1.5. Политическая вариативность200

То, что политические системы и политические режимы демонстрируют весьма широкое разнообразие является неоспоримым фактом как для сторонников вариативности мирового исторического и политического процесса,²⁰¹ так и для апологетов унификации и глобализации. Разногласия начинаются тогда, когда встает вопрос о векторе дальнейшего развития стран и регионов.

От модернизации к глобализации

Согласно концепции модернизации в различных ее вариациях существует некий «путь», следуя которому та или иная страна может достичь определенной ступени, ранее уже достигнутой «авангардом мирового прогресса». То есть основные положения концепции модернизации включают в себя:

- тезис о том, что универсальные аспекты человеческой истории доминируют над местными;

- убеждение в том, что история есть царство разума;

- презумпцию единственности и предпочтительности того пути, каким двигалась история Запада;

- деление обществ на «передовые» и «отсталые» в соответствии со шкалой прогресса, эталоном которого объявлялся Запад.²⁰²

Понимание современности в этом контексте означает, что множество различных традиций, унаследованных из прошлого, должны быть сведены воедино и преодолены некой единой цивилизацией современности.²⁰³ На практике «проект модерна» превратился в технологическую схему перехода периферийных обществ к политическому стандарту, обязательному для вступления в НАТО и Европейский Союз. Дело в том, что теория модернизации в ее ортодоксальном виде представляет собой проект американской либерально-центристской интеллигенции, некую идеологию победителей с Запада, который потребовалось отделить от нацизма, объявив последний традиционным движением и отделив его от современности.

Сыграла свою роль и проблема деколонизации в третьем мире. После Второй мировой войны в повестку дня был поставлен вопрос о том, как интегрировать бывшие колониальные страны в новый мировой порядок. Кроме того в условиях «холодной войны» понадобилась дополнительная теория, альтернативная модерну социализма.

Современная преобладающая концепция модернизации демонстрирует тенденцию к универсализации и гомогенизации социумов, подрывающих, в конечном счете, их жизненные устои.²⁰⁴ Она предполагает, что существует некий универсальный «ключ» к успеху, что неверно эмпирически и непродуктивно теоретически. Эта «аксиома» не подвергает сомнению идеологическое предположение о том, что все человечество должно стать современным и похожим на американцев. В рамках теории модернизации время структурировано вокруг прошлого, превращенного в скопище отживших форм, и настоящего, обращенного в будущее, которое характеризуется разрывом с прошлым.²⁰⁵ Но все то, что отрицала теория модернизации (например, религию или национализм), является современными продуктами, а не атавизмом прошлого. Петербургский исследователь В.В. Можаровский доказал, что политическую ситуацию наступившей эпохи глобализации определяют сформированные длительным исповеданием религий массовые психологические и мировоззренческие установки.²⁰⁶ В свою очередь, уничтожение религиозно-ментальных оснований государственности приводит к тому, что политическая система может сохраняться по инерции не более одного физического поколения, что приводит к неизбежному разложению политического тела.²⁰⁷

Следует заметить, что односторонность ранних концепций модернизации была осознана довольно быстро, поэтому ее принципиальные положения подверглись критике. Во-первых, было замечено, что понятия «традиция» и «современность», в сущности, ассиметричны, разнокачественны и поэтому не могут составлять дихотомию. Зачастую между традиционными обществами больше различий, чем между каждым из них и современным обществом. Да и традиция предполагает не только наследование, но и изменение.

Во-вторых, традиции и современность не исключают друг друга: любое общество представляет собой сплав традиционных и современных элементов. Более того, традиции не обязательно препятствуют модернизации, а могут и способствовать ей.

В-третьих, не всякий результат модернизации – благо, пример чему большая часть современных государств Азии, Африки и Латинской Америки. Главная проблема, с которой столкнулись «модернизируемые» страны этих регионов, – зависимость от стран-доноров. Кроме того, развитые страны стимулировали в странах-реципиентах полезные в первую очередь им самим отрасли. Это, в свою очередь, препятствовало развитию внутреннего производства и приводило к использованию развитыми государствами рынков «модернизируемых» стран для продажи своих товаров. Исторический пример такого рода дает Аргентина, бывшая в начале ХХ века одной из пяти самых богатых стран мира.²⁰⁸ Современный пример – Россия.

В-четвертых, модернизация не обязательно носит системный характер. Например, экономическая модернизация может осуществиться без политической. И, наконец, как оказалось, модернизационные тенденции могут быть обращены вспять. В этой связи возникает вопрос соотнесения теории модернизации с изучением политической системы и политической культуры. Кроме того, эта модель совершенно игнорировала значение силовых факторов. Но война во Вьетнаме и «холодная война» наглядно продемонстрировали, что в реальном мире решающую роль продолжает играть военно-политическая мощь. То есть теория модернизации оказалась неспособной адекватно описать формы и динамику переходного периода. Для адекватного объяснения мирового политического процесса больше подходит методологии региональных и пространственно-аналитических подходов, согласно которой современная западная политическая наука признает либеральными демократиями политические системы ряда государств, мало вписывающихся в эту модель политического устройства (например, Малайзию и Сингапур). Следует признать наличие разных типов обществ и политических систем - западных и незападных и, соответственно, разных видов и моделей демократии.

Первый удар по теории модернизации был нанесен слева. Латиноамериканские экономисты Р. Пребиш и А.Г. Франк, влиятельный «левый» социолог и будущий президент Бразилии Ф.Э. Кардозо указали на то, что развитие стран нельзя рассматривать изолированно, так как оно в большей степени зависит от внешнего влияния, чем от того, какое место страна занимает на «лестнице» прогресса. Они констатировали, что страны Латинской Америки, несмотря на колоссальную помощь от Соединенных Штатов, оказались в ловушке отсталости. Модернизация призвана была покончить с отставанием и слаборазвитостью, но как выяснилось уже в следующее десятилетие, не покончила. Попыткой объяснения этой ситуации стали концепции «зависимого развития» (от США и глобальных институтов), чьи авторы ввели понятие «зависимого» или «периферийного» капитализма, неспособного к самостоятельному развитию. Критику слева подхватил И. Валлерстайн, чей мир-системный подход возник, как реакция на неспособность популярных на Западе теорий модернизации решить проблемы современного мира, и в первую очередь, ликвидировать разницу в уровне развития между «первым» и «третьим» мирами. Если теория модернизации утверждала, что эти миры соотносятся как две стадии развития, и «традиционные общества» должны пойти по западному пути, чтобы превратиться в «современные общества», то критерием мир-системы является самодостаточность ее существования.²⁰⁹

Критиков справа представляли в основном неолибералы, выступившие против универсального пути модернизации (идеи multiple modernity). Если неолибералы были, в основном, экономистами, то затем пришли политологи демократизации, которые создавали теории демократической трансформации стран, бывших раньше диктатурами. В это же время возникает и третья реакция на теорию модерна, наиболее ярко выраженная в книге С. Хантингтона «Столкновение цивилизаций». Высказав сомнение в применимости теории модернизации ко всем народам автор считал, что у каждой нации есть национальный дух, который он объединял в некие региональные группировки под названием «цивилизации».²¹⁰

Возникла и еще одна очень популярная сегодня неотрадиционная теория, в рамках которой в России, Китае, Сингапуре и других государствах пытаются сочетать понятия «традиционность» и «современность».²¹¹ Подразумевается, что культурные и политические ценности и социальная интеграция должны быть основаны на традиции, а экономическое и технологическое развитие должно основываться на мировых стандартах.

В 1970-х - начале 1980-х гг. теория модернизации была подвергнута столь сильной критике, что практически была уничтожена. Но в конце 1980-х гг. она «возродилась» под названием «неомодернизация» и «постмодернизация».²¹² Впрочем, новой теории не возникло, а появилось множество культурологических теорий и теорий рационального выбора, ни одна из которых не говорит, как может развиваться мир. Очевидно одно: в типологизации политических систем и их сравнении с «эталонами» есть значительная доля идеологизированности и субъективности.

Глобализация и американизм

Модернизация (как и выросшая из нее глобализация)²¹³ выступают для Запада проблемой собственной идентичности, а для США - определенным видом идеологии, обосновывающей лидерство и даже господство США в послевоенном мире. Новая имперская стратегия разрабатывалась США долгое время,²¹⁴ но была озвучена только в 2001 г., когда администрация Буша в ответ на события 11 сентября предложила программу - «Проект за новый американский век». Мы имеем дело с одной из форм империализма, если под последним понимать распространение или навязывание власти, авторитета или влияния государства другим государствам или не имеющим государства общностям. Заслуживают внимания рассуждения ведущего теоретика постмодерна Д. Харви, усматривающего причину возрождения империализма в исчерпании модели госрегулирования, ранее привязавшей капитализм к национальным границам, и в нарастающем стремлении транснациональных корпораций избегнуть издержек социальной и экологической ответственности.

Очевидно, что принятие Белым домом «Проекта за новый американский век» является попыткой сохранить гегемонистское положение США в условиях глобальной экономической интеграции. Речь идет не только о попытке установить контроль над нефтяными потоками путем господства над Ближним Востоком. Оккупация Ирака создала мощный военный плацдарм США на евразийском континенте, обеспечивающий важное геополитическое положение. Неоконсервативный отход от неолиберализма предыдущей администрации свидетельствует о перераспределении властных отношений между ветвями американского правительства. Если в администрации Клинтона ключевыми были посты в министерстве финансов, то администрация Буша предоставила формирование международной политики оборонным экспертам - Чейни, Рамсфелду и Вулфовицу.²¹⁵

Откровенная формулировка геополитической программы неоконсерваторов дана в книге главы Совета по оборонной политике Р. Перла и бывшего президентского спичрайтера Д. Фрума²¹⁶ «Конец злу: как победить в войне с террором» (2004). Сегодня, по мнению авторов, открылась историческая возможность дополнить победу в холодной войне установлением мирового порядка на основе ценностей американского образа жизни. В свою очередь орудием и постоянным гарантом нового миропорядка должна стать военная и финансовая мощь США. После провала либерализации в Аргентине, Корее, Китае, России и особенно на исламском Востоке для Вашингтона стало ясно, что только решимость и сила могут наказать «своенравных деспотов», устранить угрозы и цивилизовать их подданных. Новый имперский курс отодвинул в сторону бывшего наставника вашингтонских «ястребов» Хантингтона, чья книга «Столкновение цивилизаций» это, скорее, оборонительный проект, где Америке предписывалось вернуться к англосаксонским основам и традиционному атлантизму. Тогда как остальному миру «разрешалось» жить по своим понятиям, вроде якобы исконных для России самодержавия и народности. Другими словами, выживание Запада связывалось с поддержанием баланса сил среди основных мировых цивилизаций. При современной идеологической поляризации сил Хантингтон оказался недостаточно праворадикальным. И тем более не были услышаны предостережения об опасностях «имперского перенапряжения» со стороны профессора политологии Д. Миершаймера²¹⁷ и критика вторжения в Ирак в работе ведущего британского исторического социолога М. Манна «Нестыкующаяся империя» (2002).²¹⁸

Не секрет, что риторика глобализации часто используется в идеологической форме, центральным понятием которой является утверждение, что существует некая объективная реальность на мировом уровне, на которую все обязаны реагировать. Но ведь реальность не единична, в силу чего не может быть одинаковой и реакция на нее. Теоретики глобализации не учли ряд существенных факторов. Во-первых, что рост глобальной экономики совершенно не затронет множество людей, чья жизнь останется на прежнем крайне низком уровне. Во-вторых, что ответом на глобализацию станет резкий рост национализма и религиозных движений и, в частности, подъем исламского и христианского фундаментализма. Кроме того, современные объяснения глобализации очень серьезно недооценивают роль государства. Если теоретики модернизации задумывались об организации институтов, необходимых стране для развития систем образования и здравоохранения, госуправления и юриспруденции, то глобалисты оставили эти вопросы за скобками.

Но ведь пути решения не уникальных по отдельности проблем являются уникальными в совокупности для каждой страны в силу ее специфики. Конкретный путь, пройденный Западом на пути модернизации, другим странам повторить не удастся в силу отличий в экономических, социальных и политических структурах.²¹⁹ Кроме того, для разных политических режимов характерны определенные модели гражданского участия, сведенные в восьмиступенчатую «лестницу Арнштайна».²²⁰ В свое время И.А. Ильин обратил внимание на то, что государственный строй не есть пустая и «мертвая» форма. Связанный с жизнью, характером и религиозными чувствами народа, с климатом, размерами страны и ее историческими судьбами, государственный строй, по мнению мыслителя, это не одежда, которую можно легко сбросить. Скорее это – «костяк, несущий мускулы, органы и кожу».²²¹

С точки зрения нормативного подхода водораздел проходит между демократическими и недемократическими формами правления.²²² Но само понятие демократии не столь определенно, как это кажется на первый взгляд. Свидетельство тому - социологические идеи об изменчивости политических институтов и форм политического участия: концепция «демократизации демократии» Э. Гидденса, теория коммунитарного общества А. Этциони, идеи о пересмотре демократических ценностей М. Догана. Кроме того, логика построения популярной сегодня концепции структуры политических возможностей, появившейся в политической социологии 1970-1980-х гг.,²²³ исходит из имплицитного нормативного допущения о преимуществах демократии по отношению к недемократическим режимам, что тоже не доказано.

В понимании современной политической науки демократическим считается режим, в котором существует свободная конкуренция партий в борьбе за обладание государственной властью. Другими словами, демократический режим представляет собой сочетание «рыночного» механизма в политике наряду с «политическим релятивизмом» (термин, введенный в начале ХХ в. П.И. Новгородцевым), то есть отсутствием единой общеобязательной ценности, исповедуемой государством.

В сравнительной политологии в той или иной форме выделяются три основных типа структурных предпосылок демократии: «во-первых, обретение национального единства и соответствующей идентичности; во-вторых, достижение довольно высокого уровня экономического развития; и, в-третьих, массовое распространение таких культурных норм и ценностей, которые предполагают признание демократических принципов, доверие к основным политическим институтам, межличностное доверие, чувство гражданственности и др.».²²⁴

Однако опыт транзитных стран свидетельствуют, что не все из этих предпосылок в обязательном порядке имеются в странах, вступающих на путь политической трансформации. Более того, один из российских транзитологов В. Васович указал, что по отношению к странам переходного периода понятие демократии в настоящее время уточняется в категориях «молодые», «подражательные», «навязанные» и прочими, снижающими уровень демократизации.²²⁵ В России изобретена даже суверенная демократия. Л. Даймонд, рассуждая о динамике изменений в ходе «третьей волны» демократизации, также допускал существование такой категории «демократических режимов», которые, отличаясь от чисто авторитарных систем, в то же время не дотягивают даже до минимальной демократии.²²⁶ По утверждению Ф. Шмиттера и Т. Карла, национальные различия в демократии бывают зачастую большими, чем национальные различия в политическом транзите.²²⁷

Высокая степень неопределенности политического транзита обусловливает значительную вариативность путей выхода из этой неопределенности в конце транзита. Как можно увидеть из перечня А. Пшеворского, варианты окончательных итогов политического транзита могут варьировать в широком спектре - от «авторитарной реставрации» до «демократической эмансипации».²²⁸ Кроме того, на ход, характер и итоги политического транзита оказывает влияние внешний фактор, выражающийся в геополитических условиях, в которых оказываются транзитные страны в период преобразований. Наиболее распространенный способ внешнего влияния получил в транзитологии наименование «связывание условиями», что, по определению Ф. Шмиттера, означает «сознательное использование принуждения путем установления особых условий распространения выгод со стороны международных институтов».²²⁹ Опыт модернизационных процессов ХХ столетия показал, что нередко внешнее влияние приводит к результатам, противоположным ожидаемым.

Западная политическая традиция

В современной научной литературе нет принципиальных разногласий относительно специфики обществ западного типа, базирующихся на принципах:

- технологического отношения к миру, что влечет за собой общество, основанное на воле индивида, и примат правового государства, в котором важны универсальные юридические нормы;

- неопределенности, где «политика – игра, основанная на равенстве шансов и неопределенности конечного результата»;

- гражданского договора, из которого вытекают взаимообязательные отношения граждан с государством;

- разделения властей, при котором власть должна быть выборной, осуществляемой большинством, но регулируемой обязательными конституционными правилами;

- системной функциональности, согласно которому не столь важно содержание элемента, сколько его функция;

- отделения ценностей от интересов, что требует компромисса различных политических сил;

- «открытого общества», в котором национальный суверенитет сведен до минимума.²³⁰

Дело в том, что государство Нового времени формировалось как политическая сила, противостоящая разрушительным тенденциям западного общества, освоившего идею индивидуальной свободы и в силу этого породившего «войну всех против всех». Социально-политические революции, начиная с Великой английской революции, подвергли десакрализации, инструментализации и коммерциализации идею государства посредством казни монархов и создания новых государств на основе вновь создаваемых демократических конституций.²³¹

Но при этом все исследователи отмечали неравномерность формирования национальных государств на европейском континенте. С точки зрения Э. Геллнера в Европе можно обнаружить несколько «часовых поясов» становления национальных государств:

- «атлантическое побережье Европы», где происходило своеобразное «вкрапление» наций в уже существующее государство;

- территория «к востоку от атлантического побережья Европы», где построение национальных государств шло по пути унификации, так как не было готовых «политических единиц», но существовали две развитые культуры – итальянская и немецкая;

- пояс, «расположенный дальше на восток», где можно обнаружить известные образцы «национального строительства» - возрождение политической единицы и создание политической единицы, историческая необходимость которой обосновывалась не историческими прецедентами, а исключительно «культурным своеобразием данной территории»;

- территория Российской империи.²³²

В итоге на европейском континенте сложилось два типа государства: во-первых, «нации-государства», где государственное строительство предшествовало формированию наций (подавляющее большинство стран Западной и Центральной Европы), и, во-вторых, «государства-нации» - поликультурного образования, примером чего служит Швейцария.²³³

Помимо исторических особенностей формирования государственности в современной Европе также происходит ряд довольно противоречивых процессов. В частности, одним из основных противоречий является то, что глобализация, с одной стороны, «расширяет сферу функциональной ответственности государства», а с другой – «ограничивает его способность самостоятельно решать возникающие проблемы».²³⁴ В политической практике понятие «глокализация» применяется, в том числе, для обозначения того факта, что процесс принятия политических решений все меньше связан с государственным регулированием и все больше – с суб- и наднациональным уровнем.²³⁵

В 1990-е гг. на постсоветском пространстве в поисках оптимальной модели реформирования политической системы широко использовались достижения мировой общественной мысли, в первую очередь, западноевропейской. В этой связи внимание было приковано к феномену либерализма, ставшего для стран Западной Европы и США своеобразной системой ценностей, хотя, будучи мировоззренческим продуктом западноевропейской цивилизации, либерализм далеко не всегда плодотворно функционировал в рамках иных культурных традиций,²³⁶ в том числе восточноевропейских.

Политическая трансформация в странах Центральной

и Восточной Европы

В большинстве стран Восточной Европы сформировался особый тип института президента, представляющий собой в результате синтеза элементов довоенной конституционной системы, социалистических конституций²³⁷ и конституционного опыта западных демократий, промежуточный вариант между французской президентской моделью и институтом президента, характерным для парламентарных республик.

Полномочия восточноевропейских президентов значительно уже полномочий французского президента, но при этом они в большинстве стран региона более значительны, чем это принято для парламентарных республик. Например, в отличие от большинства парламентских республик президенты стран Восточной Европы (за исключением Венгрии, Албании и Чехии) избираются населением и обладают рядом полномочий исполнительной власти. Особенность большинства стран Восточной Европы состоит в том, что ключевые решения президент и премьер-министр осуществляют совместно. Кроме того, во всех странах Центральной и Восточной Европы (кроме Македонии и Боснии и Герцеговины) президент имеет право на роспуск парламента в строго оговоренных конституциях случаях. Наибольшие возможности в этом смысле у президентов Хорватии, Сербии и Болгарии, наименьшие и почти гипотетические у президентов Словении и Венгрии. Во всех странах, кроме Словении, президент обладает правом вернуть в парламент закон для повторного принятия. Во всех странах региона президент производит назначения на ряд важных постов. При этом наиболее широкие прерогативы в сфере назначений у президентов Польши, Хорватии, Албании, Венгрии, Болгарии, Югославии и Сербии. Президент Албании даже возглавляет Высший Совет Правосудия, назначающий и отстраняющий судей. В ряде стран Восточной Европы (Хорватия, Болгария, Румыния, Словакия, Польша, Сербия, Черногория и Албания) президент имеет исключительное право при назначении референдума, который является важным инструментом политического влияния.

Еще одной особенностью стран Восточной Европы выступают обширные «скрытые полномочия» президента, которые он приобретает в условиях войны или угрозы войны, при действии режима чрезвычайного положения или невозможности функционирования парламента. Наиболее сильны они у президентов Хорватии, Польши, Сербии, Албании и Венгрии. То есть в конкретно-политической ситуации роль института президента зачастую оказывается гораздо более значительной, чем это формально предусматривается законом. Ведь авторитет института президентства непосредственно связан с личным авторитетом занимающего этот пост политика.²³⁸ Кроме того, роль избранного президента тем выше, чем слабее и разрозненней парламент и чем неустойчивей правительство. Роль президента тем значительней, чем больше угроза национальному суверенитету. И, наконец, влияние президента значительно усиливается, если он одновременно является лидером партии, имеющей парламентское большинство. Самый яркий тому пример - Албания, где президент пользовался более значительными властными полномочиями, чем формально допускал закон.²³⁹

То есть на постсоветском пространстве при очевидной склонности к авторитаризму обнаруживается довольно широкий спектр функционирования политических режимов. Еще большую вариативность демонстрируют политические системы Латинской Америки.

Политические режимы Латинской Америки

Наиболее распространенной формой военного режима являются правоавторитарные военно-диктаторские режимы, до недавнего времени характерные для Аргентины, Бразилии, Чили, Парагвая, Уругвая, Гаити, Гватемалы и ряда других государств. Типичными представителями таких режимов были диктатор Сомоса в Никарагуа, Дювалье в Гаити, Пиночет в Чили и Стресснер в Парагвае. Дело в том, что в Латинской Америке (в отличие от афро-азиатских стран) процесс вовлечения военных в политику имеет более острый и широкий характер. С одной стороны, это вызывает политическую нестабильность, а с другой – тягу общества к «сильной руке». Но главной опорой лидеров военных режимов были не массовые офицерские слои, а в основном представители генералитета. В отличие от монопартийных режимов, генеральские хунты в Латинской Америке не монополизировали политический рынок, они его просто на время «закрыли» для всех партий. Но все подобные авторитарные системы, как правило, более или менее мирно уступали место плюралистическим системам - как только власть разрешала возобновить политический «торг». Вехой в политической жизни региона стали президентские выборы, состоявшиеся в 1989 г. сразу в пяти государствах: в Аргентине, Бразилии, Парагвае, Уругвае и Чили. Сегодня в регионе в целом преодолена практика прямого вмешательства военных в политическую жизнь, многие годы служившая «визитной карточкой» Латинской Америки.

При этом пришедшие к власти в Южной Америке режимы существенно варьируют: от социал-демократов европейского типа в Чили (М. Бачелет) и Аргентине (Н. Киршнер) до радикальные популистов в Венесуэле (У. Чавес), Боливии (Э. Моралес) и Никарагуа (Д. Ортега). Характеристики режимов зависят не только от уровня экономического развития, но и от этнической структуры населения. Так, в государствах на северо-западе континента и в Центральной Америке растет интерес коренного индейского населения к участию в политической жизни. Если в Чили, Аргентине, Уругвае (Т. Васкес) и Бразилии (Л. да Силва) креолы и выходцы из Европы совершают левый поворот относительно плавно, то в Боливии, Эквадоре (Р. Корреа) и Венесуэле автохтоны требует радикальных перемен, и там борьба против социальной дискриминации и засилья транснациональных компаний соединилась с протестами против доминирования креолов.²⁴⁰

Например, за время пребывания у власти У. Чавес полностью подчинил себе парламент, судебную систему, избирательную комиссию и армию, создав предпосылки для «управляемой демократии». В стране действуют оппозиционные партии и СМИ, но возможность смены власти сведена к минимуму. В основе власти Чавеса лежит контроль над ключевыми государственными институтами и главным источником национального дохода — государственной нефтяной компанией Petroleos de Venezyela, доходы которой избирательно распределяются среди военных, бюрократии и партийной элиты. Чавес может считаться родоначальником недемократических режимов нового типа — «конкурентной автократии», не отменяющей демократических конституций.²⁴¹

Успех левых, которые за последние годы пришли к власти в Венесуэле (1998), Бразилии (2002), Аргентине (2003), Уругвае (2003), Боливии (2005), Эквадоре (2006), Никарагуа (2006) и Чили (2006), не случаен.²⁴² Социальная структура большинства стран региона, пережившего серию неолиберальных реформ под руководством экспертов МВФ и Всемирного банка, к середине 1990-х гг. повторяла стратификацию европейских стран столетней давности. И на такую социальную структуру была наложена общая демократизация политической системы и, прежде всего отсуствие имущественного избирательного ценза. Что и предопределило успех «левого марша по всему континенту.

Несмотря на «левый сдвиг», который переживает сегодня значительная часть Латинской Америки, в регионе остаются правительства, ориентирующиеся на неолиберальную «американскую» модель развития, характеризующуюся невмешательством государства в экономику (например, Мексика и Колумбия). Но в целом характерная для Латинской Америки «суперпрезидентская» форма правления при многопартийной системе - это фактически независимая, неконтролируемая на практике законодательной, исполнительной, судебной властью система государственного управления, опирающаяся на силовые органы и, прежде всего, армию. В этих условиях политическая надстройка представляет собой неолиберальный авторитарный режим с демократическими традициями. Так, политологи характеризуют политические режимы Аргентины, Бразилии и Чили как «неолиберальную», «делегированную» демократию, внешне похожую на современную представительную демократию. Действительно она соответствует формальным критериям демократического устройства, но по своей политической природе больше напоминает авторитаризм.²⁴³

В начале XXI века регион сошел с неолиберальной орбиты и начал выстраивать альтернативную парадигму общественного развития, одним из ключевых моментов которой стала возросшая роль государства во всех сферах общественной жизни. В итоге в 2004-2006 гг. Латинская Америка продемонстрировала самые высокие за последние четверть века темпы экономического роста – в среднем порядка 5% в год. При этом Аргентина и Венесуэла, страны, где государственное регулирование экономики особенно заметно, развивались рекордными («китайскими») темпами - от 9% до 18% в год.²⁴⁴

Регион Латинской Америки и Карибского бассейна последовательно укрепляет свои позиции как один из центров влияния и хозяйственного роста в формирующемся многополярном мире. Новый имидж Бразилии, как одной из восходящих стран-гигантов (по оценкам ЦРУ Бразилия станет великой мировой державой к 2020 г.),²⁴⁵ мощная внешнеторговая экспансия Мексики, мировой вес агропромышленного комплекса Аргентины и энергетического сектора Венесуэлы, общепризнанные экономические успехи Чили, – все эти и другие факторы «работают» на повышение удельного веса Латинской Америки на международной арене.

Очевидно, что «левый поворот» вышел за рамки Латинской Америки, поскольку дистанцировал регион от США и сблизил его с государствами социал-демократической ориентации. Неслучайно происходит интенсивное сближение латиноамериканских режимов с Испанией, где у власти с апреля 2004 г. находится правительство Испанской социалистической рабочей партии. Заметна активизация латиноамериканцев и в Движении неприсоединения. Настоящим шоком для официального Вашингтона стало сближение латиноамериканских государств и арабских стран Ближнего Востока. И это при том, что политические системы восточных стран демонстрируют наибольшую вариативность, обусловленную этническими, конфессиональными и прочими особенностями.

Политические системы Востока

Современные исследователи подчеркивают, что страны Востока, сумевшие найти собственный, отличный от вестернизации путь и сохранившие свою цивилизационную специфику, сумели не только догнать Запад, но и скорректировать путь мирового развития. Для стран региона вектор и скорость модернизации связаны с адекватностью политической системы, конкретного политического режима и политических институтов для решения этой задачи. В свою очередь, специфика политических систем определяется конкретным историческим развитием, цивилизационными особенностями и спецификой политической культуры.²⁴⁶

В отличие от Запада, в обществах восточного типа основополагающими являются другие принципы:

- воздержания от волюнтаристской активности²⁴⁷ и следование великому космическому закону, согласно которому политический процесс представляет собой не процесс воспроизводства власти, а поддержку естественного и устоявшегося;

- теократичности, по которому государство выступает носителем ценностных критериев, но государственная власть может ограничиваться и контролироваться духовной властью в высших ценностных ориентациях;

- уравнительной справедливости, где статус человека в обществе определяется его служебным усердием;

- «священной справедливости», когда государственность носит мессианский характер, а свобода и спасение – коллективный.

Если на Западе превалируют материальные ценности (всеобщее благоденствие), то на Востоке - духовные (гармония и равновесие). Если на Западе в целом политическая сфера независима от религиозной традиции, то на Востоке политическая власть сакрализована и религия освящает политическую традицию.²⁴⁸

Так, специфика мусульманской политической культуры обусловила наибольшее распространение в арабских странах (5 из 9) однопартийных режимов в форме президентской республики, чаще всего авторитарного характера. Вне зависимости от типа политической системы и формы государственного устройства во всех арабских странах власть концентрируется в личности лидера и традиционных социальных структурах, скрытых за фасадом официальных политических институтов. Несмотря на наличие в конституции максимального срока пребывания у власти главы государства, многие арабские страны (например, Египет, Сирия, Ирак, Судан, Ливия и Тунис) обходят это конституционное положение. Кроме того, наметилась тенденция передачи власти по наследству. Например, президентом Сирии стал сын Х. Асада Б. Асад. А М. Каддафи, вообще официально не занимающий никакого поста, осуществляет верховное руководство государством как «лидер революции». Парламенты в политических системах арабских стран занимают второстепенное место и не осуществляют полного контроля над деятельностью правительства.²⁴⁹

В арабских монархиях главная роль в политической системе принадлежит монарху²⁵⁰ и особая – правящему семейству, которое может удерживать власть в течение столетий (например, в Бахрейне – с 1782 г., а в Катаре – с 1822 г.). Специфику политических режимов в этих странах предопределяют исторические судьбы правящих династий. При этом режимы Саудовской Аравии, Бахрейна и Омана, утвердившиеся в результате острого соперничества, отличаются большим консерватизмом. В Кувейте же возникла более либеральная система монархической власти с выборным Национальным собранием. При принятии политических решений в арабских монархиях используется принцип «консультации»,²⁵¹ основой которого считают 42-ю суру Корана. Таким образом, в большинстве арабских стран (в 13 из 18) наблюдается фактически неконтролируемая власть монарха или президента, так как традиционная мусульманская культура принцип разделения властей рассматривает как слабость власти.²⁵²

В других странах Большого Ближнего Востока обнаруживается довольно широкая вариативность политических систем и режимов. Например, в Иране и Турции, где у власти находятся представители ислама, политические системы отличаются друг от друга.

В отличие от Ирана, ориентированного на мусульманские традиционные ценности,²⁵³ в политической системе Турции эти ценности были модернизированы и отделены от политической системы. В ее основу положены кемалистские принципы: республиканизм, революционность, народность, национализм, лаицизм (уничтожение халифата и отделение мечети от государства и школы от мечети) и этатизм. Впрочем, с середины 1990-х гг. в Турции неоднократно предпринимались попытки развития на основе духовных ценностей ислама.

Для политической системы Афганистана характерны: слабость центральной власти, фактическая независимость пуштунских племен, местничество и клиентелизм. Кроме института каумов (местных сообществ), современной афганской политической системе присущ еще один неформальный политический институт, возникший в конце 1970-х гг., институт полевых командиров. В свою очередь, особый характер центральной власти привел к формированию высшего надпарламентского органа власти – Лойи джирги, прообразом которой был племенной совет.²⁵⁴

Несмотря на внешний антураж, в ряде государств Центральной Азии после распада СССР демократические институты власти развития не получили. Практически во всех странах региона существуют авторитарные или консервативные патерналистские режимы, где законодательные органы не контролируют исполнительную власть.²⁵⁵ Во всех республиках бывшего СССР существует сильная президентская власть, причем в ряде из них пожизненная юридически (С. Ниязов в Туркменистане) или фактически (Н. Назарбаев в Казахстане, И. Каримов в Узбекистане, Э. Рахмонов в Таджикистане). Особую роль в системе власти в Центральной Азии играют клановые интересы, причем только Каримов смог добиться относительного паритета ведущих клановых сил. Поиск единой национальной идеологии привел в 1990-е гг. к возрастанию роли ислама в регионе, в силу чего ваххабизм стал теснить весьма мягкое ханафитское течение, которого придерживаются 2/3 мусульман Центральной Азии.²⁵⁶

В целом особенностью политической культуры стран Большого Ближнего Востока является то, что традиционная мусульманская правовая доктрина (фикх) не предполагает однозначных ответов по вопросам организации политической власти. Исламская политическая модернизация предполагает иджтихад, то есть рациональное решение по вопросам, на которые шариат не дает однозначных ответов. То есть политическая модернизация зависит от региональной специфики и от «исключительных интересов», предполагающих легализацию нововведений, прямо не запрещенных шариатом. Именно эти положения привели к синтезу западного политического устройства и мусульманских ценностей в ряде стран Азии. Тем не менее, в странах Большого Ближнего Востока присутствует несколько жестко конкурирующих моделей политической модернизации, которые все апеллируют к конфессиональным базисным установкам политической культуры региона, воспринимаемым по-разному. Кроме того, армии стран региона сильно политизированы, во многих странах не контролируются гражданскими властями,²⁵⁷ а в некоторых странах превратились в один из наиболее эффективных государственных институтов или в единственный дееспособный орган госуправления. В этих условиях стабилизирующей силой трансформируемого региона стали монархические режимы и президентские республики, поскольку модель «просвещенного» американского вмешательства скомпрометировала себя в Ираке.²⁵⁸

Еще большую политическую вариативность демонстрирует Большая Восточная Азия, где модернизация воспринимается не как вестернизация, а как особый путь развития, в ходе которого осуществляется синтез западного политического опыта (демократия), норм конституционного либерализма и автохтонной политической культуры во всем ее конфессиональном, страновом и региональном своеобразии.²⁵⁹ Именно в этом регионе находится наибольшее количество незападных демократий и среди них стран (Япония, Южная Корея, Тайвань и Сингапур), показывающих наиболее впечатляющий региональный и мировой рост. При этом из 23 государств Восточной Азии только 8 выбрали политические системы авторитарного типа,²⁶⁰ а 18 государств избрали систему многопартийности. Но при этом Конституция Индонезии, в отличие от Малайзии, не провозглашает принципа разделения властей (президент имеет широкие законодательные и исполнительные полномочия), а в Сингапуре функции президента носят в основном символический характер, поскольку все его конституционные права осуществляются правительством. Согласно сложившейся политической практике президент Южной Кореи является лидером правящей партии, но не имеет права распустить парламент, а в Конституции КНДР 1998 г., провозгласившей Ким Ир Сена «вечным президентом», статья о Президенте КНДР изъята вообще.

Политическая система, весьма непохожая на действующие в Западной Европе или в США, несмотря на все попытки американцев насадить свою модель, сложилась в Японии. В частности, вместо двухпартийной классической системы до начала 1990-х гг. у власти бессменно (за исключением периода 1947-1948 гг.) находилось правительство консерваторов, которое с 1955 г. единолично формировала Либерально-демократическая партия. Вслед за Японией путем доминантной партии идут азиатские страны ареала конфуцианской культуры – Республика Корея, Китайская Республика на Тайване, Сингапур и др. Кроме того, в мусульманских странах Южной и Восточной Азии ислам служит главным культурообразующим элементом, но необязательно главным элементом государственной идеологии, как на Большом Ближнем Востоке. Государственной религией ислам является в соответствии с конституциями Пакистана, Бангладеш, Малайзии и Мальдивской республики. Но если в Пакистане ислам служит главным элементом государственной идеологии, то в Бангладеш – только одним из них, а в Малайзии не является официальной религией для восточной части страны.²⁶¹

Свою ярко выраженную политическую специфику имеет Африканский континент, где до начала ХХ в. только три независимых государства (Уганда, Мадагаскар и Эфиопия) достигли уровня политического развития, сопоставимого с европейской абсолютной монархией. Кроме того, из всех государств континента только три (Эфиопия, Эритрея и Либерия) избежали длительного колониального правления. В частности, из 17 стран, находившихся под контролем Великобритании, только в 4-х (Ботсвана, Мавритания, Гамбия и Уганда) демократические формы правления продержались до 1990-х гг. А не один из бывших доминионов Франции до 1990х гг. не сумел создать многопартийную демократию. Существование нестабильных режимов сопровождалось серией военных переворотов и кровопролитными гражданскими конфликтами (Уганда при И. Амине, Гвинея при С. Туре и Экваториальная Гвинея при М. Нгеме). Начавшаяся в африканских странах с конца 1980-х гг. некоторая демократизация политических структур сопровождалась вмешательством МВФ, Мирового банка и МБРР, навязавших ряду африканских правительств неолиберальные программы. Это, в свою очередь, повлекло за собой усиление политической нестабильности и очередную полосу военных переворотов.²⁶²

К концу ХХ ст. в Центральной и Южной Африке две трети государств начали строительство демократической политической системы, для которой характерно сохранение политического влияния племенных вождей,²⁶³ преобладание кланово-племенного политического сознания, особая роль традиционных мифологических представлений в политической культуре и политическая гетерогенность, а в ряде стран и гибридность политических систем. То есть на практике формальные европейские демократические институты наполнились традиционной африканской общинной демократией и в результате возобладали однопартийные политические системы, в ряде стран трансформировавшиеся в политическую систему с доминантной партией и гипертрофированной президентской властью.²⁶⁴ Данные политической статистики свидетельствуют, что из 48 африканских государств 46 выбрали республиканскую форму правления, в 40 присутствует многопартийность или двухпартийность, и одно (Уганда) находится в стадии перехода от однопартийности к многопартийности. Однако в 9 из 32 демократических режимов сохранилась доминантная партия,²⁶⁵ а подавляющее большинство стран континента позиционируется как страны с нестабильной или неустойчивой демократией. То есть сегодня из относительно успешных африканских демократических режимов можно назвать только ЮАР, Ботсвану и Маврикий, тогда как судьба неустойчивых демократических режимов в Африке находится под вопросом. Более того, нет оснований рассматривать нестабильную демократию как этап перехода к стабильной. Скорее, мы наблюдаем последствия попыток насаждения западных ценностей, результат чего непредсказуем.

В целом для государств Востока характерно разнообразие политических режимов, причем не менее вариативное по большим регионам. Так, наибольшее количество нестабильных демократий (31) и авторитарных режимов (14) характерно для Африканского континента, а демократических (6) – для Большой Восточной Азии. То есть для последнего региона общую тенденцию регионального развития определяют именно незападные азиатские демократии, осуществившие, в разной степени, синтез западного и восточного политического опыта.

Большой Ближний Восток демонстрирует некие средние показатели по числу нестабильных демократий (5), демократических (3) и авторитарных (10) режимов. При этом в незападных демократиях (Турция, Ливан, Йемен, Израиль, Египет, Япония, Индия, Южная Корея, Малайзия, Сингапур, Тайвань, Шри-Ланка и Индонезия), как правило, особую роль играет религия, несмотря на то, что в большинстве случаев церковь как институт отделена от государства.²⁶⁶ В свою очередь, авторитаризм чаще всего является не военным, а гражданским и просвещенным.²⁶⁷ Даже доминантные партии допускают формирование политического плюрализма и конкурентной многопартийности. В обществах такого типа существуют взаимообязательные отношения государства и граждан, а принцип разделения властей скорректирован в соответствии с нормами традиционной политической культуры или определенными конфессиональными положениями.

Кстати, религиозные отношения играют существенную роль не только в мусульманском ареале. Примечательно, что взаимоотношения между государством и церковью, как видно из анализа конституций зарубежных стран, демонстрируют широкую правовую палитру. В свою очередь, принципы и механизмы этих отношений зависят от таких факторов, как цивилизационные накопления и исторический опыт, конфессиональные особенности и политико-правовая культура населения.

Вариативность церковно-государственных отношений

Анализ 68 конституций зарубежных государств²⁶⁸ показывает, что полностью умалчивают о правовом положении церкви основные законы только трех стран - Боснии и Герцеговины, Венгрии и Венесуэлы. Отделение церкви от государства декларировано в 13 конституциях.²⁶⁹ При этом в десяти из них (Болгарии, Гондурасе, Латвии, Македонии, Португалии, Туркменистане, Узбекистане, Украине, Хорватии и Югославии) употребляется правовая формула «церковь (религиозные организации, учреждения или общины) отделена от государства», в конституциях Азербайджана и Молдавии от государства отделена «религия (или религиозные культы)», а в конституции Словении – «государство и церковь отделены друг от друга».

Понятие «господствующая религия» присутствует только в конституции Греции, а статус официальной (государственной) религии декларируется конституциями семи стран - Великобритании, Дании, Коста-Рики, Лихтенштейна, Мальты, Монако и Норвегии. Правовая формула «традиционная религия» нашла свое воплощение в пяти конституциях: Андорры, Болгарии, Грузии, Индии и Литвы.

Особую поддержку одной церкви допускают конституции девяти государств (Аргентины, Боливии, Гаити, Испании, Италии, Кипра, Колумбии, Македонии и Польши), а, наоборот, запрет на официальность или доминирование какой-либо религии присутствует в тринадцати основных законах - Албании, Беларуси, Гватемалы, Ирландии, Испании, Литвы, Никарагуа, Словакии, США, Таджикистана, Украины, Эстонии и Японии.

Юридическое положение церковных организаций в конституциях рассматриваемых стран отражено восемью самыми разнообразными «форматами»:

- церковь является юридическим лицом или обладает правами юридического лица –(Албания, Андорра, Бразилия, Гватемала, Италия и Литва);

- церковь подчинена общим законам государства (или общему порядку) –(Австрия, Андорра, Бразилия, Индия, Молдавия и Хорватия);

- отношения между государством и церковью регулируются специальным законодательством –(Албания, Белоруссия, Италия, Колумбия, Люксембург и Польша);

- государство не вмешивается в деятельность религиозных объединений (или независимость церковных организации от государства) –(Словакия, Чехия и Узбекистан);

- церковные организации в своей деятельности пользуются защитой и помощью государства –(Хорватия);

- служители всех религий находятся под надзором государства и несут перед ним обязательства – (Греция);

- закреплено только право церкви на движимую и недвижимую собственность –(Австрия, Боливия, Индия, Ирландия, Кипр, Лихтенштейн и Польша);

- указание, что собственность церкви принадлежит государству –(Мексика).

Категория «свобода совести» декларирована в 61-й из рассмотренных Конституций. Но только в пяти есть уточнения относительно уважения и почитания религии (Ирландия), обязанности неверующим платить сборы в пользу Университета (Исландия), основания государства на принципах, признающих верховенство Бога (Канада), о поддержке государством религии в армии, больницах, местах лишения свободы, приютах и т.п.

Зато ограничения свободы совести (и другие конфессиональные ограничения) содержатся в Конституциях 42 стран. При этом они связаны:

- с противоречием законам или общественному порядку (Австрия, Азербайджан, Андорра, Белоруссия, Бельгия, Болгария, Бразилия, Гаити, Гватемала, Греция, Доминиканская республика, Индия, Ирландия, Исландия, Испания, Италия, Казахстан, Кипр, Китай, Колумбия, Литва, Люксембург, Мексика, Монако, Нидерланды, Никарагуа, Польша, Словакия, Турция, Украина, Чехия и Эстония);

- с противоречием принципам нравственности и общественной морали (Австрия, Азербайджан, Андорра, Белоруссия, Болгария, Бразилия, Греция, Доминиканская республика, Индия, Ирландия, Исландия, Италия, Кипр, Колумбия, Коста-Рика, Литва, Лихтенштейн, Никарагуа, Польша, Словакия, Украина, Чехия и Эстония);

- с угрозой здоровью или жизни (Андорра, Белоруссия, Болгария, Индия, Кипр, Китай, Литва, Никарагуа, Польша, Словакия, Украина, Чехия и Эстония);

- с противоречием правам и свободам других (Андорра, Белоруссия, Болгария, Грузия, Кипр, Литва, Польша, Словакия, Украина и Чехия);

- с возможностью временного ограничения в период военного положения или в случае непосредственной опасности, угрожающей конституционному строю (Армения, Кипр, Литва и Польша);

- с использованием религиозных организаций в политических целях (Болгария, Гватемала, Казахстан, Колумбия, Коста-Рика и Турция);

- с ограничениями в сфере воспитания или образования (Гватемала, Китай, Мексика, Словения, Турция);

- с субсидированием религиозных организаций (Гондурас);

- с занятием священнослужителями государственных постов (Гондурас);

- с прозелитизмом (Греция);

- с деятельностью иностранных религиозных объединений или с иностранным контролем над конфессиями (Казахстан и Китай);

- с участием государства в назначении и допущении к должности глав религиозных культов (Люксембург);

- с ограничением мест совершения публичных актов религиозного культа (Мексика);

- с установлением религиозного ценза для главы государства (Великобритания, Дания и Норвегия);

- с ограничениями в сфере владения и распоряжения собственностью (Австрия, Боливия, Гватемала, Индия, Ирландия, Лихтенштейн и Мексика);

- с передачей кладбищ в ведение государства (Бразилия и Никарагуа).

При этом, как видно, конституционное закрепление положения церкви в политической системе государства (и, особенно, механизм взаимодействия) чаще всего не связано с региональными, конфессиональными и прочими особенностями стран.

Аналогичную вариативность, несмотря на наличие целого комплекса международных правовых актов,²⁷⁰ демонстрирует положение института семьи в государственной системе. Так, ряд европейских конституций (Австрии, Боснии и Герцеговины, Великобритании, Дании, Мальты, Монако, Нидерландов, Норвегии, Финляндии, Франции, Швеции) и Конституция США не содержат каких-либо положений относительно места и роли семьи. Простой констатацией самого факта существования института семьи ограничились конституции Великого герцогства Люксембург, Королевства Бельгия, Румынии, Венгрии и Японии.

Там же, где соответствующие конституционные формулы присутствуют, наиболее распространенной формулой является декларация особой опеки и защиты государством института семьи, которая рассматривается в качестве основы общества и государства, фундамента сохранения и развития нации.²⁷¹ Как видно, значение семьи в социуме определяется широким спектром параметров, включая и политические.

В связи со всем вышесказанным возникает вопрос, в какой степени эволюция и трансформация политической системы способствует нахождению адекватной модели успешного социально-экономического развития?²⁷² При этом надо учитывать, что любое сравнение политических систем должно быть нацелено на решение двух задач: оно должно обнаружить признаки генетического характера и дать историческое объяснение явлений.

Политическая вариативность и страновая успешность

В большинстве случаев для сравнения уровня развития разных стран экономисты используют показатели валового внутреннего продукта на душу населения. Впрочем до 1991 г. базовым показателем в макроэкономических исследованиях был валовой национальный продукт (ВНП), а ВВП стал основным индикатором для совместимости с системой национальных счетов ООН.²⁷³ Но здесь возникает ряд проблем. Во-первых, точность расчетов душевого ВВП по паритетам покупательной способности достаточно ограничена и обсуждать результаты таких сопоставлений необходимо с большой осторожностью.

Во-вторых, существующие модели, объясняющие различия темпов экономического развития национальных экономик, довольно уязвимы. Так, У. Уэстерли показал, что какой бы из основных факторов, влияющих на динамику роста (доля инвестиций в ВВП, расходы на образование и т.п.), мы ни взяли, всегда можно найти страны, где эти факторы в нужной кондиции были, а вот роста не наблюдалось. Пытаясь это объяснить, Уэстерли ввел в оборот показатель «способность национальных институтов обеспечивать современный экономический рост».²⁷⁴

В-третьих, существуют такие страны, в которых средний ВВП на душу населения приблизительно одинаковый, а дифференциация населения по доходам различна.²⁷⁵ Но ведь очевидно, что из этих стран более благополучными являются те, в которых наблюдается меньшая дифференциация доходов в обществе. Поэтому показатель среднеарифметического душевого ВВП («средняя температура по больнице») не может быть оптимальным для международных сопоставлений.²⁷⁶

В силу вышесказанного за основу страновых сопоставлений лучше взять Индекс развития человеческого потенциала (ИРЧП), состоящий из трех компонентов: дохода, определяемого показателем ВВП по паритету покупательной способности; образования, определяемого показателями грамотности и доли учащихся среди детей и молодежи; долголетия, определяемого через ожидаемую продолжительность жизни.

Отчет о человеческом развитии из Программы развития ООН, опубликованный 27 ноября 2007 г., показывает, что ИРЧП во всех странах мира растет за исключением некоторых стран Африки. Большая часть данных для отчета 2007-2008 гг. получена в 2005 г. и ранее. Для сравнения включены средние значения ИРЧП для регионов мира и групп стран. Список охватывает 175 стран-членов ООН (из 192), включая Гонконг и территорию Палестины. Страны делятся на три большие категории с высоким, средним и низким уровнем развития человеческого потенциала. 17 стран-членов ООН не включены из-за недостатка данных, поэтому в отчете отнесены к группе стран с низким ИРЧП. По данным отчета 30 из 32 стран с низким ИРЧП расположены в Африке, остальные страны — Гаити и Йемен в Америке и Азии соответственно.²⁷⁷

В 1990-х гг. было проведено обширное исследование, финансировавшееся Всемирным банком, целью которого было выявление факторов, в наибольшей степени влияющих на рост душевых доходов. В ходе исследования более 80 стран выяснилось, что факторы, которые привычно ставились во главу угла (открытость для внешней торговли, уровень инфляции, распределение налогов, наличие или отсутствие минеральных ресурсов и пр.), – влияют в несущественной степени. Сильнее влияют факторы, связываемые с «институтами»: уровень коррупции и качество бюрократии, власть закона в отношении прав собственности и несоблюдение правительством контрактных обязательств, риск национализации / экспроприации и угроза дефолта. То есть страна, имеющая плохую экономическую политику, но достаточно устойчивую и ясную систему правил, развивается лучше, чем страна, правительство которой проводит мудрую экономическую политику.²⁷⁸ В связи с этим возникает вопрос о зависимости успешности той или иной страны (по крайней мере, по коэффициенту ИРЧП) от формы государственного устройства (рис. 1.5.1,1.5.3,1.5.5) и политического режима (рис. 1.5.2,1.5.4,1.5.6).²⁷⁹

Необходимо сделать ряд предварительных замечаний. Во-первых, различных типологий политических режимов в координатах «демократия – авторитаризм - тоталитаризм» сегодня предложено столько, что практически в них уже невозможно разобраться.²⁸⁰ В силу этого авторы отказываются от столь упрощенной оппозиции и предлагают дробную схему политических режимов: авторитарные (на рисунках выделены красным цветом), демократические / либерально-демократические (зеленым),²⁸¹ нестабильные демократии (желтым),²⁸² незападные демократии (сиреневым),²⁸³ военные режимы (черным), авторитарный национализм (коричневым) и национальный социализм (синим).

Во-вторых, если в Европе монархии в принципе являются парламентскими демократиями, то говорить о монархизме как подтипе авторитарных государств следует применительно к странам, где монархи являются действительными правителями. При этом даже самые деспотические формы абсолютной монархии не являются инструментами простого произвола. Да и президентская республика может сопровождаться различными типами политических режимов. В силу этого предлагается следующая расширенная типология государственного устройства: абсолютные монархии (выделены сиреневым цветом), конституционные / ограниченные монархии (синим), неограниченные президентские республики (красным), ограниченные президентские республики (желтым),²⁸⁴ парламентские / парламентарные республики (зеленым), социалистические / коммунистические республики (коричневым),²⁸⁵ военные хунты (черным) и зависимые / подмандатные территории (серым) (рис. 1.5.1-1.5.6).

Рис. 1.5.1. Зависимость ИРЧП от формы государственного устройства в группе стран высоких показателей индекса

Рис. 1.5.2. Зависимость ИРЧП от политического режима в группе стран высоких показателей индекса

Рис. 1.5.3. Зависимость ИРЧП от формы государственного устройства в группе стран средних показателей индекса

Рис.1.5.4. Зависимость ИРЧП от политического режима в группе стран средних показателей индекса

Рис. 1.5.5. Зависимость ИРЧП от формы государственного устройства в группе стран низких показателей индекса

Рис. 1.5.6. Зависимость ИРЧП от политического режима в группе стран низких показателей индекса

Исследование политических систем и режимов стран мира показывает, что не существует (за исключением первых двадцати стран в группе с высоким ИРЧП и последних двадцати стран в группе с низким показателем ИРЧП) строго определенной зависимости ИРЧП (и соответственно успешности) стран от типа политического режима. В первой двадцатке, за исключением Новой Зеландии, все политические режимы позиционируются как демократические, но после этого устойчивой картины в отношении политических режимов не наблюдается. Что касается последней двадцатки стран, то здесь наихудшие показатели демонстрируют африканские государства с режимом нестабильной демократии или военной диктатуры. Причем 14 из них являются ограниченными президентским республиками, а если сюда прибавить парламентскую Эфиопию, то ни о каком доминировании авторитаризма в этой группе речи быть не может. Скорее, мы имеем дело с результатами навязывания либерально-демократической модели традиционалистскому обществу и, прежде всего, чуждого политической культуре принципа разделения властей и многопартийности.

В связи с этим возникает вопрос: может ли «рыночный плюрализм» в политике являться самоцелью? Ведь политический рынок - поневоле терпимое зло для государства. Даже эталонные современные демократии в той или иной степени ограничивают конкуренцию в политике, а также стремятся поставить высшую государственную власть вне переменчивых симпатий избирателей. Свобода политической конкуренции, с точки зрения здравого государственного смысла, может быть ценностью только низшего порядка по отношению к стабильности и безопасности государства. Кроме того, принцип свободы политической конкуренции, доведенный до логического конца, на самом деле отрицает многие ценности личной свободы, связанные с понятием демократии. Господство политического рынка в наиболее развитых демократических режимах оборачивается навязыванием человеку какой-то одной определенной модели политического поведения.²⁸⁶

Дабы не попасть в ловушку «демократического успеха», следует учитывать, что в Европе процесс формирования демократических институтов (включая многопартийность) органически совпал с процессом развития капитализма, чего нет во многих других странах, которых «за уши» тащат в либеральную демократию. И еще одно важное обстоятельство. Разрыв между странами Запада и Востока возник не сегодня, а насчитывает столетия. Поэтому ИРЧП, в котором высок удельный вес душевого ВВП, не может быть принят как некий абсолютный и, самое главное, статичный показатель. Здесь важнее динамика.

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что помимо европейских государств, в списке двадцати стран с самым высоким ИРЧП находятся Австралия, Новая Зеландия, США, Канада и Япония, то есть, представлены почти все регионы, за исключением Большого Ближнего Востока, Африки и Латинской Америки.

Анализ по отдельным регионам и группам (рис. 1.5.7) показывает, что в группу лидеров, демонстрирующих высокие показатели ИРЧП, входят участники Организации экономического сотрудничества и развития, в составе которой 30 стран (большинство из них членов ЕС), государства Центральной и Восточной Европы и регион Латинской Америки и Карибского бассейна. Однако им «наступают на пятки» страны Юго-Восточной Азии, имеющие средний показатель ИРЧП, но превышающий средний мировой уровень ( рис.1.5.7).

Рис. 1.5.7. ИРЧП по регионам и группам, 2007 г.²⁸⁷

Наконец, встает вопрос о том, насколько успешными являются наиболее глобализованные государства, к которым сегодня относятся Австрия, Венгрия, Великобритания, Германия, Дания, Израиль, Ирландия, Испания, Италия, Канада, Малайзия, Нидерланды, Норвегия, Португалия, Сингапур, США, Финляндия, Франция, Швейцария и Швеция.²⁸⁸ Заметим, что все они по Индексу развития человеческого потенциала входят в группу стран с высоким индексом. Но при этом они демонстрируют довольно широкий разброс: от 2-го места Норвегии до 63-го места Малайзии,²⁸⁹ что не позволяет относить глобализацию к фактору, однозначно увеличивающему ИРЧП. Тем более, что занимающая 1-е место Исландия отнюдь не относится к ряду высоко глобализованных стран. Да и динамика изменения ИРЧП показывает, что с 2005 г. Норвегия переместилась с 1-го места на 2-е, а США – с 8-го на 12-е.

Тем не менее, нельзя полностью игнорировать влияние политической системы на развитие страны. Например, из 20 стран с самым высоким индексом 12- конституционные монархии, 2 – ограниченные президентские и 4 – парламентские республики. Напомним, что для монархического сознания характерно мистическое созерцание верховной власти и пафос доверия к главе государства, культ чести и заслуги служения, органическое восприятие государственности и культ традиции. Государство выступает как учреждение и одновременно как большая семья. В республиканском же сознании господствуют утилитарное восприятия власти и пафос гарантии против главы государства, культ независимости и карьеры, механическое восприятие государственности и культ новаторства. Государство представляется корпорацией и свободным конгломератом.²⁹⁰

Не менее важен и конфессиональный фактор. Роль и значение религии в формировании и развитии государственного устройства неоспоримы. В частности, все протестантские страны (США, Великобритания, Австралия, Канады, Нидерланды, Швейцария) – это страны развитой демократии, отличающиеся гомогенностью и секулярностью. Для католических стран (Германия, Испания, Франция, Италия, страны Латинской Америки) характерен более поздний переход к демократии. В их фрагментированной политической культуре большую роль играют элементы других культур, вплоть до патернализма и патриархальности. Неоспоримо и то, что из христианских стран на путь демократизации позже всех встали православные страны (Россия, Греция, Югославия и Болгария), в которых сильны элементы патриархальности и подданичества.²⁹¹

Возьмем первую двадцатку «успешных» стран. Видно, что здесь нет никакого доминирования пресловутой протестантской этики: только 8 стран (Великобритания, Дания, Исландия, Норвегия, США, Финляндия, Швеция и с большой натяжкой Австралия) могут быть отнесены к ареалу протестантской культуры, тогда как 9 стран (Австрия, Бельгия, Ирландия, Испания, Италия, Канада, Люксембург, Франция и отчасти Швейцария) являются католическими странами. Если сюда добавить Нидерланды, где католиков больше, чем протестантов, то обнаруживается явный перевес в пользу католических стран.²⁹²

Таким образом, поливариантность и цивилизационная многополярность мира предполагает органичность государственных систем и политических элит (включая идеологию так называемого нового традиционализма), наличие традиционных политических институтов и внятных программ политического и социально-экономического развития в рамках поддержания национальной безопасности.