Глава I. Мультидисциплинарная феноменология вариативности глобального развития человечества

1. 1. Демографическая вариативность vs. Демографический переход

Цивилизационный подход и теория

демографической вариативности

Напомним еще раз, что теория демографического перехода («демографической революции», «демографической модернизации») относится к описаниям глобальных демографических трендов и является характерным примером монистического универсализма современных общественных наук. Согласно ее базовому постулату тренд мирового естественного воспроизводства населения предопределен увеличением продолжительности жизни (объективное старение наций) и снижением уровня репродуктивности (малодетность и бездетность нуклеарных семей). Утверждается, что все народы должны неизбежно пройти путь демографической модернизации от «традиционного» к «современному» (в терминологии сторонников концепта) типу воспроизводства.⁹

Применение же авторами методологии цивилизационного подхода в синтезе с детальным факторным анализом дает основание для пересмотра сформулированного в рамках этой теории положения о предопределенности демографических процессов, а соответственно, для выдвижения тезиса о принципиальной возможности управления ими. Пессимистическому в плане возможностей активного государственного управления универсализму «демографического перехода» противопоставляется теория «демографической вариативности», дающая обоснование доступности активной управленческой коррекции демографических процессов. Под вариативностью здесь понимается соотносимая с национальными (цивилизационнными) рамками множественность путей развития и в географическом пространстве и во временном развитии.

Амплитуда демографической изменчивости, в той или иной стране, в тот или иной период времени находится в высокой степени зависимости от политических, социальных, культурных явлений. Величины отклонений по ансамблю стран, а также в разные исторические периоды слишком велики, чтобы говорить о наличии универсальной схемы. Слишком очевидно влияние на демографические показатели осуществляемой государством политики. Отсюда проистекает принципиальное предположение об управляемости в нужную сторону демографического процесса.

Место России в мировых

демографических трендах

Проведенное исследование акцентировано на анализе демографической ситуации в постсоветской России. Именно российский феномен стремительной депопуляции 1990-х – 2000-х гг., образно определенной в публицистике в качестве «русского креста» (пересечение снижающейся кривой рождаемости и возрастающей кривой смертности) обнаружил ограниченность объяснительного потенциала теории демографического перехода. Полагая, что достижение состояния современного воспроизводства населения является «столбовой дорогой» развития человечества, она объясняет современную депопуляцию в России и странах, близких к ней по характеру социально-экономического развития, результатом объективных тенденций снижения детности в современном мире. Даже «русского креста», утверждают российские сторонники универсализма, будто бы нет, а есть объективно заданный переход к малодетному современному типу репродуктивного поведения.¹⁰ И, казалось бы, на самом деле, в состоянии депопуляции находится в настоящее время не только Россия, но и Германия, Великобритания, Италия, Греция. Однако круг таких стран крайне ограничен, несопоставим даже с европейским множеством. Большинство же стран современного мира вынуждено искусственно сдерживать рождаемость посредством внедрения на государственном уровне мальтузианских программ «планирования семьи» («планового родительства», «сознательного материнства»).¹¹ По отношению к ним сокращение репродуктивности является в большей степени следствием целенаправленных управленческих усилий, чем естественно-исторической закономерности. Уже в силу этого обнаруживается некорректность определения тренда «демографического перехода» как общемирового процесса. Причины снижения рождаемости в различных цивилизационных ареалах при кажущейся внешней схожести процессов оказываются различны.

Скорому забвению предан и тот факт, что еще сравнительно недавно программа планирования семьи реализовывалась на государственном уровне и в России. Только в 1997-98 гг. Государственная Дума лишила ее федерального финансирования. «Русский крест» явился это рукотворная конструкция. Опыт Российской Федерации по сдерживанию «неплановой» рождаемости в ситуации и без того стремительного сокращения населения, имеет, вероятно, беспрецендентный характер, и уж совершенно определенно политический.

Для того, чтобы убедиться в вариативности демографического развития в современном мире достаточно сравнить сценарное прогнозирование ООН на XXI столетие применительно к Российской Федерации и Соединенным Штатам Америки (рис. 1.1.1).

Несмотря на то, что место США с позиций теории демографического перехода находится в авангарде демографической модернизации, депопуляционых процессов там, в отличие от России, отнюдь не наблюдается.

Рис. 1.1.1. Сценарная динамика численности населения в России и США в XXI в. (по прогнозам ООН)

Прирост американского населения за будущие полстолетия должен составить 152,2 млн. чел. или 53,4% , что позволит Соединенным Штатам сохранить третью строчку в мировой демографической иерархии. В итоге США остается на своих прежних позициях в мировой иерархии наиболее населенных стран, тогда как Россия спускается на 18-е место, а к 2100 г. и вовсе – на 22 место. Из близлежащих стран впереди Российской Федерации будут находиться, вожделея демографически разреженной территории, не только Индия и Китай, но также Пакистан, Иран, Турция, Афганистан, Япония.¹²

Для установления места России в демографических трендах современного мира авторами был проведен сравнительный анализ динамики естественного воспроизводства населения по ансамблю 10 стран (рис. 1.1.2-1.1.4). Выборка стран определялась задачей рассмотрения российской демографической статистики на фоне различных типов популяционной динамики, с учетом региональных и культурно - конфессиональных различий.

Сопоставление по показателям рождаемости, смертности и общей продолжительности жизни дает основание утверждать об аномальности по отношению к мировому эволюционному процессу структуры естественного воспроизводства населения в России. Популяционная динамика в современной России не соответствует ни одному из идентифицируемых как устойчивые типов демографического поведения. Причем по каждому из показателей страна выступает в роли аутсайдера. В диссонанс с теорией демографического перехода низкая рождаемость в России сочетается не с возрастанием, а со снижением продолжительности жизни.

Рис. 1.1.2. Общий коэффициент рождаемости по ряду стран современного мира

Рис.1.1.3. Общий коэффициент смертности по ряду стран

современного мира

Рис. 1.1.4. Ожидаемая продолжительность жизни по ряду стран современного мира

Представляя авторскую объяснительную модель демографических процессов необходимо сделать принципиальную оговорку. Демографическую вариативность следует отличать от демографических кризисов и катастроф. Современная отрицательная динамика естественного воспроизводства населения в России не является ни проявлением мирового модернизационного тренда, ни выражением цивилизационной специфики. К ней в наибольшей степени применим диагноз в виде демографического кризиса (а с учетом потенциальных потерь – демографической катастрофы). Природа произошедшего демографического надлома имеет четырехфакторную структуру, будучи обусловлена, во-первых, кризисом идейной-духовности (утрата персональных и массово-общественных смыслов жизни), во-вторых, кризисом национальной идентичности, в-третьих, кризисом государственного управления и, в-четвертых, кризисом социально-материального обеспечения. Причем все эти кризисы в прямом смысле вызваны неудачным государственным управлением, резко усилены в 90-е годы и до конца не устранены в 2000-е годы.

Кризисная характеристика демографической ситуации в России еще более ярко проявляется при сравнении с показателями естественного воспроизводства населения на постсоветском пространстве. Казалось бы, бывшие союзные республики находятся в одинаково тяжелом положении переходного периода (и даже худшем, не имея бонуса в виде природных ресурсов) и потому должны иметь структурно близкую популяционную динамику. Причем в России, как наиболее могущественном экономическом субъекте постсоветского пространства, следовало бы ожидать наиболее высоких показателей естественного воспроизводства населения. Однако, имея по рождаемости средние для бывших союзных республик показатели, она оказалась в положении аутсайдера по уровню смертности и продолжительности жизни. (См. рис. 1.1.5-1.1.8).

Рис. 1.1.5. Общий коэффициент рождаемости по бывшим республикам СССР

Рис. 1.1.6. Общий коэффициент смертности по бывшим республикам СССР

Рис. 1.1.7. Общий коэффициент естественного прироста (+) и убыли (-) населения по бывшим республикам СССР

Рис. 1.1.8. Ожидаемая продолжительность жизни населения по бывшим республикам СССР

Демографическая вариативность в современном мире:

страновый анализ

Теория демографического перехода игнорирует страновые статистические вариации в демографии, усредняя показатели под заданную трендовую величину. Между тем, даже среди стран Западной Европы коэффициентный показатель рождаемости различается почти в два раза (в Германии – 8,6‰, в Ирландии – 15,7‰). Причем амплитуда различий за последнее десятилетие только возросла. Еще более существенные различия в динамике репродуктивности населения обнаруживаются при целостном рассмотрении демографии в когорте стран «золотого миллиарда». Казалось, все они прошли этап демографического перехода, а потому общий коэффициент рождаемости в них не должен проявлять существенной вариативности. Однако статистика свидетельствует об обратном.

Так, в Израиле рождаемость почти в 2,5 раза выше, чем в Германии. При этом за последнее десятилетие репродуктивность германского населения падала, а израильского - возрастала. Если суммарный коэффициент рождаемости в европейских странах не обеспечивает простого воспроизводства, то в США он превышает условную величину – 2 ребенка на одну женщину. Тенденция репродуктивного угасания прослеживается далеко не во всех экономически развитых странах современного мира. Рост общего коэффициента рождаемости, если брать за точку отсчета середину 1990-х гг., фиксируется в настоящее время в Болгарии, Ирландии, Испании, Италии, Латвии, Франции, Чехия, Эстонии, Израиле, Казахстане, Аргентине, Бразилии и др ¹³ (рис. 1.1.9).

Рис.1.1.9. Динамика роста рождаемости в странах репродуктивного подъема (на 1000 чел.)

Тезис теории демографического перехода о несовместимости интенсивной репродуктивности с высоким уровнем продолжительности жизни опровергается современной статистикой ряда стран. Например, первенствующая в Европе по показателю рождаемости Ирландия, в полтора раза опережающая по общему коэффициенту рождаемости Россию, находится по критерию продолжительности жизни населения на одном уровне с другими европейскими странами (77,7 лет), опережая, в частности, благополучную по западным меркам Данию. Израиль, при весьма высоком уровне рождаемости (21,7‰), превосходящем более чем в 2 раза российские показатели рождаемости имеет продолжительность жизни в 79,7 лет, опережая в этом отношении и США (77,4 лет), Германию (78,7 лет) и Великобританию (78,4 лет). Более 70 лет составляет продолжительность жизни в таких высокорепродуктивных странах современного мира как Иран, Филиппины, Алжир и др. Интенсивная рождаемость латиноамериканских стран не стала каким либо препятствием для достижения в ряде из них продолжительности жизни на уровне мировых лидеров. Чили и вовсе обгоняет по этому показателю Соединенные Штаты Америки (77,9 лет в среднем у чилийцев против 77,4 лет в среднем у американцев.)¹⁴

Высокий уровень развития в экономическом и технологическом отношениях выходит в настоящее время за географические рамки Европы и Северной Америки. Однако сторонники теории демографического перехода по-прежнему оперируют европейско-североамериканским (иногда с распространением его на Японию, Австралию и Новую Зеландию) масштабом модернизации. Между тем многие из динамично развивающихся государств Азии и Латинской Америки сумели сочетать инновационный путь индустриального (а в иных случаях и постиндустриального развития) с высокой репродуктивностью. Освященная традицией католической церкви активная репродуктивность населения фиксируется фактически во всех странах Латинской Америки. На рубеже тысячелетий суммарный коэффициент рождаемости составлял в Чили – 2,15 детей на одну женщину, в Бразилии – 2,28, в Аргентине – 2,62, в Мексике – 2,75. Для сравнения в России он находился в то же время на отметке – 1,21, а в наиболее репродуктивной из всех европейских стран Ирландии – 1,88.

Хотя для большинства «тихоокеанских экономических тигров» характерна тенденция перехода к малодетности, но и среди них вариативность демографических показателей весьма значительна. Так, если в Сингапуре суммарный коэффициент рождаемости имел к концу столетия показатель 1,5, то в Индонезии – 2,58 новорожденных на одну женщину.

Технологически неразвитая страна вряд ли смогла быть обладателем ядерного оружия. В этой связи большой интерес может представлять статистика репродуктивности в Индии и Пакистане. Суммарный коэффициент рождаемости в индийском обществе находился к указанной хронологической отметке на уровне 3,3 новорожденных, а в пакистанском – 5,03.¹⁵

Постулаты теории демографического перехода в еще большей степени опровергаются фактом репродуктивной активности населения ближневосточных нефтедолларовых государств. Высокий жизненный уровень резидентов сочетается там с рекордными для современного мира показателями рождаемости.¹⁶

Увеличение продолжительности жизни на Западе не компенсирует его репродуктивного угасания. Темпоральная асинхронность этих процессов особенно наглядно проявляется при сопоставлении западных популяционных показателей с демографической динамикой других цивилизаций. Так согласно сценарному прогнозу на наступившее столетие к 2125 г. количество христиан в мире не перешагнет барьера двух миллиардов, тогда как мусульман достигнет шести миллиардов человек. «За три века, - прогнозирует французский демограф Ж. Буржуа – Пиша, - ситуация окажется перевернутой. Если в 1800 году в мире было 20 мусульман на 80 христиан, то теперь их станет 84 на 30».¹⁷

Переход к условиям городской жизни, утверждают сторонники теории демографического перехода, объективно предопределяет установление современного, характеризуемого малодетностью типа естественного воспроизводства населения. Однако история демографии дает многочисленные примеры, когда репродуктивность имела тренды снижения в доурбанизационную эпоху (пример - репродуктивное угасание в Древнеримской империи) и, наоборот, сохраняла высокие (а зачастую и возрастающие) показатели в урбанизационных сообществах. Следовательно урбанизация сама по себе не является фактором репродуктивного угасания. Можно лишь с определенной долей условности говорить о городской жилищной инфраструктуре, как сдерживающем многодетность обстоятельстве. Да и оно относится преимущественно к раннеиндустриальной стадии развития города.

Преобладание горожан в структуре российского населения было достигнуто еще в 1950-е гг. После этого демографическая история России пережила периоды и репродуктивных упадков, и подъемов. Возрастание доли городского населения не коррелировало, таким образом, с динамикой рождаемости. В 1980-е гг. коэффициент урбанизации в России установился на уровне 73%. До настоящего времени он оставался постоянным. Однако за этот период при стабильных урбанизационных показателях кривая рождаемости, по меньшей мере, трижды сменила направленность (рост второй половины 1980-х, снижение 1990-х, тенденция нового подъема 2000-х гг.).¹⁸

Современная Россия далеко не самая урбанизированная страна в мире. Общемировой коэффициент урбанизации – 66% лишь несущественно уступает российскому показателю. Существует широкая группа более урбанизированных, чем Россия стран, репродуктивная активность населения которых имеет по отношению к ней кратное превосходство. Так высокая степень урбанизации Латинской Америки не стала основанием для разрушения традиционного, отличаемого многодетностью типа естественного воспроизводства. Причем урбанизационные процессы завершились там довольно давно и потому возможные ссылки на имеющийся по отношению к ним лаг во времени демографического перехода не будут выглядеть убедительно.

Действительно, репродуктивность у сельских жителей, как правило, (хотя не всегда и не везде) несколько выше, чем у городских. Однако нигде эти различия не носят характера принципиального демографического разрыва между городом и деревней. Популяционная динамика в городских и сельских локалитетах осуществляется в одном направлении (пусть иногда и в разных скоростных режимах). Случаев разновекторной для города и деревни динамики естественного воспроизводства не обнаружено. Это доказывает, что фактор урбанизации не является для современного демографического развития абсолютным. В настоящее время в РФ средний размер семьи в городском населенном пункте составляет 2,7 человек, а в сельском – 2,8 человек. Незначительная величина различий между ними отражает ту реальную роль, которую урбанизация играет в структуре причин естественного воспроизводства.¹⁹

Демографический феномен Латинской Америки особенно наглядно ниспровергает стереотипы модернизационного подхода в демографии. Многие из них, несмотря на заметное преобладание в структуре их населения городских жителей, и в настоящее время сохраняют довольно высокую репродуктивность. Даже самая урбанизированная страна региона Аргентина, превосходящая по долевому представительству горожан соответствующие российские показатели (83 % аргентинцев проживает в городах), традиционно имеет сравнительно высокий коэффициент рождаемости – по данным на 2003 г. – 17,5‰ (т.е. более чем в два раза больше, чем в Германии). Сходная демографическая ситуация наблюдается и в современном индустриально-убанизированном Уругвае. При проживании более двух третей населения в городах, мексиканские и перуанские женщины рожали в среднем по данным на начало 1980-х гг. более пяти детей. Согласно статистике на 1995 г., общий коэффициент рождаемости в Мексике составлял 30,4 ‰ - один из самых высоких показателей в мире. При этом уровень смертности – 4,8‰ был ниже, чем в любой из североамериканских или европейских стран. Очевидно, что благоприятная демографическая ситуация у латиноамериканцев определяется отнюдь не экономическими факторами, коррелируя в большей степени с высоким статусом католической церкви.²⁰

Многодетность еще в первой половине XX в. являлась отличительной особенностью семей европейских католиков из стран с повышенной клерикальной составляющей (Италии, Испании, Португалии). Их репродуктивная ориентированность снижалась прямо пропорционально снижению роли Церкви в общественной жизни. Показательно, что лидером по показателю рождаемости в Европе является в настоящее время именно Ирландия, сохранившая положение одного из оплотов европейского католицизма. ²¹

Этноконфессиональная избирательность

демографических процессов

Демографическая вариативность в современном мире не ограничивается страновыми различиями. Внутренней неоднородностью показателей естественного воспроизводства населения характеризуется подавляющее большинство и самих национально-государственных сообществ. По существу, в каждой из демографически модернизированных стран имеются локалитеты, отличающиеся особой, диссонирующей с общим уровнем репродуктивной активностью.

Четко прослеживается внутренняя этноконфессиональная избирательность демографических процессов. Ислпмизированные мигрантские анклавы в Европе в разы превосходят по показателям рождаемости этнических европейцев. Столь же разительные репродуктивные различия обнаруживаются между христианским (вернее секуляризованным постхристианским) и мусульманским (имея в виду не только мигрантов, но и многопоколенных резидентов) населением стран Европейского Союза. Демографическая ситуация в ряде западных стран являет собой яркий пример расовой вариативности в коэффициентной статистике рождаемости. Проживая в тех же населенных пунктах, работая на тех же предприятиях, «цветные» граждане соответствующих государств имеют, как правило, значительно больше детей, чем представители белого населения.²²

Русские женщины, проживавшие в советское время в среднеазиатских республиках, рожали неизменно значительно меньше детей, чем представительницы коренных мусульманских народов. В то же время среднеазиатки, переезжавшие в Россию, были и остаются более репродуктивно активными в сравнении с местным славянским населением. Не только отношение к деторождению, но и в целом к семейным ценностям, оказалось значительно диверсифицировано по национальному признаку. Разводы, например у таджичек, фиксировались в 2,5 раза, а у туркменов – в 3,5 раза реже, чем у русских в соответствующих национальных республиках.²³

Еще более показательны цифры расовых различий в репродуктивной активности населения США. Казалось бы, у рассредоточенных по всей территории Соединенных Штатов афро-америнцев должен быть, в соответствии с теорией об экономическом предопределении демографических процессов, примерно тот же показатель рождаемости, что и у белого населения (а может, даже и меньше, имея в виду их более низкий социальный уровень в стране). Однако в реальной истории репродуктивность цветных оказывалась неизменно выше, чем у потомков выходцев из Европы. Так к середине 1980-х гг. суммарный коэффициент рождаемости у американских белых составлял 1,719, тогда как у афро-американцев – 2,154. Традиционно еще более высокие репродуктивные показатели в США имеют представители иных цветных этносов (например, мексиканцы). Суммарный коэффициент рождаемости за тот же период у целостно рассчитываемого небелого населения Соединенных Штатов составил 2,224. Именно репродуктивная активность цветных обеспечивает в настоящее время для США некоторое превышение границы простого воспроизводства населения. Тот же вывод можно сделать и в отношении современной Франции. Как и по всей Европе, иммигранты из стран третьего мира обладают несоизмеримо более высоким уровнем репродуктивности, чем коренные европейские жители, в данном случае – французы. Численность детей у проживающих во Франции арабов в 3,3 раза больше в среднестатистическом измерении, чем у французских семей. Выправившаяся, казалось бы, в настоящее время демографическая ситуация во Франции есть прежде всего результат активной рождаемости у иммигрантов. В то же время сами французы, имеющие суммарный коэффициент рождаемости 1,84, не обеспечивают даже простого воспроизводства.²⁴

Демографический кризис России удивительным образом совпадает с этноконфессиональными параметрами. Соотношение показателей переписей 1989 и 2002 гг. обнаруживает резкий контраст репродуктивной динамики по отношению к различным национальностям РФ. Отнюдь не все из российских народов подпали под крест пересечения кривых рождаемости и смертности. При общем сокращении населения до уровня в 98,7 % по отношению к показателям 1989 г., численность русских понизилась до 96,7%, т.е. шла с двухпроцентным опережением среднестатистических кризисных характеристик. Убыль населения наблюдается не только у русских, но и у всех прочих народов России (за исключением осетин), принадлежащих к православному культурному ареалу. Для карелов, коми, удмуртов, мордвы и других российских этносов, традиционно придерживавшихся православия, последствия демографической катастрофы оказались еще значительней, чем у русских. В то же время у всех без исключения мусульманских и буддистских народов России отмечался численный рост. Демографический кризис, изоморфный каким-либо образом феномену русского креста, их попросту миновал. Несмотря на ведение боевых действий в Чечне численность чеченцев в России за межпереписной период возросла в 1,5 раза. Количество ингушей за тот же временной отрезок увеличилось и вовсе в 1,9 раза. Можно возразить, что мусульманские и буддистские народы России связаны, в отличие от русских, не с индустриально-урбанистической, а с аграрно-сельской общественной инфраструктурой, а потому и сравнение с ними не представляется корректным. Однако, при сопоставлении демографических характеристик русского народа с обладающими сходными квалификационными потенциалами татарами и башкирами обнаруживается та же тенденция – увеличения (пусть и не столь стремительного, как у ингушей) численности мусульманских этносов, особо контрастно проявляющееся на фоне регрессирующих репродуктивных показателей соседствующих с ними в Поволжье и на Урале православных народов.²⁵

Другим возражением может стать указание на преимущественно южные региональные рамки активного репродуктивного поведения населения. Специфика климата юга России определяет меньший объем потребительской корзины, а, соответственно, снижает уровень материальной зависимости многодетных семей. Однако, рождаемость у русских женщин, проживающих в национальных республиках южнороссийской периферии, оказывается опять-таки ниже, чем у представительниц автохтонных наций мусульманского или буддистского исповедания. Характерно, что она заметно повышается в случае замужества русской на представителе иноконфессиональной этнической общности. Вопреки предположению о прямой климатологической зависимости репродуктивного поведения существенный рост численности населения в постсоветский период наблюдается у языческих народов Дальнего Востока, Сибири и Севера. Тяжелые природные условия не стали для них принципиальным препятствием для многодетности. За межнпереписной период численность манси возросла на 44,6%, хантов – на 30 %, ительменов – на четверть и т.д. Причины такого возрастания заключаются не только в том, что принадлежность к коренным малочисленным народам предоставляет определенные преференции, ввиду чего некоторые этнические русские предпочитают записываться автохтонами. Более важным фактором демографической динамики у указанных народов является характерная для языческих поведенческих стереотипов, базирующихся на аксиологии рода, высокая поведенческая ориентированность. Средняя рождаемость у ненцев превышает отметку в три ребенка, что является одним из самых высоких показателей среди народов России (среди титульных народов РФ только чеченцы и ингуши имеют столь же высокие цифры репродуктивности). В диапозоне от 2,5 до 3 детей находится репродуктивная динамика долган, хантов, чукчей, эвенков и др. Показатели рождаемости мусульманских, буддистских и языческих народов России соотносятся, таким образом, с единым для них типом демографического воспроизводства.²⁶

Можно предположить, что у народов православного культурного ареала низкая репродуктивная активность определена, прежде всего, разрывом с традиционной системой ценностей. Следует ли говорить, что именно православие являлось основой мишенью атеистической пропаганды в СССР. По тем же этносам России, которые сохранили преемство религиозной традиции (мусульмане, буддисты, язычники), демографический кризис ударил менее сильно.²⁷

Национально-территориальные образования обладают в настоящее время значительно более высоким демографическим потенциалом, чем краевые и областные территории России. Только 18 субъектов РФ имеют положительную динамику в соотношении рождаемости и смертности. Характерно, что среди них - лишь одна область (Тюменская), а остальные 17 – национально-территориальные образования.²⁸

Статистическое сопоставление национально-территориальных образований с краями и областями обнаруживает их системное превосходство не только по уровню рождаемости (16 первых мест среди субъектов Федерации), что могло бы быть еще объяснено в рамках теории демографического перехода, как сохранение традиционного типа воспроизводства, но и по всем другим демографическим параметрам, включая смертность (по каждому классу причин) и продолжительность жизни. Москва по этому показателю находится лишь на четвертой позиции, существенно уступая трем северокавказским республикам. Безусловным лидером среди субъектов РФ по показателю жизнеустойчивости населения является Ингушетия, не отличающаяся, как известно, экономико-финансовым преуспеванием. Именно действием фактора национальной идентичности и обусловливаются демографические преимущества народов, сумевших в условиях модернизационных изменений сохранить свои традиции и самобытность.

Максимальное и минимальное значение среди субъектов РФ различается в 3,2 раза по общему коэффициенту рождаемости и в 6,3 раза по общему коэффициенту смертности.²⁹ Если помещенные в рамки единой государственной системы этносы, находящиеся в равных условиях экономического существования, имеют принципиально различную популяционную динамику, то это прямо доказывает этноконфессиональную вариативность демографического развития.

Демографическая вариативность в

историко-компаративистском измерении

Не вызывает сомнений точность представленных в теории демографического перехода глобальных траектории процесса мирового естественного воспроизводства. Ее эмпирическая репрезентативность ни в коей мере не оспаривается. Основные возражения связываются с объяснительной моделью, интерпретацией зафиксированных глобальных трендов. В результате одномерного рассмотрения демографических процессов через призму материального фактора произошла подмена причинно-следственных оснований. В авторской работе³⁰ доказано, что материальный фактор демографического итога по своей значимости занимает только четвертое место. Поэтому пытатка проинтерпретировать глобальный демографический тренд оперируя фактором четвертого порядка значимости не может быть успешной в смысле достоверности.

Репродуктивное угасание было представлено как следствие повышения качества жизни и индустриально-урбанистической трансформации. Посредством установления данной связи проводилась мысль о рудиментарной сущности феномена многодетности по отношению к современной социально-экономической структуре общества. Однако в свете предпринятого в настоящем исследовании факторного анализа возникает необходимость перехода от материалистического монизма к установлению иерархии причин репродуктивного угасания.

Группе из 24 экспертов было предложено дать оценку по десятибалльной шкале для различных 10-летних периодов в истории России, по 38 индикаторам, сгруппированным по факторам – идейно-духовного состояния общества, национальной идентичности государства и качества государственного управления. После статистического сглаживания получилась достаточно устойчиая историческая кривая. Такая же кривая была рассчитана для интегрального показателя материального фактора. Для всех этих рядов вычислялись парные коэффициенты корреляции с данными демографического развития России за сто лет (рис. 1.1.10)³¹. Наивысшим уровнем причинно-следственной связи или воздействия на демографическую ситуацию (интегральный демографический показатель рождаемости, смертность и ожидаемая продолжительность жизни) обладает фактор идейно-духовного состояния российского общества – величина связи 0,83 (при максимальном значении - 1). Для причинно-следственной зависимости демографической динамики от степени национальной ориентированности российской государственности связь 0,75. Роль в демографии фактора государственного управления имеет знчимость 0,59. Наконец показатель материальных условий жизни в отношении к демографической динамике значим на уровне лишь 0,49.

Более того, для некоторых исторических отрезков материальный фактор и естественное воспроизводство населения находятся в противофазе. Рост потребления в эти периоды сопровождался снижением репродуктивной активности.

Рис.1.1.10. Факторы демографического развития в России (четырехфакторная модель)

Доказательство доминирующего значения для демографических процессов фактора идейного-духовного состояния общества дает основания для выдвижения гипотезы о мировоззренческо-ценностной природе исторического тренда снижения рождаемости.

Генезис репродуктивного поведения современного типа обусловлен прежде всего эрозией ценностных цивилизационных накоплений, отступлением от религиозных традиций, процессами десакрализации и апостасии (обезбоживания). Освещаемая традиционными религиями ценность многодетной семьи подверглась систематическому разрушению. Мировой характер секуляризационного процесса соотносится с трендом модернизации рождаемости. Ее разноскоростные характеристики отражали цивилизационную вариативность прочности репродуктивных установок. Те из цивилизаций и народов, которые сумели противостоять процессам глобалистической апостасии и детрадиционализации, как правило, сохраняли высокий уровень рождаемости (яркий пример - мусульманский мир). Индустриально-урбанистическая трансформация была хронологически более поздним явлением, как в отношении начала секулярного тренда, так и снижения репродуктивности, а потому не могла выступать в качестве причины последней. Она, конечно, внесла свою весомую лепту в демографическую модернизацию, но не являлась по отношению к ней определяющим обстоятельством.

Исторически первой жертвой репродуктивного угасания Нового времени стала Франция. Устойчивая тенденция сокращения рождаемости наблюдалось там с конца XVIII века. Ни о каком индустриальном переходе или принципиальном улучшении качества жизни тогда еще не было речи, а репродуктивность французов, между тем, неуклонно снижалась. Процесс депопуляции во Франции коррелировал с «передовыми» форсированными темпами секуляризации французского общества. Рубежный характер в смене репродуктивной парадигмы у французов конца восемнадцатого столетия не случаен. Он являлся отражением влияния на демографические процессы просветительской дехристианизации. Франция долгое время являлась своеобразным символом полового аморализма, разрушения семейных ценностей.³²

Согласно схеме демографического перехода вначале происходит существенное увеличение продолжительности жизни, а уже вслед за тем осуществляется снижение рождаемости. Прослеживаемый с эпохи Великой революции опыт французской демографической трансформации свидетельствует об обратном. Происходивший упадок репродуктивности отнюдь не сопровождался заметным ростом продолжительности жизни французов.

В целом историко-страновый анализ демонстрирует отсутствие однозначной модели взаимодействия указанных демографических компонентов. Тезис теории демографического перехода о корреляционной связи роста продолжительности жизни с последующим адекватным снижением уровня рождаемости не подтверждается и на российском историко-статистическом материале. За двадцатое столетие в России при росте продолжительности жизни в 1,9 раза репродуктивность снизилась в 4,5 раза, хотя казалось бы она должна увязываться с определяющим ее в теории демографического перехода первым из показателей.

Обобщение мирового исторического опыта доказывает отрицаемую в теории демографического перехода принципиальную возможность сочетания высоких производственных технологий с интенсивной репродуктивностью. Модернизация модернизации рознь. Модернизационный процесс далеко не всегда обусловливал репродуктивное угасание и старение наций. Снижение уровня рождаемости наблюдалось, главным образом, при варианте развития, идущем вразрез с цивилизационной идентичностью сообществ.

В тех же популяциях, в которых модернизационный процесс осуществлялся при опоре на национальные традиции, кризиса репродуктивности не отмечалось. Зачастую они даже испытывали демографический бум, вызываемый синтезом сохраняемых этноконфессиональных семейных ценностей с улучшением материальных условий жизни населения. В качестве такого рода демографических модернизаций конца XIX – начала XX вв. можно назвать последствия синтоистской революции «Мэйдзи» в Японии, младотурецкой – в Турции, православно-этатистского формата развития России эпохи Александра III, консервативных политических тенденций в ряде европейских стран.

Первая фаза всеобщего демографического надлома западного мира приходится на 1910 - 20-е гг. Данный феномен совершенно не синхронизирован с индустриально-урбанистическими процессами в западных странах, высшая точка которых была пройдена там существенно раньше. Зато двадцатые годы стали временем широкого импульсивного распространения материалистического миропонимания, атеистической пропаганды, аксиологии прагматизма. Репродуктивный кризис определялся, таким образом, парадигмой установившегося как на теоретическом, так и на бытовом уровне, материализма. Тенденция неуклонного снижения рождаемости в Европе и Америке сопровождалась созданием образа «новой эмансипированной женщины», ценностные идеалы которой связаны с потребительством, развлечениями, профессионально-карьерными установками. Характерно, что сама концептуализация постулата о демографической революции (термин демографический переход появится несколько позже) в трудах Л. Рабиновича, А. Ландри, У. Томпсона пришлась на конец 1920-х – начало 1930-х гг., время перманентного, казавшегося необратимым, кризиса репродуктивности на Западе.³³

Наступившая в скором времени эпоха «бэби-бума» опровергла все прогнозы и теоретические построения фаталистов. Его основу составила реанимация консервативных европейских ценностей, включая институт семьи. Тренд репродуктивного угасания был прерван наступившим с середины 1930-х гг. новым стремительным подъемом рождаемости в США, Германии и Советском Союзе. В каждой из перечисленных стран демографический ренессанс обусловливался сменой модернизационной парадигмы, переходом от универсально-космополитического к консервативному типу модернизации. Сам факт принципиального изменения демографической ситуации при осуществлении ценностных трансформаций доказывает, с одной стороны, управляемость демографии, с другой, связь ее с цивилизационной проблематикой.

Определенной нивелировкой противоречащего теории демографического перехода факта «бэби-бума» является попытка интерпретации его как механизма послевоенной репродуктивной компенсации. Прилагательное «послевоенный» употребляется вместе с ним в неразрывной связке.³⁴ В действительности же, репродуктивный подъем отнюдь не был хронологически приурочен к окончанию войны. В США его начало датировалось еще довоенным периодом, временем реанимации консервативных англо-американских ценностей. Только сексуальная революция 1960-х гг. привела к новому возобладанию вектора репродуктивного угасания.

Для большинства стран Запада начало «бэби бума» пришлось не на послевоенную эпоху, когда он получил свое дальнейшее развитие, а на период Второй мировой войны. Такая хронологическая поправка позволяет утверждать, что репродуктивный подъем обусловливался в данном случае не компенсаторным возмещением отложенных рождений, а духовно-консолидирующим значением для наций военного противостояния.

Роста рождаемости во время Второй мировой войны не испытывали, за некоторыми исключениями, две категории воюющих государств: 1) государства, чья территория служила зоной массового истребления населения (СССР, Польша, Югославия, Греция); 2) государства, терпевшие поражение в общем сценарии конфликта (Германия, Италия, Япония, Румыния, Венгрия, Болгария), а также сочувствовавшие им по мотивам идеологической близости государства (Испания, Португалия). Для всего остального западного мира, национально консолидированного вокруг антигитлеровской коалиции и частично реанимировавшего консервативные ценностные ориентиры, уже в первой половине 1940-х гг. началась эпоха бэби-бума. Принципиальные различия в репродуктивных тенденциях побеждающих и проигрывающих в войне народов подтверждают гипотезу об определяющем воздействии на рождаемость фактора идейно-духовного состояния общества (рис.1.1.11 – 1.1.12)³⁵.

Рис.1.1.11. Суммарный коэффициент рождаемости в странах – участниках Второй мировой войны

Рис. 1.1.12. Суммарный коэффициент рождаемости в РСФСР, Германии и США в период Второй мировой войны

Вторая фазой генезиса современного типа воспроизводства относится для Запада к 60-м гг. XX в. Пришедшийся на них системный взрыв сексуальной революции, приведший к разрушению патриархальных семейных ценностей, не мог не иметь негативных последствий для показателей рождаемости. Традиционный образ женщины - матери (для христианской семиосферы - архетип Богородицы) утратил в процессе эмансипации свою привлекательность. Подлинный антирепродуктивный перелом в настроениях европейцев, пишет П. Бьюкенен, произошел не с наступлением эпохи индустриализации, а в 1960-е гг., когда «западные женщины стали отказываться от образа жизни своих матерей».³⁶

Различия в динамике естественного воспроизводства определяются, прежде всего, степенью воздействия и характером сочетания различных факторов. Демографические показатели, зависящие от четырех базовых факторов демографии, зависят также от их факторных составляющих более низкой иерархической значимости, актуализирующихся в рамках соответствующего культурного или исторического контекста.

Так, репродуктивный бум в Англии XVI-XVII вв. (некоторые зажиточные англичанки имели до двух десятков детей) связан со спецификой взгляда на женскую красоту. Состоятельные женщины, из опасения испортить форму груди, предпочитали не вскармливать младенцев сами, а отдавать их кормилице. При отсутствии средств контрацепции это увеличивало период репродуктивной активности, сокращая временные интервалы возможности забеременеть. Напротив, в большинстве стран тогдашней континентальной Европы вскормить ребенка собственной грудью считалось данным от Бога долгом добропорядочной матери. В результате – репродуктивная динамика в Англии в соответствующий период была заметно выше других западноевропейских государств.³⁷

Высокая смертность среди женского населения Франции XVIII в. во многом определялась возрастанием динамики заболеваний пневмонией. Вес одежды француженок, сообразно с установками галантного века, не превышал 400 г. Между тем, Франция далеко не самая теплая страна в мире. В то же время в имевшей более жаркий климат Испании вес женской одежды измерялся килограммами, что определялось укоренившимися в быту церковными традициями целомудрия.

Хронологические рамки теории демографического перехода ограничены полуторастолетним историческим интервалом. Узость подхода во времени является одной из причин выдвижения ряда ошибочных положений. Следствием этого явилось, в частности, рассмотрение процесса репродуктивного угасания, как результата индустриально-урбанистической трансформации. Переход к малодетности предстал в качестве исключительного явления нового и новейшего времени, демографического результата модернизации и установления модели общественного устройства современного типа.

Однако обращение к истории древних цивилизации позволяет утверждать, что ничего эксклюзивного в феномене современного репродуктивного упадка не содержится. Периоды депопуляционной динамики фиксируются во многих цивилизациях прошлого. В одних случаях природа депопуляций определялась резким возрастанием смертности, в других – спадом рождаемости. Более того, периоды репродуктивных спадов приходились как правило на нисходящие стадии историй цивилизационых систем.

В этом смысле тренд снижения рождаемости может рассматриваться в качестве индикатора грядущей гибели цивилизации. В связанном с падением репродуктивного потенциала населения режиме депопуляции функционировали на финише своего существования: доарийская дравидская Индия, пострамзесовский Египет Нового царства, Крито-микенское культурное сообщество, поздняя Римская империя, поздняя Византия, цивилизация майя. Периоды репродуктивных упадков имелись и в доиндустриальной истории современных европейских народов. Депопуляцией была охвачена, в частности, значительная часть стран Западной Европы в XVII в. Причем, не только Германия, на демографические процессы в которой существенное воздействие, по-видимому, оказала Тридцатилетняя война (1618-1648 гг.), но и государства, не испытавшие за этот период военных опустошений, такие как Испания, имели отрицательный прирост населения. Если в 1660 г. численность испанцев составляла 8 млн. человек, то в 1703 г. – 7,3 млн.³⁸ При этом экономическое развитие Европы шло с возрастающей динамикой. Материальное положение населения в целом улучшалось, а рождаемость падала. Вместе с тем, не экономика, а мировоззренческий ценностный кризис семнадцатого столетия, отражавший смену европейской цивилизационной парадигмы, определял в данном случае вековой демографический тренд.

Таким образом, современный репродуктивный упадок экономически развитых стран Запада с позиций теории вариативности развития является скорее не отражением мирового универсального характера демографического развития, а симптомом кризисного состояния только одной из цивилизаций, а именно западной. Делать выводы на этом основании для всех цивилизаций мирового сообщества является ошибочным.

Цивилизационная специфика демографических

процессов в истории России

Если взять применительно к истории России двадцатого столетия в качестве реперных точек исходные (начало века) и итоговые (конец века) показатели демографии, то может сложиться впечатление, что траектория движения населения весьма точно совпадает с модельным трендом демографического перехода. Однако амплитуда колебаний на этом временном интервале оказывается более велика, чем предполагает сам тренд. Зигзаги естественного воспроизводства населения в России в двадцатом столетии не укладываются во многих своих спадах и подъемах в монистическую схему демографического перехода. Совершенно не соотносится со схемой демографического перехода динамика естественного воспроизводства населения в Российской империи в XIX столетии. Какие бы то ни было устойчивые тренды популяционного движения отсутствовали. Изменение общих коэффициентов рождаемости и смертности осуществлялось неравномерным, а вовсе не поступательным образом. Рождаемость, которая, казалось бы, должна снижаться, возрастала, а смертность, должная уменьшаться, напротив, увеличивала свои коэффициентные показатели (рис. 1.1.13). ³⁹

Рис.1.1.13. Динамика естественного воcпроизводства православного населения в Российской империи на протяжении XIX в., на 100 жителей.

Демографическая история Российской империи позволяет четко проследить маятниковую траекторию динамики естественного воспроизводства населения. В XIX в. была замечена устойчивая повторяемость (в идеологическом смысле) российских государей через одного. Доминанта западнических тенденций в политике одного неизменно сменялась почвенническим поворотом в последующем царствовании. Наложение на шкалу интронизаций показателей репродуктивной активности российского населения точно фиксирует западническо-почвенническую идентификацию монархов. При царях-«западниках» общий коэффициент рождаемости в России, варьируя по годам, в целом снижался, тогда как при «почвенниках» возрастал.

За годы либерального правления Александра I число родившихся на 1000 человек населения уменьшилось с 43,7‰ до 40‰. Тенденция снижения рождаемости изменилась лишь в последние годы александровского царствования, точно совпав по времени с идеологической переориентацией властей на консервативные ценности.

При консерваторе Николае I происходил стремительный рост репродуктивных показателей. Никогда в новое время в истории России коэффициентная статистика рождаемости не возрастала столь динамично и в столь продолжительном интервале, как в николаевскую эпоху. К середине XIX в. был достигнут российский репродуктивный максимум. Реформаторский либеральный курс Александра II устойчиво коррелирует с заметным снижением общего коэффициента рождаемости. Показатели репродуктивности снизились за «эпоху великих реформ» с 52,4‰ до 47,5‰. Единственный зигзаг в сторону повышения рождаемости за четверть столетия правления Александра II пришелся на начало 1870-х гг., будучи связан с происходившим в контексте борьбы с революционной угрозой некоторым консервативным откатом от изначальной реформаторской идеологии.

При идентифицируемом в качестве православного консерватора Александре III процесс падения рождаемости был остановлен. Наблюдалось пусть не столь стремительное, как в николаевскую эпоху, но все же статистически четко фиксируемое повышение репродуктивного потенциала населения. В год вступления Александра III на престол общий коэффициент рождаемости составлял 47,5‰, в год смерти – 48,6‰. Наиболее ощутимым демографическим импульсом явился сам факт смены идеологического вектора развития страны в 1881 г. Следующий 1882 г. стал рекордным для России по единовременному возрастанию репродуктивной динамики. Число новорожденных увеличилось по сравнению с предыдущим годом почти на четверть миллиона. Общий коэффициент возрос на 3‰. Еще более динамично в сравнении с общероссийскими показателями за годы правления Александра III осуществлялся рост репродуктивной активности православной части населения империи. В прямом диссонансе с современной демографической конъюнктурой РФ наивысший уровень репродуктивности (общий коэффициент рождаемости выше 50‰) в России конца XIX в. фиксировался в губерниях с этническим доминированием русских: Рязанской (58,1‰), Самарской (57,5‰), Оренбургской (56,7‰), Воронежской (55,6‰), Саратовской (55,3‰), Пензенской (55,0‰), Екатеринославской (54,6‰), Орловской (53,6‰). Наименьшей репродуктивной активностью (менее 30‰) отличались регионы, традиционно находящиеся в зоне сильного западнического влияния – Петербургская губерния (25,8‰) и остзейский край (28,9‰).

Инерция православно-этатистского консерватизма эпохи Александра III определяла интенсивное повышение статистики рождаемости и для проходивших в прежнем идейном формате первых лет правления Николая II. Прирост в показателях общего коэффициента рождаемости составлял 0,4-0,5 ‰ в год. Характерно, что вопреки логике теории демографического перехода о корреляции компонентов естественного воспроизводства общий коэффициент смертности при этом снижался – от 40,5‰ в 1892 г. до 31,4‰ в 1897 г. Только в дальнейшем, в период идеологических метаний Николая II времен новой революционной волны кривая рождаемости в России пошла вниз.

Таким образом можно констатировать, что даже при ограниченных уровнем технического развития возможностях информационного ресурса Российской империи идеология, декларируемая властью, прямым образом сказывалась на демографическом состоянии популяции.⁴⁰ Что же говорить о современных управленских возможностях воздействия через формирование мировозренческо-ценностных установок на популяционную динамику?!

Практически на всем протяжении XX столетия динамика естественного воспроизводства населения в России осуществлялась в иных направлениях, чем предписывавемые в теории «демографического перехода». Модернизационные тренды, как указывалось выше, определялись перспективой увеличения продолжительности жизни и сокращения рождаемости. В данном направлении шло демографическое развитие России по существу только в межреволюционный период 1905-1917 гг.

Десакрализирующий надлом массового сознания начала XX в., выраженный, прежде всего, в идеологической инверсии первой российской революции, не замедлил негативно отразиться на репродуктивной активности. В 1905 г. общий коэффицент рождаемости у русских составлял уже 47,8 ‰, а в 1908 г. – 47,4 ‰. Статистика последующих лет фиксировала стабилизацию показателей репродуктивности. Несмотря на некоторый спад, пришедшийся на время первой российской революции 1905-1907 гг., динамика рождаемости в Российской империи оставалась наивысшей в Европе.⁴¹

Даже в годы Первой мировой войны, согласно расчетам демографов, население Российской империи возросло на 2,6 млн., что составило 1,9%. Только в наименее успешном в военном отношении пораженческом 1915 г. имелась отрицательная динамика. Естественный прирост населения России, несмотря на то, что она несла в боях самые крупные людские потери среди воюющих государств, перекрывал статистику гибели солдат и офицеров. Вопреки всем тяготам военного времени смертность среди гражданского населения оставалась на прежнем уровне. Российская империя превосходила в период Первой мировой войны по уровню естественного воспроизводства населения невоюющие европейские страны. Так, если у нее в 1915 г. коэффициент прироста составлял 9,3‰, то у Швеции – 6,9‰, а Швейцарии – 6,2 ‰.⁴²

Сразу же после окончания Гражданской войны, с 1921 г. в России начался новый демографический подъем и по показателю продолжительности жизни, и по рождаемости. Рост репродуктивности отмечался даже в условиях пандемии голода 1921 – 1922 гг. Поддержание высокого уровня рождаемости определялось, с одной стороны, преимущественной включенностью в осуществление репродуктивных функций лиц, получивших еще досоветское религиозное воспитание, ментально связанных с традицией православных семейных ценностей.

Другое обстоятельство, стимулирующее высокий уровень рождаемости, имело идеологическую природу. Пропагандистская апелляция большевиков к «светлому будущему» в значительной мере сказывалась на репродуктивной ориентированности народа («если не мы, то дети, уж точно, будут жить при коммунизме»). Психологическая уверенность в завтрашнем дне, усилившаяся после революционной неразберихи, оказывалась более весомым фактором демографических показателей, чем крайне тяжелое материальное положение населения первого десятилетия советской власти.⁴³ Похожий психолого-демографический эффект наблюдался в 1985 г в связи с новыми «ветрами надежд» горбачевской перестройки, правда быстро выдохшейся.

Фаза репродуктивного подъема первой половины 1920-х гг. еще могла быть объяснена через феномен компенсаторного (по отношению к годам Гражданской войны) воспроизводства. Но последующие тенденции популяционной динамики опровергают данную аргументацию.

Природа очередного демографического упадка конца 1920-х – первой половины 1930- гг. определялась не только трагедией коллективизации. Спад начался еще в 1926 г., т.е до начала процесса массовой коллективизации. Фактором репродуктивного упадка в данном случае следует, очевидно, признать инерцию революционной ценностной трансформации – воздействие левацкой интернационалистской идеологии, разрушение консервативных традиций патриархальной семьи, русофобию.

Сообразно с логикой «цивилизационного маятника» новая фаза демографического подъема должна была совпасть со сменой вектора развития от универсалистской к цивилизационной парадигме.⁴⁴

Черты такого рода ценностной инверсии частично обнаруживаются в установлении с середины 1930-х гг. сталинской национал-большевистской модели социализма (системы, ориентированной на синтез идей социализма с национальными ценностными традициями российской и даже русской государственности). В сфере семейно-брачных отношений это, прежде всего, выразилось в переходе от левацкой половой эмансипации к поддерживаемому законодательно семейному ригоризму (запрет абортов, усложнение бракоразводной процедуры). Новый подъем рождаемости второй половины 1930-х гг. вновь опровергает модельный тренд «старения нации». Понятие «сталинский демографический ренессанс» уже вошло в научный обиход. ⁴⁵ Им характеризуются периоды роста кривой естественного воспроизводства населения в СССР в 1935-39 гг. и 1948-53 гг.

Успешность показателей демографии возводится И.В. Сталиным в разряд государственной идеологии. Высокая рождаемость и низкая смертность определяются в качестве имманентных черт социалистического строя. Снижение репродуктивности населения, напротив, оценивалось как характерный признак капитализма и преподносилось в качестве проявления его глубинного кризиса. ⁴⁶

Феноменом «отложенной рождаемости», компенсаторной по отношению к периоду голода 1932-1933 гг., сталинский демографический ренессанс не исчерпывается. В демографической динамике второй половины 1930-х гг. фиксируются два различных по репродуктивной интенсивности периода – (1935 – 1936) гг. и (1937-1939) гг. По логике компенсаторного концепта максимальный подъем рождаемости должен был прийтись на первый из означенных отрезков, тогда как в действительности наблюдалась прямо противоположная тенденция. Наиболее успешным в репродуктивном отношении оказался 1939 гг., удаленный на шесть лет от окончания эпохи «голодомора»(рис. 1.1.14). ⁴⁷

Рис.1.1.14. Динамика рождаемости в СССР в 1934-1939 гг.

Возросший в годы Великой Отечественной войны духовный потенциал советского общества также нашел, несмотря на всю сложность положения страны, проявление в демографической сфере. Демографическая динамика военных лет четко разделяет периоды 1941-1942 гг. и 1943-1945 гг. Череда поражений первого из этих этапов порождала чувство перманентной психологической тревожности, сопровождалась резким увеличением смертности среди тылового населения. Начиная же со Сталинградской победы, количество умерших в тылу стремительно сократилось. Смертность населения за этот период оказалась даже на порядок ниже, чем в довоенные и послевоенные годы (рис. 1.1.15). ⁴⁸

Рис.1.1.15. Смертность тылового населения периода Великой Отечественной войны

Достигнутая в последней трети XX в. стабилизация общественной жизни не привела к сближению западных и российских (советских) векторов популяционного движения. Отсутствие войн, голода, репрессий, пандемий, на которые сторонники демографического перехода ссылались в других отмеченных случаях, как на обстоятельства, деформировавшие модель модернизации естественного воспроизводства,⁴⁹ делало рассматриваемый период идеальным для верификации теоретических положений.

Продолжительность жизни в СССР, несмотря на устойчивое улучшение материальных условий существования, в течение двух десятилетий снижалась. Без обращения к духовно-психологическому фактору данная тенденция не имеет рационального объяснения. Уровень материального обеспечения граждан СССР пусть не стремительно, но все же поступательно возрастал. От прежней репрессивной политики государство отказалось. Тем не менее, демографический результат по рассматриваемому параметру лишь ухудшился. Советский Союз вообще являлся единственным государством мира (включая развивающиеся страны) с длительной отрицательной динамикой продолжительности жизни населения. Некоторые из демографов объясняют данный феномен, как отдаленное эхо военных потерь. Но в таком случае аналогичный спад в продолжительности жизни должен был наблюдаться и в других государствах, имевших в период Второй мировой войны существенные потери по отношению к численности населения. Однако ни в одном из них ничего подобного не произошло. Более того, как раз в то самое время, когда СССР столкнулся с крупной тенденцией сокращения продолжительности жизни, в ФРГ, Японии, Югославии и др. происходило устойчивое ее возрастание (рис.1.1.16). ⁵⁰

Рис.1.1.16. Продолжительность жизни населения в странах, понесших существенные потери во Второй мировой войне, в послевоенный период

Очевидно, мобилизационный идейный ресурс советской системы сталинского и хрущевского периодов и являлся одним из решающих факторов поддержания витального состояния народа. Идеология коммунизма еще находилась на восходящей фазе своего развития. Перспектива построения коммунистического общества в обозримом будущем порождала психологическую уверенность, благоприятно сказываясь на всех демографических показателях. Эпоха застоя оказалась временем идейно-духовного разложения советского человека, утраты им общественных идеалов. Именно в этот период усматривется начало идеологического перерождения советской партийно-государственной элиты, в конце концов приведшего к распаду СССР. Фактический отказ от жестких принципов идеократии не замедлил сказаться в демографической сфере. Произошедшее в середине 1960-х гг. изменение направленности динамики продолжительности жизни удивительным образом точно совпало с новым политическим поворотом в истории советской государственности.

Неучтенным фактором в объяснении спада продолжительности жизни в СССР является также то обстоятельство, что именно во вторую половину 1960-х гг. в критическую возрастную фазу вступила первая из генераций, вошедшая во взрослую жизнь уже в советское время. Витальный потенциал новых поколений оказался существенно ниже, чем у тех, которые сформировались в духовном плане еще в дореволюционную эпоху, пройдя через систему религиозной воспитательной традиции.

Кратковременный демографический подъем 1980-х гг. имеет многофакторное объяснение. Наряду с мерами по материальному стимулированию рождаемости и борьбой с алкоголизмом определяющее воздействие на показатели естественного воспроизводства населения имело повышение психологического тонуса общества, связанного с духовной атмосферой обновления. На смену геронтократическому застою, казалось многим, приходит новый тип обновленного социализма с «человеческим лицом», однако надеждам не суждено было оправдаться. Наступившее разочарование вызвало психологическую депрессию, не замедлившию негативный образом сказаться в сфере демографии. ⁵¹

Показательному примеру советской политики второй половины 1980-х гг., доказывающему принципиальную возможность управленческого воздействия на сферу демографии, сторонники теории «железного» демографического детерминизма противопоставляют довод об «оттянутой смертности». Согласно этому взгляду в результате неоправданного вмешательства государства в демографические процессы произошел некий временной сдвиг. Все те, кто должен был в соответствии с предшествующим трендом, умереть еще во второй половине 1980-х гг., умерли в начале 1990-х. Искусственный демографический подъем и вызвал якобы последующий компенсационный с точки зрения параметров демографии спад. Однако утверждению о том, что будто бы умершие в ельцинский период истории России должны были уйти из жизни еще в эпоху М.С. Горбачева, противоречит анализ динамики возрастной структуры смертности.

В 1990-е гг. наблюдался резкий прирост категории умерших, находящихся в трудоспособных возрастах, по отношению к которым понятие «оттянутая смерть» была малоприменима. О каком временном сдвиге смертности можно говорить применительно к человеку, ушедшему из жизни вследствие убийства, производственной травмы или инфекционного отравления? Да и каков лаг по времени оттянутой смерти? Очевидно, что он не может быть, и в принципе, растянут на двадцатилетний период. С точки зрения теории отсроченной смертности было бы понятно увеличение числа умерших в начале 1990-х гг. Но и с наступлением 2000-х он по прежнему находился на столь же высоком уровне, поражая генерации, вступившие во взрослую жизнь уже в «послезастойные» периоды отечественной истории, к которым, в силу этого, тренды советской «алкогольной» смертности, казалось, не должны быть применены..⁵²

Беспрецедентная по своим масштабам для мирного времени демографическая катастрофа России 1990х гг. есть, вероятно, наиболее весомый довод против рецептуры универсалистского пути развития России. В 2000 г. С приходом новой политической команды В.Путина, частичным отходом от ельцинских времен «цивилизационный маятник» вновь начал корректировать вектор своего движения. Одновременно в демографии наметилась пока еще слабо выраженная тенденция выхода из состояния депопуляции и начала нового репродуктивного подъема. Вопрос в настоящее время заключается в том, сможет ли отмеченная тенденция приобрести характер тренда, или окажется лишь эпизодом в процессе репродуктивного угасания России. Разрешение данного вопроса во многом зависит от позиции и профессионализма государственной власти.

Демографический критерий успешности

государственного управления

Демографические показатели могут выступать высшим мерилом оценки деятельности властей в различные исторические эпохи. Показатель прироста населения, взятый по периодам фактических правлений в истории России XX века, точно фиксирует вариативность динамики естественного воспроизводства населения. Прослеживаемая зависимость в изменении демографических тенденций от смены высшего политического руководства страны вновь доказывает принципиальную возможность управления демографией (рис.1.1.17). ⁵³

Рис. 1.1.17. Темп прироста населения России по периодам правлений

Абсолютно отрицательными в демографическом плане интервалами отечественной истории являются ленинский и ельцинский периоды. Характерно, что оба они были связаны с резким революционным разрывом с традицией цивилизационной идентичности России.

Предложенные статистические обобщения могут вызвать два возражения. Первое возражение – математическое – периоды правлений имели различную хронологическую протяженность, а потому прямым образом несопоставимы. Второе – историческое – в ряде правлений имелись разновекторные политические курсы и даже смена идеологических парадигм.

Для уточнения целесообразно верифицировать полученные выводы путем оценки демографических показателей на равномерных временных интервалах – по десятилетиям. Расстановка десятилетних периодов по степени уменьшения прироста населения позволяет делать утверждение об отсутствии однонаправленности популяционного движения (рис. 1.1.18). ⁵⁴

Рис. 1.1.18. Динамика естественного воспроизводства населения по десятилетиям XX в.

Основной практический вывод, следующий из демографического приложения теории вариативности развития, заключается в доказательстве отсутствия универсальной предопределенности процессов естественного воспроизводства и возможности управления ими.

Вместе с тем, признание идейно-духовного состояния общества в качестве основного фактора популяционной динамики предполагает существенное совершенствование демографической политики. Помимо материально-дотационного рычага, она должна включать в себя меры управленческого воздействия на мировозренческо-ценностные ориентиры населения.