать немудреные знаки: качаніе головой означало „нетъ”, киваніе „да”, притягиваніе къ себе „приди”, толчокъ „уходи”. Если я хотела хлеба съ масломъ, то движеніемъ руки я показывала будто отрезываю ломти и намазываю ихъ масломъ. Если я хотела мороженаго кь обеду, то вздрагивала плечами будто отъ холода. Моей матери удалось многому меня научить, я всегда понимала, когда она за чемъ-нибудь меня посылала, и бегала наверхъ или куда ей было надо. Ея любви и заботамъ я и обязана всемъ, что было хорошаго въ моей безпробудной ночи.

„Пяти летъ я научилась складывать и убирать белье, когда его приносили изъ прачечной, и узнавала свое. Когда моя мать и тетка куда-нибудь уходили, я узнавала по одежде и ту, и другую.

„Не помню, когда я впервые поняла, что я не такая, какъ все; но я это узнала еще до прибытія моей наставницы.

„Я прекрасно сознавала, когда вела себя дурно, сознавала потому, что знала, что Элле, моей няне, болъно, когда я ее била ногами, но когда мой гневъ проходилъ, у меня являлосъ сожаленіе, и мне делалось стыдно.

„Въ детстве моими постоянными товарищами были: дочка нашей кухарки Марта Вашингтонъ и Бэлла, старая собака. Марта понимала меня, и мне не трудно было заставить ее делать все, что я хотела. Мне доставляло удовольствіе командовать ею, и она покорялась мне, потому что я была сильна, ловка, безстрашна, всегда отлично знала, чего хотела, и, чтобы поставить на своемъ, пускала въ ходъ зубы и ногти. Мы проводили много времени въ кухне: изъ теста лепили булки, мололи кофе, вертели мороженое, кормили куръ и индюшекъ, толпившихся у крыльца... Я знала, что цесарки любятъ прятать яйца въ самыя невозможныя места, и для меня однимъ изъ величайшихъ удовольствій было искать эти яйца въ траве. Чтобы дать понять Марте, что я хочу итти искать яйца, я руками изображала у самой земли кружки, и она меня понимала. Если намъ удавалось найти гнездо, я никогда не позволяла ей нести яйца въ домъ и всячески давала ей понять, что она ихъ уронитъ и разобьетъ.

„Амбары съ хлебомъ, конюшня, дворъ, где утромъ и вечеромъ доили коровъ, доставляли мне громадное удовольствіе. Мне позволяли прикладывать руки къ корове, пока ее доили, и не разъ она меня ударяла своимъ длиннымъ хвостомъ, какъ бы наказывая за мое любопытство.

„Приготовленія къ Рождеству всегда приводили меня въ восторгъ. Я, конечно, не понимала, въ чемъ дело, но мне нравились пріятные запахи, наполнявшіе домъ, и лакомые кусочки, которыми наделяли меня и Марту, чтобы мы сидели смирно. Мы всемъ мешали, но это насъ не смущало. Намъ полволяли молоть корицу, гвоздику и другія пряности, перебирать изюмъ и облизывать ложки, которыми мешали все эти сладости. Я, по примеру другихъ, подъ Рождество вывешивала свой чулокъ, потому что такъ делали все, но меня это особенно не интересовало и не заставляло проснуться раньше, чтобы осмотреть мои подарки.

„Марта была такая же проказница, какъ и я. Разъ, въ одинъ жаркій іюльскій день, иа ступеняхъ веранды сидели две девочки. Одна черная, какъ уголь, — на голове ея во все стороны торчали маленькія, жесткія, какъ проволока, косички, завязанныя башмачными шнурками, другая белая съ длинными золотистыми волосами. Одной — шесть летъ, другая — годами двумя-тремя старше. Младшая девочка, слепая, была я, другая Марта. Мы усердно вырезывали куклы изъ бумаги, но эта забава намъ скоро надоела. Потомъ мы изрезали все шнурки отъ нашихъ башмаковъ, потомъ листья на каприфоліи, сколько мы ихъ могли достать со своего места, наконецъ, я вспомнила о косичкахъ Марты и направилась къ ней съ ножницами. Сначала

она отбивалась, но кончила темъ, что покорилась; однако, и я, по чувству справедливости, потребовала, чтобы и она въ свою очередь обрезала и мои локоны: но ей удалось отрезать только одинъ, такъ какъ къ намъ во время этихъ занятій подошла моя мать, иначе бы все мои локоны были обрезаны.

„...Другимъ неизменнымъ товарищемъ моего печальнаго детства была собака Бэлла, но она была и ленива, и стара, а потому большую часть времени спала у камина. Кроме того, какъ я ни старалась научить ее моимъ знакамъ, она мало понимаала, чего именно я отъ нея требую, и это меня очень сердило.

„Несмотря на то, что я на все лады тормошила ее, она, бывало, только фыркнетъ, на минутку подойдетъ ко мне и затемъ снова отправится къ камину и ляжетъ. И я тогда шла отыскивать Марту.

„Помню, какъ однажды я облила водой свой фартучекъ и, снявъ его наскоро, повесила сушить передъ каминомъ въ гостиной. Но онъ почему-то сохъ медленно, что, конечно, сердило меня, и вотъ, подождавъ еще немного, я схватила его и бросила въ каминъ. Онъ разомъ вспыхнулъ, и вместе съ нимъ вспыхнуло на мне и мое платье. Я почувствовала, что пламя охватываетъ меня все больше и больше. Полная страха, я, вероятно, начала издавать какіе-нибудь невероятные звукн, на которые тотчасъ же прибежала моя няня. Она обернула меня одеяломъ и начала катать по полу; я, какъ сейчасъ, помню, что она чуть не задушила меня, но огонь потушила. У меня же обгорели только волосы и были обожжены руки.

„Около этого же времени я у буфетной нащупала ключъ и стала думать, на что можетъ годиться этотъ ключъ. И вотъ разъ я этимъ ключемъ заперла въ буфетной мою мать, которая пробыла тамъ около трехъ часовъ, такъ какъ все люди въ это время находились на другомъ конце дома. Мать изо всехъ силъ колотила въ дверь, а я, сидя на ступеняхъ крылъца, чувствовала какое-то сотрясеніе отъ ударовъ въ дверь и радовалась, что узнала назначеніе ключа. После такой моей выдумки мои родители, убедившись, что умъ мой постоянно занятъ разными исканіями, решили, что меня надо начать учить. Впоследствіи, когда ко мне для занятій со мной, была выписана наставница, миссъ Селливанъ, я проделала съ нею такую же шалость, какъ и съ моею матерью. Когда моя мать послала меня на верхъ что-то передать миссъ Селливанъ, я, исполнивъ ея порученіе, уходя изъ комнаты моей наставницы, также заперла ее, а ключъ спрятала въ прихожей въ платяномъ шкафу. ІІомню, какъ отъ меня никакъ не могли добиться, куда именно я спрятала этотъ ключъ. Ничего другого для освобожденія миссъ Сёлливанъ нельзя было сделать, какъ приставить къ окну лестницу, что отецъ мой и сделалъ. Ключъ отъ двери я отдала имъ только несколько месяцевъ спустя.

„Когда мне было около пяти летъ, мы перебрались изъ маленькаго домика въ новый большой. Въ то время наша семья состояла изь двухъ старшихъ братьевъ, детей отъ первой жены моего отца и моей родной сестры, маленькой Мильдредъ. Отъ этого времени у меня сохранилось воспоминаніе о томъ, какъ я черезъ груды бумаги пробиралась къ отцу, садилась къ нему на колени, снимала съ него очки, надевала ихъ на себя, и думала, что съ помощью ихъ я, быть можетъ, что-нибудь увижу…

„Отецъ мой, добрый и снисходительный, былъ большой домоседъ, много писалъ и уходилъ изъ дома только тогда, когда наступало время охоты, такъ какъ былъ страстный любителъ охоты и прекрасный стрелокь. Но, кроме охоты, онъ любилъ садоводство и огородничество.

„У насъ были свои виноградники, арбузы и земляника, которые какъ своими размерами, такъ и вкусомъ, славились по всему нашему околотку.

„Еще помню, какъ мой отецъ водилъ меня по винограднику отъ лозы къ лозе и кормилъ спелымъ виноградом. Я помню, какъ будто это происходитъ сейчась, прикосновеніе къ моей голове его ласкающей руки.

„Кроме всего этого, отецъ мой слылъ за хорошаго разсказчика. Когда я выучилась ручной азбуке, онъ писалъ въ моей руке свои веселые анекдоты и былъ страшио радъ, когда я такимъ же способомъ ему ихъ пересказывала.

„Мою мать я такъ любила, и она была мне такъ близка, что я не могу передать это словами, такъ какъ все мои слова будутъ ничто въ сравненіи съ темъ чуствомъ, которое я къ ней испытывала. На свою маленькую сестренку я смотрела, какъ на непрошенную гостью. Я сознавала, что я уже не единственная любовь моей матери... Сестренка часто сидела у нея на коленяхъ, где раньше сидела только я одна; кроме того, она отнимала у моей матери то время, которое раньше принадлежало толъко одной мне.

„Словомъ, я ревновала маленькую сестренку къ моей матери и разъ даже сбросила ее съ кроватки. В то время я еще не понимала нежных чуствъ, которыя являются следствіемъ любви и ласки. Потомъ, когда я почувствовала потребность любить, Мильдредъ стала мне очень близка, и мы всегда вместе гуляли, хотя она и не понимала моихъ жестовъ, а я ея детскаго лепета.

„Между темъ желаніе, чтобы меня понимали, росло во мне съ каждымъ днемъ. Мне вдругъ захотелось видеть мою мать и моего отца, и маленькую сестру,.. захотелось слышать ихъ голоса, захотелось говорить... И... все эти желанія были напрасны… Страданія мои были ужасны, и я находила себе утешеніе только въ ласкахъ моей матери. Но въ то же время я съ каждымъ днемъ делаласъ все капризнее и капризнее и мучила всехъ въ доме. Мои родители не знали, что со мной делать.

„Когда мне было около шести летъ, отецъ мой узналъ о какомъ-то замечательномъ докторе, который излечивалъ даже такихъ больныхъ, отъ которыхъ все другіе доктора совершенно отказывались. Этотъ докторъ жилъ долеко отъ насъ въ Бальтиморе, но отецъ мой решилъ непременно отвезти меня къ нему.

„Я помню эту поездку; она доставила мне большое удовольствіе. Во время езды я перезнакомилась со многими пассажирами.

„Одна дама дала мне коробку раковинъ, въ которыхъ отецъ просверлилъ дырочки, такъ что я могла нанизать ихъ на шнурокъ; я долго съ ними возилась и была вполне довольна.

„Кондукторъ тоже попался добрый. Когда онъ обходилъ вагоны, собирая и пробивая билеты, я ходила за нимь, держась за его одежду. Его щипцы, которыми онъ пробивалъ дырочки и съ которыми онъ мне позволилъ поиграть, оказались очень интересными. Усевшисъ въ уголокъ, я долго забавлялась этой игрушкой, протыкая дырочки въ кусочкахъ картона.

„Моя тетка, ехавшая вместе съ нами, сшила мне изъ полотенецъ большую куклу, но у этой куклы не было ни носа, ни глазъ, ни ушей, нн рта. Словомъ, ничего такого, чтобы напоминало, человеческое лицо.

„Меня больше всего поразило отсутствіе глазъ, и я обращалась ко всемъ, указывая на те пустыя места, где должны быть глаза, и трясла головой въ знакъ того, что ихъ неть. Но ответа на мои знаки я ни отъ кого не получила. Тогда я вскочила съ сиденія и начала искать тетину накидку, которая была обшита бахромой изъ бус. Найдя ее, я оторвала две бусинки и указала тете пальцами сначала на свои глаза, потомъ на куклу. Тетя поняла, чего именно я хотела, и тотчасъ исполнила мое желаніе. После этого я успокоилась.

„Докторъ, къ которому мы ехали, насъ тотчасъ же, принялъ, но после тщательнаго осмотра сказалъ, что сделать ничего не можетъ и только посоветовалъ отцу отвезти меня въ Вашингтонъ къ другому доктору Бэллю, который может дать ему указанія о школахъ, а также и о воспитателяхъ слепыхъ и глухонемыхъ детей.

„Тогда мы поехали въ Вашингтонъ. Мой отець былъ очень печаленъ, а я напротивъ радоваласъ новому путешествію.

„Когда меня привезли къ доктору Бэллю, онъ посадилъ меня къ себе на колени н сталъ забавлять своими часами. Онъ понималъ все мои знаки, и я сердечно его полюбила.

„Но думала ли я, сидя у него на коленяхъ, что этотъ человекъ откроетъ мне дверь, черезъ которую я выйду изъ мрака къ свету, изъ одиночества къ дружбе, научусь любить людей и пріобрету знанія.

„Докторъ Бэлль посоветовалъ моему отцу написать обо мне еще одному, также известному доктору, мистеру Анагносу, инспектору института глухонемыхъ, и просить его отыскать для меня наставницу. И вотъ черезъ несколько недель было получено письмо, что наставница найдена.

„День пріезда моей наставницы миссъ Анны Мэнсфильдъ Селливанъ былъ самымъ счасливымъ днемъ моей жизни. Мне было тогда около семи летъ. Въ этотъ день я почему-то постоянно выбегала на крыльцо. ІІолуденное солнце проникая черезъ ветви густыхъ деревьевъ, жгло мое поднятое къ нему лицо. Изъ знаковъ, которые мне подавала мать и изъ суетни въ доме, мне казалось, что что-то должно случиться. Наконецъ, я почувствовала приближающіеся ко мне шаги и протянула руку, думая, что подходитъ моя мать. Вотъ кто-то взялъ мою руку, приподнялъ меня съ земли и крепко-крепко прижалъ къ своей груди. Это была та, которая пришла ко мне для того, чтобы раскрыть мне чудеса міра и любить меня”.

(В кн.: Изъ жизни слепой и глухонемой. Пересказъ по автобіографическимъ запискамъ А.Толиверовой. – С.-Петербургъ, 1905. – 134 с.)