§ 2. Изучение топики и проблема формульного характера русской оды XVIII века

Выбор в качестве материала для исследования замкнутой группы текстов в определенном смысле противоречит тому факту, что ода ориентирована на широкое использование «общих мест в сюжетах, застывших и кочующих из текста в текст выражений и целых отрывков, тенденцию к подражанию» [Лотман. Рук., 65], «отношение к предмету через уже существующее слово», когда «всякое слово объяснимо историей бывшей поэзии» [Пумпянский 1983а, 312, 314].

В самом деле, ода, как и многие жанры литературы классицизма, говорит на своем собственном языке, для нее существует ограниченный набор тем и сюжетов, точно так же, как и способов представить их идиоматически. Идиоматика оды поразительно устойчива.

Всякое клише оды когда-то было употреблено впервые. Яркий образец анализа оды Ломоносова в ее отношении к традиции, именно в сфере варьирования устойчивой одической топики и идиоматики, дал Л. В. Пумпянский. Сопоставляя Ломоносова с Малербом, он писал: «Обычное в XVIII в. уподобление Ломоносова Пиндару реального значения не имеет. Ученая Плеяда еще знала Пиндара, и Ронсар в «пиндарических одах» еще соблюдает, облегчая ее, строфическую структуру фиванской оды <…>. Но уже Малерб называет оды Пиндара галиматьей <…>. Пиндар становится своего рода полумифологическим эпонимом особого вида поэзии» [Пумпянский 1935, 111]. Совершенно иной смысл, по мнению Л. В. Пумпянского, имело приравнивание Ломоносова Малербу — это была близость, определенная отношениями прямого заимствования в сфере топики и идиоматики.

Однако, например, тему тишины, «экономизм» ломоносовской оды Пумпянский возводит прямо к Малербу, но и к Малербу, преломленному в поэзии Гюнтера и Юнкера. В то же время, по замечанию исследователя, тема тишины знакома европейской одической традиции и по переводу Ронсаром первой пифической оды, но и по тексту самого Пиндара (Ломоносову, вероятно, по Пиндару — в первую очередь, а потом уже в переводах и переложениях) [Пумпянский 1935; 1983, 27–34]. Подводя итог своим наблюдениям, Пумпянский приходит к выводу: «В гипотетическом (никогда не реализованном) пределе, абсолютизм создал фикцию единой литературы на разных языках, а не гипотетически, приблизился к этому идеалу настолько, что литературное единство Европы <…> было относительно осуществлено. <…> Арсенал сложившихся жанров, тем (консолидировавшихся для каждого жанра), образов (закрепившихся за темой) и даже готовых словосочетаний переходит из страны в страну (с Запада на Восток, от Италии XVI в. до России XVIII в.), от поэта к поэту» [Пумпянский 1935, 131].

В такой ситуации, по-видимому, наиболее значимым станет факт отнесенности той или другой темы к традиции тогда, когда автор не просто разрабатывает общую для оды тему, а тем или иным путем отсылает читателя к ней. Это может быть и прямое называние актуального в том или ином случае предшественника, или введение узнаваемой и достаточно точной и большой цитаты, или какие-либо иные знаки обращения к определенной традиции (другое дело, что часто декларированное обращение к традиции будет ее видоизменять до неузнаваемости).

Л. В. Пумпянскому же принадлежит и концепция «поведения» одического клише в тексте. По этой концепции клише существуют в глубокой и неразрывной связи с той или иной темой. Обращение к теме (когда восторженный автор объят «непрерывным, как поток, тематическим стремлением» [Пумпянский 1983а, 315]) автоматически требует употребления соответствующей идиоматики⁵. В результате, клише, оформляющие, например, тему «покорение Востока», используются даже такими мастерами жанра, как Ломоносов, вопреки историческим фактам, как элемент одического стиля.

«Когда у Малерба, в оде 1596 г. на взятие Марсели Генрихом IV, — указывает Пумпянский, — за падением непокорного феодала Казо следует пророчество о завоевании Востока, это естественный и понятный ход мыслей <…> теперь в руках короля база для осуществления давних ближневосточных планов французских королей» [Пумпянский 1935, 113]⁶. Рассматривая оду Ломносова 1741 г. Иоанну Антоновичу, написанную от имени России, исследователь пишет: «Совсем другое в нашей оде, ибо между падением Бирона и завоеванием ближнего Востока:

Геон и Тигр меняют путь

и дальнего:

Боязнь трясет Хинейски стены… Индийских трубят вод тритоны —

нет никакой связи. Ломоносов искусственно соединил Малербово «падение тирана» и Малербово же «ужас Востока» <…>. С падением же «дерзкого гиганта» Бирона она связана насильственно и нелогично. Следовательно, вся ода построена по преднайденной схеме оды Генриху IV» [Пумпянский 1935, 114].

Пумпянский апеллирует здесь к небольшому отрывку ломоносовского текста, тем самым разрушая общий ход мысли автора. На самом деле, тема Востока в данном случае имеет совершенно определенную мотивировку. Анализируемый Пумпянским эпизод оды начинается стихами:

Пронзает очи странен луч! Незнаем шум мой слух неволит; Вручает вечность мне свой ключ. Отмкнулась дверь, поля открылись, Пределов нет, где б те кончились [22, 40].

То есть «восторг» переносит рассказчика в иное пространство — воображаемое пространство «вечности», в котором пребывают «герои»: тут он видит победы древнерусских полководцев от Дуная до «мест ахайских»; затем — победы Александра Македонского. При описании последнего (к Бирону эта строфа не имеет отношения) Ломоносов, воспроизводя то или иное географическое название, отсылает читателя к известным эпизодам, связанным с именем Александра.

Слова «Боязнь трясет хинейски стены» [22, 40] указывают на легендарный рассказ о посещении войск Александра китайскими полками; стихи «Геон и Тигр теряют путь» отсылают к театру военных действий знаменитого полководца; «Индийских трубят вод тритоны» и «Сколь много есть впреди светов?» — указание на знаменитую легенду о границе завоеваний Александра; и, наконец, слова «Пред тем, кто им дает законы» намекают на его известные утопические планы по спасению завоеванных народов от варварства⁷.

В свою очередь, появление Александра в этой части оды мотивировано, с одной стороны, уже введенной темой молодого царя, которому суждено превзойти победы своего отца («Заплачешь, как Филиппов сын» [22, 37]); с другой — предваряет введение темы «младого героя» (с некоторой натяжкой: младой/младенец) и, возможно, имеет в виду тему «младого героя», правление которого началось с борьбы с «гигантом»-Бироном и Швецией (ее в оде олицетворяет Марс) — точно так же, как Александр Македонский начал свое правление с борьбы против непокорных Афин. Таким образом, и этот, и другие примеры автоматизма оды в нанизывании одного одического клише за другим, как правило, поддаются смысловой интерпретации⁸.

Для Ломоносова и в данной оде, и в других его сочинениях, претворение образца есть форма заявления своего мнения, построение своей концепции. Ода, если это не массовая панегирическая продукция⁹, не является нагромождением обломков чужих текстов (точно так же и трагедия Ломоносова напряженно-концептуальна и не является соединением известных сюжетных сегментов). Обращение к одическим клише, представляющим ту или иную тему оды, как мы видели на примере одной из наименее удачных ломоносовских од, определено общей концепцией оды — ода «помнит» идею, которую «представляет» тот или иной штамп.

Сравнительный материал необходим, чтобы выделить устойчивый элемент, определить исходный, родовой смысл формулы, и, как правило, смысл этот будет свойствен похвальной оде вообще. Настоящая работа будет ориентирована, в первую очередь, не на язык оды, то есть не на общий, родовой смысл клише (регулярное описание которого является, без сомнения, актуальной проблемой изучения оды). В центре нашего внимания будет та концепция, которая строится каждым конкретным текстом или группой текстов из этого строительного материала для описания русской государственности. Одическое клише, как, например, эмблема, обладает и смыслом (родовое значение формулы по отношению к жанру в целом), и значением (интерпретация этого родового смысла определенным контекстом). Мы будем ориентироваться именно на значение одического клише.