Раздел VIII. Социальная философия

Платон

ГОСУДАРСТВО

КНИГА ВОСЬМАЯ

Пусть так. Мы с тобой уже согласились, Главкон, что в об-

разцово устроенном государстве жены должны быть общими, дети -

тоже, да и все их воспитание будет общим; точно так же общими бу-

дут военные и мирные занятия, а царями надо всем этим должны

быть наиболее отличившиеся в философии и в военном деле.

Да, мы в этом согласились.

- И договорились насчет того, что, как только будут назна-

чены правители, они возьмут своих воинов и расселят их по тем жили-

щам, о которых мы упоминали ранее; ни у кого не будет ничего соб-

ственного, но всё у всех общее. Кроме жилищ мы уже говорили,

если ты помнишь, какое у них там будет имущество.

Помню, мы держались взгляда, что никто не должен ничего

приобретать, как это все делают теперь. За охрану наши стражи, под-

визающиеся в военном деле, будут получать от остальных граждан воз-

награждение в виде запаса продовольствия на год, а обязанностью их

будет заботиться обо всем государстве.

Ты правильно говоришь. Раз с этим у нас покончено, то, чтобы

продолжить наш прежний путь, давай припомним, о чем у нас бы-

ла речь перед тем, как мы уклонились в сторону.

Нетрудно припомнить. Ты закончил свое рассуждение об уст-

ройстве государства примерно теми же словами, что и сейчас, именно

что ты считаешь хорошим рассмотренное нами тогда государство и со-

ответствующего ему человека, хотя мог бы указать на государство еще

более прекрасное и соответственно на такого человека. Раз подобное го-

сударственное устройство правильно, сказал ты, все остальные пороч-

ны.

Четыре вида извращенного

государственного устройства

- Насколько помню, ты говорил, что имеется четыре вида

порочного государственного устройства и что стоило бы в них разо-

браться, дабы увидеть их порочность воочию; то же самое, ска-

зал ты, касается и соответствующих людей: их всех тоже стоит

рассмотреть. Согласившись между собой, мы взяли бы самого

лучшего человека и самого худшего и посмотрели бы, правда ли,

что наилучший человек - самый счастливый, а наихудший -

самый жалкий, или дело обстоит иначе. Когда я задал вопрос, о

каких четырех видах государственного устройства ты говоришь,

тут нас прервали Полемарх и Адимант, и ты вел с ними беседу,

пока мы не подошли к этому вопросу.

- Ты совершенно верно припомнил.

Так вот ты снова и займи, подобно борцу, то же самое по-

ложение и на тот же самый мой вопрос постарайся ответить так,

как ты собирался тогда.

- Если только это в моих силах.

- А мне и в самом деле не терпится услышать, о ка-

ких это четырех видах государственного устройства ты говорил.

Услышишь, это нетрудно. Я говорю как раз о тех видах, кото-

рые пользуются известностью. Большинство одобряет критско-

лакедемонское устройство. На втором месте, менее одобряемая,

стоит олигархия: это государственное устройство, преисполнен-

ное множества зол. Из нее возникает отличная от нее демокра-

тия. Прославленная тирания отлична от них всех - это четвертое

и крайнее заболевание государства. Может быть, у тебя есть

какая-нибудь иная идея государственного устройства, которая ясно

проявлялась бы в каком-либо виде? Ведь наследственная власть и

приобретаемая за деньги царская власть, а также разные другие,

подобные этим государственные устройства занимают среди ука-

занных устройств какое-то промежуточное положение и у варва-

ров встречаются не реже, чем у эллинов.

Да, об этом рассказывают много удивительного.

Итак, ты знаешь, что у различных людей непременно бы-

вает столько же видов духовного склада, сколько существует

видов государственного устройства. Или ты думаешь, что госу-

дарственные устройства рождаются невесть откуда - от дуба

либо от скалы, а не от тех нравов, что наблюдаются в государствах

и влекут за собой все остальное, так как на их стороне перевес?

- Ни в коем случае, но только от этого.

Еще о соответствии пяти складов характера

пяти видам государственного устройства

- Значит, раз видов государств пять, то и у различных лю-

дей должно быть пять различных устройств души.

- И что же?

- Человека, соответствующего правлению лучших - аристо-

кратическому, мы уже разобрали и правильно признали его хорошим

и справедливым.

- Да, его мы уже разобрали.

- Теперь нам надо описать и худших, иначе говоря, людей,

соперничающих между собой и честолюбивых - соответственно

лакедемонскому строю, затем - человека олигархического, демократи-

ческого и тиранического, чтобы, указав на самого несправедливого,

противопоставить его самому справедливому и этим завершить наше

рассмотрение вопроса, как относится чистая справедливость к чистой

несправедливости с точки зрения счастья или несчастья для ее обла-

дателя. И тогда мы либо поверим Фрасимаху и устремимся к неспра-

ведливости, либо придем к тому выводу, который теперь становится

уже ясен, и будем соблюдать справедливость.

Безусловно, надо так сделать.

Раз мы начали с рассмотрения государственных нравов, а не

отдельных лиц, потому что там они более четки, то и теперь возь-

мем сперва государственный строй, основывающийся на честолю-

бии (не могу подобрать другого выражения, все равно назовем ли

мы его "тимократией" или "тимархией"), и соответственно рассмот-

рим подобного же рода человека; затем - олигархию и олигархиче-

ского человека; далее бросим взгляд на демократию и понаблюдаем

человека демократического; наконец, отправимся в государство,

управляемое тиранически, и посмотрим, что там делается, опять-

таки обращая внимание на тиранический склад души. Таким образом,

мы постараемся стать достаточно сведущими судьями в намеченных

нами вопросах.

Такое рассмотрение было бы последовательным и основатель-

ным.

Тимократия

- Ну так давай попытаемся указать, каким способом из аристокра-

тического правления может получиться тимократическое. Может быть,

это совсем просто, и изменения в государстве обязаны своим происхож-

дением раздорам, возникающим внутри той его части, которая обладает

властью? Если же в ней царит согласие, то, хотя бы она была и очень ма-

ла, строй остается незыблемым.

- Да, это так.

- Что же именно может, Главкон, пошатнуть наше государство и

о чем могут там спорить между собой попечители и правители? Или хо-

чешь, мы с тобой, как Гомер, обратимся с мольбой к Музам, чтобы они

нам поведали, "как впервые вторгся раздор", и вообразим, что они станут

отвечать нам высокопарно, на трагический лад и как будто всерьез, на

самом же деле это будет с их стороны лишь шутка, и они будут поддраз-

нивать нас, как детей.

- Что же они нам скажут?

- Что-нибудь в таком роде: "Трудно пошатнуть государство, устро-

енное подобным образом. Однако раз всему, что возникло, бывает конец,

то даже и такой строй не сохранится вечно, но подвергнется разрушению.

Означать же это будет следующее: урожай и неурожай бывает не только

на то, что произрастает из земли, но и на то, что на ней обитает,- на ду-

ши и на тела, всякий раз как круговращение приводит к полному завер-

шению определенного цикла: у недолговечных существ этот цикл краток,

у долговечных - наоборот. Хотя и мудры те, кого вы воспитали как ру-

ководителей государства, однако и они ничуть не больше других людей

будут способны установить путем рассуждения, основанного на ощуще-

нии, наилучшую пору плодоношения и, напротив, время бесплодия для

вашего рода. Этого им не постичь, и сами они станут рожать детей в не-

урочное время. Для божественного потомства существует кругооборот,

охватываемый совершенным числом, а для человеческого есть число, в

котором - первом из всех - возведение в квадратные и кубические сте-

пени, содержащие три промежутка и четыре предела (уподобление, не-

уподобление, рост и убыль), делает все соизмеримым и выразимым. Из

этих чисел четыре трети, сопряженные с пятеркой, после трех увеличений

дадут два гармонических сочетания, одно - равностороннее, то есть взя-

тое сотней столько же раз, а другое - с той же длиной, но продолговатое;

иначе говоря, число выразимых диаметров пятерки берется сто раз с вы-

четом каждый раз единицы, а из невыразимых вычитается по двойке, и

они сто раз берутся кубом тройки. Все в целом это число геометрическое,

и оно имеет решающее значение для лучшего или худшего качества рож-

дений. Коль это останется невдомек нашим стражам и они не в пору све-

дут невест с женихами, то не родятся дети с хорошими природными за-

датками и со счастливой участью. Прежние стражи назначат своими пре-

емниками лучших из этих детей, но все равно те не будут достойны и,

чуть лишь займут должности своих отцов, станут нами пренебрегать, не-

смотря на то что они стражи. Мусические искусства, а вслед за тем и гим-

настические они не оценят как должно; от этого юноши у нас будут менее

образованны, и из их среды выйдут правители, не слишком способные

блюсти и испытывать Гесиодовы поколения, ведь и у вас они те же, то

есть золотое, серебряное, медное и железное. Когда железо примешается к

серебру, а медь к золоту, возникнут отклонения и нелепые сочетания, а

это, где бы оно ни случилось, сразу порождает вражду и раздор. Надо

признать, что, где бы ни возник раздор, он "вечно такой природы" ".

- Признаться, Музы отвечают нам правильно.

- Это и немудрено, раз они Музы.

-А что они говорят после этого?

- Если возник раздор, это значит, что каждые два рода увлекали в

свою сторону: железный и медный влекли к наживе, приобретению земли

и дома, а также золота и серебра, а золотой и серебряный рода, не бедные,

но, наоборот, по своей природе богатые, вели души к добродетели и

древнему устроению. Борясь и соперничая друг с другом, они пришли

наконец к чему-то среднему: согласились установить частную собствен-

ность на землю и дома, распределив их между собою, а тех, кого они до

той поры охраняли как своих свободных друзей и кормильцев, решили

обратить в рабов, сделав из них сельских рабочих и слуг, сами же заня-

лись военным делом и сторожевой службой.

- Эта перемена, по-моему, оттуда и пошла.

- Значит, такой государственный строй - нечто среднее между

аристократией и олигархией.

- Несомненно.

- Так совершится этот переход; и каким же будет тогда государст-

венное устройство? По-видимому, отчасти оно будет подражанием пред-

шествовавшему строю, отчасти же - олигархии, раз оно занимает про-

межуточное положение, но кое-что будет в нем и свое, особенное.

- Да, будет.

- В почитании правителей, в том, что защитники страны будут

воздерживаться от земледельческих работ, ремесел и остальных видов

наживы, в устройстве совместных трапез, в телесных упражнениях и во-

инских состязаниях - во всем подобном этот строй будет подражать

предшествовавшему.

- Да.

- Там побоятся ставить мудрых людей на государственные долж-

ности, потому что там уже нет подобного рода простосердечных и пря-

мых людей, а есть лишь люди смешанного нрава; там будут склоняться на

сторону тех, что яростны духом, а также и тех, что попроще - скорее

рожденных для войны, чем для мира; там будут в чести военные уловки и

ухищрения, ведь это государство будет вечно воевать. Вот каковы будут

многочисленные особенности этого строя.

- Да.

- Такого рода люди будут жадны до денег, как это водится при

олигархическом строе; в омрачении они, как дикари, почитают золото и

серебро, у них заведены кладовые и домашние хранилища, чтобы все это

прятать, свои жилища они окружают оградой, и там, прямо-таки как в

собственном логове, они тратятся, не считаясь с расходами, на женщин и

на кого угодно.

- Совершенно верно.

- Они бережливы, так как деньги у них в чести; свое состояние

они скрывают и не прочь пожить на чужой счет. Удовольствиям они пре-

даются втайне, убегая от закона, как дети от строгого отца, ведь воспи-

тало их насилие, а не убеждение, потому что они пренебрегали подлинной

Музой, той, чья область - речи и философия, а телесные упражнения

ставили выше мусического искусства.

- Ты говоришь о таком государственном строе, где зло полностью

смешалось с добром.

- Действительно, в нем все смешано; одно только

там бросается в глаза - соперничество и честолюбие, так как там господ-

ствует яростный дух.

- И это очень сильно заметно.

- Подобный государственный строй возникает, не правда ли,

именно таким образом и в таком виде. В моем изложении он очерчен

лишь в общем и подробности опущены, ибо уже и так можно заметить,

каким там будет человек: отменно справедливым или, напротив, очень

несправедливым, а рассматривать все правления и все нравы, вовсе ниче-

го не пропуская, было бы делом очень и очень долгим.

- Это верно.

"Тимократический" человек

- Каким же станет человек в соответствии с этим государственным

строем? Как он сложится и каковы будут его черты?

- Я думаю, - сказал Адимант, - что по своему стремлению не-

пременно выдвинуться он будет близок нашему Главкону.

- Это-то возможно, но, по-моему, вот чем его натура отличается от

Главконовой...

- Чем?

- Он пожестче, менее образован и, хотя ценит образованность и

охотно слушает других, сам, однако, нисколько не владеет словом. С ра-

бами такой человек жесток, хотя их и не презирает, так как достаточно

воспитан; в обращении со свободными людьми он учтив, а властям чрез-

вычайно послушен; будучи властолюбив и честолюбив, он считает, что

основанием власти должно быть не умение говорить или что-либо подоб-

ное, но военные подвиги и вообще все военное, потому-то он и любит

гимнастику и охоту.

- Да, именно такой характер развивается при этом государствен-

ном строе.

-В молодости такой человек с презрением относится к деньгам,

но, чем старше он становится, тем больше он их любит - сказывается

его природная наклонность к сребролюбию да и чуждая добродетели

примесь, поскольку он покинут своим доблестным стражем.

- Какой же это страж? - спросил Адимант.

- Дар слова в сочетании с образованностью; только присутствие

того и другого будет всю жизнь спасительным для добродетели человека,

у которого это имеется.

- Прекрасно сказано!

- А этот юноша похож на свое тимократйческое государство...

- И даже очень.

- Складывается же его характер приблизительно так: иной раз это

взрослый сын хорошего человека, живущего в неважно устроенном госу-

дарстве и потому избегающего почестей, правительственных должностей,

судебных дел и всякой такой суеты; он предпочитает держаться скромнее,

лишь бы не иметь хлопот.

- И как же это действует на его сына?

- Прежде всего тот слышит, как сокрушается его мать: ее муж не

принадлежит к правителям, и из-за этого она терпит унижения в женском

обществе; затем она видит, что муж не особенно заботится о деньгах, не

дает отпора оскорбителям ни в судах, ни на собраниях, но беспечно все

это сносит; он думает только о себе - это она постоянно замечает,- а ее

уважает не слишком, хотя и не оскорбляет. Все это ей тяжело, она говорит

сыну, что отец его лишен мужества, что он слишком слаб и так далее, в

общем, все то, что в подобных случаях любят петь женщины.

- Да,- сказал Адимант,- в этом они всегда себе верны.

- Ты знаешь, что у таких людей и слуги иной раз потихоньку го-

ворят детям подобные вещи - якобы из сочувствия, когда видят, что хо-

зяин не возбуждает судебного дела против какого-нибудь своего должни-

ка или иного обидчика; в таких случаях слуги внушают хозяйскому сыну

примерно следующее: "Вот вырастешь большой, непременно отомсти им

за это и будешь тогда настоящим мужчиной, не то что твой отец". Да и

вне дома юноша слышит и видит почти то же самое: кто среди граждан

делает свое дело, тех называют простаками и не принимают их в расчет, а

кто берется не за свое дело, тех уважают и хвалят. Тогда, слыша и видя

подобные вещи, юноша, с другой стороны, прислушивается и к тому, что

говорит его отец, близко видит, чем тот занимается наперекор окружаю-

щим, и вот как то, так и другое на него действует: под влиянием отца в

нем развивается и крепнет разумное начало души, а под влиянием осталь-

ных людей - вожделеющее и яростное, а так как по своей натуре он не-

плохой человек, но только попал в дурное общество, то влияния эти тол-

кают его на средний путь, и он допускает в себе господство чего-то сред-

него - наклонности к соперничеству и ярости, вот почему он становится

человеком честолюбивым и стремится выдвинуться.

- Ты вполне объяснил, как складывается его характер.

- Итак, мы имеем второй по порядку государственный строй и со-

ответствующего ему человека.

- Да, второй.

- Так не упомянуть ли нам теперь выражение Эсхила: "Пристав-

лен муж иной к иному граду", или же, согласно нашему предположению,

сперва рассмотрим само государство?

- Лучше, конечно, так.

Олигархия

- Следующим после этого государственным строем была бы, я так

думаю, олигархия.

- Что за устройство ты называешь олигархией?

- Это строй, основывающийся на имущественном цензе; у власти

стоят там богатые, а бедняки не участвуют в правлении.

- Понимаю.

- Надо ли сперва остановиться на том, как тимократия переходит

в олигархию?

- Да, конечно.

- Но ведь и слепому ясно, как совершается этот переход.

- Как?

- Скопление золота в кладовых у частных лиц губит тимократию;

они прежде всего выискивают, на что бы его употребить, и для этого пе-

ретолковывают законы, мало считаясь с ними; так поступают и сами бо-

гачи, и их жены.

- Естественно.

- Затем, наблюдая, в чем кто преуспевает, и соревнуясь друг с дру-

гом, они уподобляют себе и все население.

- Это также естественно.

- Чем больше они ценят дальнейшее продвижение по пути нажи-

вы, тем меньше почитают они добродетель. Разве не в таком соотношении

находятся богатство и добродетель, что, положи их на разные чаши весов,

и одно всегда будет перевешивать другое?

- Конечно.

- Раз в государстве почитают богатство и богачей, значит, там

меньше ценятся добродетель и ее обладатели.

- Очевидно.

- А люди всегда предаются тому, что считают ценным, и пренеб-

регают тем, что не ценится.

- Это так.

- Кончается это тем, что вместо стремления выдвинуться и удо-

стоиться почестей развивается наклонность к стяжательству и наживе и

получают одобрение богачи - ими восхищаются, их назначают на госу-

дарственные должности, а бедняки там не в почете.

- Конечно.

- Установление имущественного ценза становится законом и нор-

мой олигархического строя: чем более этот строй олигархичен, тем выше

ценз; чем менее олигархичен, тем ценз ниже. Заранее объявляется, что к

власти не допускаются те, у кого нет установленного имущественного

ценза. Такого рода государственный строй держится применением воору-

женной силы или же был еще прежде установлен путем запугивания. Раз-

ве это не верно?

- Да, верно.

Короче говоря, так он и устанавливается.

- Да. Но какова его направленность и в чем состоит та пороч-

ность, которая, как мы сказали, ему свойственна?

- Главный порок - это норма, на которой он основан. Посуди

сам: если кормчих на кораблях назначать согласно имущественному цен-

зу, а бедняка, будь он и больше способен к управлению кораблем, не до-

пускать...

- Никуда бы не годилось такое кораблевождение!

- Так разве не то же самое и в любом деле, где требуется управле-

ние?

- Я думаю, то же самое.

- За исключением государства? Или в государстве так же?

- Еще гораздо больше, поскольку управлять им крайне трудно, а

значение этого дела огромно.

- Так вот уже это было бы первым крупным недостатком олигар-

хии.

- По-видимому.

- А разве не так важно следующее...

- Что именно?

- Да то, что подобного рода государство неизбежно не будет еди-

ным, а в нем как бы будут два государства: одно - бедняков, другое -

богачей. Хотя они и будут населять одну и ту же местность, однако станут

вечно злоумышлять друг против друга.

- Клянусь Зевсом, этот порок не менее важен.

- Но нехорошо еще и то, что они, пожалуй, не смогут вести какую

бы то ни было войну, так как неизбежно получилось бы, что олигархи, дав

оружие в руки толпы, боялись бы ее больше, чем неприятеля, либо, отка-

завшись от вооружения толпы, выказали бы себя настоящими олигархами

даже в военном деле. Вдобавок они не пожелали бы тратиться на войну,

так как держатся за деньги.

- Это нехорошо.

- Так как же? Ведь мы уже и раньше не одобрили, что при таком

государственном строе одни и те же лица будут и землю обрабатывать, и

деньги наживать, и нести военную службу, то есть заниматься всем сразу.

Или, по-твоему, это правильно?

- Ни в коем случае.

- Посмотри, не при таком ли именно строе разовьется величайшее

из всех этих зол?

- Какое именно?

- Возможность продать все свое имущество - оно станет собст-

венностью другого,- а продавши, продолжать жить в этом же государст-

ве, не принадлежа ни к одному из его сословий, то есть не будучи ни

дельцом, ни ремесленником, ни всадником, ни гоплитом, но тем, кого на-

зывают бедняками и неимущими.

- Такой строй словно создан для этого!

- При олигархиях ничто не препятствует такому положению, ина-

че не были бы в них одни чрезмерно богатыми, а другие совсем бедными.

- Верно.

- Взгляни еще вот на что: когда богатый человек расходует свои

средства, приносит ли это хоть какую-нибудь пользу подобному государ-

ству в том смысле, как мы только что говорили? Или это лишь видимость,

будто он принадлежит к тем, кто правит, а, по правде говоря, он в госу-

дарстве и не правитель, и не подданный, а попросту растратчик готового?

- Да, это лишь видимость, а на деле он не что иное, как расточи-

тель.

- Если ты не возражаешь, мы скажем, что, как появившийся в со-

тах трутень - болезнь для роя, так и подобный тунеядец в доме- бо-

лезнь для государства.

- Конечно, Сократ.

- И не правда ли, Адимант, всех летающих трутней бог сотворил

без жала, а вот из тех, что ходят пешком, он одним не дал жала, зато дру-

гих наделил ужаснейшим. Те, у кого жала нет, весь свой век - бедняки, а

из наделенных жалом выходят те, кого кличут преступниками.

- Сущая правда.

- Значит, ясно, что, где бы ты ни увидел бедняков в государстве,

там укрываются и те, что воруют, срезают кошельки, оскверняют храмы и

творят много других злых дел.

- Это ясно.

- Так что же? Разве ты не замечаешь бедняков в олигархических

государствах?

- Да там чуть ли не все бедны, за исключением правителей.

- Так не вправе ли мы думать, что там, с другой стороны, много и

преступников, снабженных жалом и лишь насильственно сдерживаемых

стараниями властей?

Конечно, мы можем так думать.

- Не признать ли нам, что такими люди становятся там по необра-

зованности, вызванной дурным воспитанием и скверным государствен-

ным строем?

- Да, будем считать именно так.

- Вот каково олигархическое государство и сколько в нем зол (а

возможно, что и еще больше).

- Да, все это примерно так"

- Пусть же этим завершится наш разбор того строя, который назы-

вают олигархией: власть в нем основана на имущественном цензе.

"Олигархический" человек

Вслед за тем давай рассмотрим и соответствующего человека - как

он складывается и каковы его свойства.

- Конечно, это надо рассмотреть.

- Его переход от тимократического склада к олигархическому со-

вершается главным образом вот как...

- Как?

- Родившийся у него сын сперва старается подражать отцу, идет

по его следам, а потом видит, что отец во всем том, что у него есть, по-

терпел крушение, столкнувшись неожиданно с государством, словно с

подводной скалой; это может случиться, если отец был стратегом или за-

нимал другую какую-либо высокую должность, а затем попал под суд по

навету клеветников и был приговорен к смертной казни, к изгнанию или к

лишению гражданских прав и всего имущества...

- Естественно.

- Увидев, мой друг, все это, пострадав и потеряв состояние, даже

испугавшись, думаю я, за свою голову, он в глубине души свергает с пре-

стола честолюбие и присущий ему прежде яростный дух. Присмирев из-за

бедности, он ударяется в стяжательство, в крайнюю бережливость и сво-

им трудом понемногу копит деньги. Что ж, разве, думаешь ты, такой че-

ловек не возведет на трон свою алчность и корыстолюбие и не сотворит

себе из них Великого царя в тиаре и ожерельях, с коротким мечом за поя-

сом?

- По-моему, да.

- А у ног этого царя, прямо на земле, он там и сям рассадит в каче-

стве его рабов разумность и яростный дух. Он не допустит никаких иных

соображений, имея в виду лишь умножение своих скромных средств.

Кроме богатства и богачей, ничто не будет вызывать у него восторга и

почитания, а его честолюбие будет направлено лишь на стяжательство и

на все то, что к этому ведет.

- Ни одна перемена не происходит у юноши с такой быстротой и

силой, как превращение любви к почестям в любовь к деньгам.

- Разве это не пример того, каким бывает человек при олигархиче-

ском строе? - спросил я.

- По крайней мере это пример извращения того типа человека, ко-

торый соответствовал строю, предшествовавшему олигархии,- ответил

Адимант.

- Так давай рассмотрим, соответствует ли ей этот человек.

- Давай.

- Прежде всего сходство здесь в том, что он чрезвычайно ценит

деньги.

- Конечно.

- Он бережлив и деятелен, удовлетворяет лишь самые насущные

свои желания, не допуская других трат и подавляя прочие вожделения как

пустые.

- Безусловно.

- Ходит он замухрышкой, из всего извлекает прибыль и делает на-

копления; таких людей толпа одобряет. Разве черты его не напоминают

подобный же государственный строй?

- По-моему, да. По крайней мере деньги чрезвычайно почитают и

подобное государство, и такой человек.

- И я думаю, раз уж он такой, он не обращал внимания на свое

воспитание.

- Наверное. А то бы он не поставил слепого хорегом и не оказывал

бы ему особых почестей.

- Хорошо. Посмотри еще вот что: разве мы не признаем, что у не-

го из-за недостатка воспитания появляются наклонности трутня - отчас-

ти нищенские, отчасти преступные, хотя он всячески их сдерживает из

предосторожности?

- Конечно.

- А знаешь, на что тебе надо взглянуть, чтобы заметить преступ-

ность таких людей?

- На что?

- На то, как они опекают сирот или вообще что бывает, когда они

получают полную возможность поступать вопреки справедливости.

- Верно.

- Разве отсюда не ясно, что в других деловых отношениях такой

человек, пользуясь доброй славой, поскольку его считают справедливым,

с помощью остатков порядочности насильно сдерживает другие свои дур-

ные наклонности, хотя он и не убежден, что так будет лучше; он укрощает

их не по разумным соображениям, а в силу необходимости, из страха,

потому что дрожит за судьбу собственного имущества.

- Конечно.

- И клянусь Зевсом, ты у многих из этих людей обнаружишь на-

клонности трутней, когда дело идет об издержках за чужой счет.

- Несомненно, эти наклонности у них очень сильны.

- Значит, такой человек раздираем внутренней борьбой, его един-

ство нарушено, он раздвоен: одни вожделения берут верх над другими -

по большей части лучшие над худшими.

- Да, так бывает.

- По-моему, такой человек все же приличнее многих, хотя под-

линная добродетель душевной гармонии и невозмутимости весьма от него

далека.

- Да, мне тоже так кажется.

- И конечно, его бережливость будет препятствовать ему высту-

пить за свой счет, когда граждане будут соревноваться в чем-либо ради

победы или ради удовлетворения благородного честолюбия; он не желает

тратить деньги ради таких состязаний и славы, боясь пробудить в себе

наклонность к расточительству и сделать ее своим союзником в честолю-

бивых устремлениях. Воюет он поистине олигархически, с малой затратой

собственных средств и потому большей частью терпит поражение, но зато

остается богатым.

- И даже очень.

- Так будет ли у нас еще сомнение в том, что человека бережливо-

го, дельца можно сопоставить с олигархическим государством?

- Нет, ничуть.

- После этого, как видно, надо рассмотреть демократию - каким

образом она возникает, а возникнув, какие имеет особенности,- чтобы

познакомиться в свою очередь со свойствами человека подобного склада

и вынести о нем свое суждение.

- Так по крайней мере мы продвинулись бы вперед по избранному

нами пути.

- Олигархия переходит в демократию примерно следующим обра-

зом: причина здесь в ненасытной погоне за предполагаемым благом, со-

стоящим якобы в том, что надо быть как можно богаче.

- Как ты это понимаешь?

- Да ведь при олигархии правители, стоящие у власти, будучи бо-

гатыми, не захотят ограничивать законом распущенность молодых людей

и запрещать им расточать и губить свое состояние; напротив, правители

будут скупать их имущество или давать им под проценты ссуду, чтобы

самим стать еще богаче и могущественнее.

- Это у них - самое главное.

- А разве не ясно, что гражданам такого государства невозможно и

почитать богатство, и вместе с тем обладать рассудительностью - тут

неизбежно либо то, либо другое будет у них в пренебрежении.

- Это достаточно ясно.

- В олигархических государствах не обращают внимания на рас-

пущенность, даже допускают ее, так что и людям вполне благородным

иной раз не избежать там бедности.

- Конечно.

- В таком государстве эти люди, думаю я, сидят без дела, но зато у

них есть и жало, и оружие; одни из них кругом в долгах, другие лиши-

лись гражданских прав, а иных постигло и то и другое; они полны нена-

висти к тем, кто владеет теперь их имуществом, а также и к прочим и за-

мышляют переворот.

- Да, все это так.

- Между тем дельцы, поглощенные своими делами, по-видимому,

не замечают таких людей; они приглядываются к остальным и своими

денежными ссудами наносят раны тем, кто податлив; взимая проценты,

во много раз превышающие первоначальный долг, они разводят в госу-

дарстве множество трутней и нищих.

- И еще какое множество!

- А когда в государстве вспыхнет такого рода зло, они не пожела-

ют его тушить с помощью запрета распоряжаться своим имуществом кто

как желает и не прибегнут к использованию другого закона, который уст-

раняет всю эту беду посредством другого закона...

- Какого это?

- Того, который следует за уже упомянутым и заставляет граждан

стремиться к добродетели. Ведь если предписать, чтобы большую часть

добровольных сделок граждане заключали на свой страх и риск, стремле-

ние к наживе не отличалось бы таким бесстыдством и в государстве

меньше было бы зол, подобных только что нами указанным.

- И даже намного меньше.

- В наше время из-за подобных вещей правители именно так на-

строили подвластных им граждан. Что же касается самих правителей и их

окружения, то молодежь у них избалованная, ленивая телом и духом и

слабая; у нее нет выдержки ни в страданиях, ни в удовольствиях, и вооб-

ще она бездеятельна.

- Как же иначе?

- Самим же им, кроме наживы, ни до чего нет дела, а о добродете-

ли они радеют ничуть не больше, чем бедняки.

- Да, ничуть.

- Вот каково состояние и правящих, и подвластных. Между тем им

приходится иметь дело друг с другом и в путешествиях, и при любых дру-

гих видах общения: на праздничных зрелищах, в военных походах, на

одном и том же корабле, в одном и том же войске; наконец, и посреди

опасностей они наблюдают друг друга, и ни в одном из этих обстоя-

тельств бедняки не оказываются презренными в глазах богатых. Наобо-

рот, нередко бывает, что человек неимущий, худой, опаленный солнцем,

оказавшись во время боя рядом с богачом, выросшим в тенистой прохладе

и нагулявшим себе за чужой счет жирок, видит, как тот задыхается и со-

всем растерялся. Разве, по-твоему, этому бедняку не придет на мысль, что

подобного рода люди богаты лишь благодаря малодушию бедняков, и

разве при встрече без посторонних глаз с таким же бедняком не скажет он

ему: "Господа-то наши - никчемные люди"?

- Я уверен, что бедняки так и делают.

- Подобно тому как для нарушения равновесия болезненного тела

достаточно малейшего толчка извне, чтобы ему расхвораться,- а иной

раз расстройство в нем бывает и без внешних причин,- так и государст-

во, находящееся в подобном состоянии, заболевает и воюет само с собой

по малейшему поводу, причем некоторые его граждане опираются на по-

мощь со стороны какого-либо олигархического государства, а другие -

на помощь демократического; впрочем, иной раз междоусобица возникает

и без постороннего вмешательства.

- И даже очень часто.

Демократия

- Демократия, на мой взгляд, осуществляется тогда, когда бедня-

ки, одержав победу, некоторых из своих противников уничтожат, иных

изгонят, а остальных уравняют в гражданских правах и в замещении госу-

дарственных должностей, что при демократическом строе происходит

большей частью по жребию.

- Да, именно так устанавливается демократия, происходит ли это

силой оружия или же потому, что ее противники, устрашившись, посте-

пенно отступят.

- Как же людям при ней живется? - спросил я.- И каков этот го-

сударственный строй? Ведь ясно, что он отразится и на человеке, который

тоже приобретет демократические черты.

- Да, это ясно,- ответил Адимант.

- Прежде всего это будут люди свободные: в государстве появит-

ся полная свобода и откровенность и возможность делать что хочешь.

- Говорят, что так.

- А где это разрешается, там, очевидно, каждый устроит себе

жизнь по своему вкусу.

- Да, это ясно.

- Я думаю, что при таком государственном строе люди будут

очень различны.

- Конечно.

- Казалось бы, это самый лучший государственный строй. Словно

ткань, испещренная всеми цветами, так и этот строй, испещренный разно-

образными нравами, может показаться всего прекраснее. Вероятно, мно-

гие, подобно детям и женщинам, любующимся всем пестрым, решат, что

он лучше всех.

- Конечно.

- При нем удобно, друг мой, избрать государственное устройство.

- Что ты имеешь в виду?

- Да ведь вследствие возможности делать что хочешь он заключа-

ет в себе все роды государственных устройств. Пожалуй, если у кого поя-

вится желание, как у нас с тобой, основать государство, ему необходимо

будет отправиться туда, где есть демократия, и уже там, словно попав на

рынок, где торгуют всевозможными правлениями, выбрать то, которое

ему нравится, а сделав выбор, основать свое государство.

- Вероятно, там не будет недостатка в образчиках.

- В демократическом государстве нет никакой надобности прини-

мать участие в управлении, даже если ты к этому и способен; не обяза-

тельно и подчиняться, если ты не желаешь, или воевать, когда другие

воюют, или соблюдать, подобно другим, условия мира, если ты мира не

жаждешь. И опять-таки, если какой-нибудь закон запрещает тебе управ-

лять либо судить, ты все же можешь управлять и судить, если это тебе

придет в голову. Разве не чудесна на первый взгляд и не соблазнительна

подобная жизнь?

- Пожалуй, но лишь ненадолго.

- Далее. Разве не великолепно там милосердие в отношении неко-

торых осужденных? Или ты не видел, как при таком государственном

строе люди, приговоренные к смерти или к изгнанию, тем не менее оста-

ются и продолжают вращаться в обществе; словно никому до него нет

дела и никто его не замечает, разгуливает такой человек прямо как полу-

бог.

- Да, и таких бывает много.

- Эта снисходительность вовсе не мелкая подробность демократи-

ческого строя; напротив, в этом сказывается презрение ко всему тому,

что мы считали важным, когда основывали наше государство. Если у че-

ловека, говорили мы, не выдающаяся натура, он никогда не станет добро-

детельным; то же самое, если с малолетства - в играх и в своих занятиях

- он не соприкасается с прекрасным. Между тем демократический строй,

высокомерно поправ все это, нисколько не озабочен тем, кто от каких за-

нятий переходит к государственной деятельности. Человеку оказывается

почет, лишь бы он обнаружил свое расположение к толпе.

- Да, весьма благородная снисходительность!

- Эти и подобные им свойства присущи демократии - строю, не

имеющему должного управления, но приятному и разнообразному. При

нем существует своеобразное равенство - уравнивающее равных и не-

равных.

- Нам хорошо знакомо то, о чем ты говоришь.

"Демократический" человек

- Взгляни же, как эти свойства отразятся на отдельной личности.

Или, может быть, надо сперва рассмотреть, как в ней складываются эти

черты, подобно тому как мы рассматривали сам государственный строй?

- Да, это надо сделать.

- Не будет ли это происходить вот как: у бережливого представи-

теля олигархического строя, о котором мы говорили, родится сын и будет

воспитываться, я думаю, в нравах своего отца.

- Так что же?

- Он тоже будет усилием воли подавлять в себе те вожделения, что

ведут к расточительству, а не к наживе: их можно назвать лишенными

необходимости.

- Ясно.

- Хочешь, чтобы избежать неясности в нашей беседе, сперва опре-

делим, какие вожделения необходимы, а какие нет?

- Хочу.

- Те вожделения, от которых мы не в состоянии избавиться, мож-

но было бы по справедливости назвать необходимыми, а также и те, удов-

летворение которых приносит нам пользу; подчиняться как тем, так и дру-

гим неизбежно уже по самой нашей природе. Разве не так?

- Конечно, так.

- Значит, об этих наклонностях мы вправе будем сказать, что они

неизбежны. - Да, вправе.

- Что же? А те, от которых человек может избавиться, если при-

ложит старания с юных лет, и которые вдобавок не приносят ничего хо-

рошего, а некоторые из них, наоборот, ведут к дурному? Назвав их ли-

шенными необходимости, мы дали бы верное обозначение,

- Да, вполне верное.

- Не взять ли нам сперва примеры тех и других вожделений и не

посмотреть ли, каковы они, чтобы дать затем общий их образец?

- Да, это нужно сделать.

- Потребность в питании, то есть в хлебе и в приправе, не является

ли необходимостью для того, чтобы быть здоровым и хорошо себя чувст-

вовать?

- Думаю, что да.

- Потребность в хлебе необходима в двух отношениях, поскольку

она и на пользу нам, и не может прекратиться, пока человек живет.

- Да.

- Потребность же в приправе необходима постольку, поскольку

приправа полезна для хорошего самочувствия.

- Конечно.

- А как обстоит с тем, что сверх этого, то есть с вожделением к

иной, избыточнойпище? Если это вожделение обуздывать с малолетства и

отвращать от него путем воспитания, то большинство может от него изба-

виться, ведь оно вредно для тела, вредно и для души - в отношении и

разума, и рассудительности. Правильно было бы назвать его лишенным

необходимости.

- Да, более чем правильно.

- И не назвать ли нам эти вожделения разорительными, а те, дру-

гие, прибыльными, потому что они помогают делу?

- Да, конечно.

- Так же точно скажем мы о любовных и прочих подобных же во-

жделениях.

- Да, именно так.

-А тот, кого мы теперь назвали трутнем, весь преисполнен таких

лишенных необходимости желаний и вожделений, под властью которых

он находится, тогда как человеком бережливым, олигархического типа,

владеют лишь необходимые вожделения.

-у конечно.

- Так вот, вернемся к тому, как из олигархического человека полу-

чается демократический. Мне кажется, что большей частью это происхо-

дит следующим образом...

- А именно?

- Когда юноша, выросший, как мы только что говорили, без долж-

ного воспитания и в обстановке бережливости, вдруг отведает меда трут-

ней и попадет в общество опасных и лютых зверей, которые способны

доставить ему всевозможные наслаждения, самые пестрые и разнообраз-

ные, это-то и будет у него, поверь мне, началом перехода от олигархиче-

ского типа к демократическому.

- Да, совершенно неизбежно.

- Как в государстве происходит переворот, когда некоторой части

его граждан оказывается помощь извне их единомышленниками, так и

юноша меняется, когда некоторой части его вожделений помогает извне

тот вид вожделений, который им родствен и подобен.

- Да, несомненно.

- И я думаю, что в случае, когда в противовес этому что-то помо-

гает его олигархическому началу, будь то уговоры или порицания отца

либо остальных членов семьи, в нем возникает возмущение и противобор-

ство, а также борьба с самим собою.

- Конечно.

- Иной раз, по-моему, демократическое начало уступает олигархи-

ческому, часть вожделений отмирает, иные изгоняются, в душе юноши

появляется какая-то стыдливость, и все опять приходит в порядок.

- Это случается иногда.

- Но затем, думаю я, другие вожделения, родственные изгнанным,

потихоньку развиваясь вследствие неумелости отца как воспитателя, ста-

новятся многочисленными и сильными.

- Обычно так и бывает.

- Они влекут юношу к его прежнему окружению, и от этого тайно-

го общения рождается множество других вожделений.

- Конечно.

- В конце же концов, по-моему, они, заметив, что акрополь его

души пуст, захватывают его у юноши, ибо нет там ни знаний, ни хороших

навыков, ни правдивых речей - всех этих лучших защитников и стражей

рассудка людей, любезных богам.

- Несомненно.

- Вместо них, думаю я, на него совершат набег ложные мнения и

хвастливые речи и займут у юноши эту крепость,- сказал я.

- Безусловно,- согласился Адимант.

- И вот он снова вернется к тем лотофагам и открыто поселится

там. Если же его родные двинут войско на выручку бережливого начала

его души, то его хвастливые речи запрут в нем ворота царской стены, не

впустят союзного войска, не примут даже послов, то есть разумных дово-

дов людей постарше и поумнее, хотя бы то были всего лишь частные ли-

ца; в битве с бережливым началом эти речи одержат верх и с бесчестьем,

как изгнанницу, вытолкнут вон стыдливость, обозвав ее глупостью, а рас-

судительность назовут недостатком мужества и выбросят ее, закидав гря-

зью. В убеждении, что умеренность и порядок в расходовании средств -

это деревенское невежество и черта низменная, они удалят их из своих

пределов, опираясь на множество бесполезных прихотей.

- Да, это-то уж непременно.

- Опорожнив и очистив душу юноши, уже захваченную ими и по-

священную в великие таинства, они затем низведут туда, с большим бле-

ском, в сопровождении многочисленного хора, наглость, разнузданность,

распутство и бесстыдство, увенчивая их венками и прославляя в смягчен-

ных выражениях: наглость они будут называть просвещенностью, разнуз-

данность - свободою, распутство - великолепием, бесстыдство - му-

жеством. Разве не именно так человек, воспитанный в границах необхо-

димых вожделений, уже в юные годы переходит к развязному потаканию

вожделениям, лишенным необходимости и бесполезным?

- Это совершенно очевидно.

- Потом в жизни такого юноши, думаю я, трата денег, усилий и

досуга на необходимые удовольствия станет ничуть не больше, чем на

лишенные необходимости. Но если, на его счастье, вакхическое неистов-

ство не будет у него чрезмерным, а к тому же он станет немного постарше

и главноесмятение отойдет уже в прошлое, он отчасти вернется к своим

изгнанным было вожделениям, не полностью станет отдаваться тем, кото-

рые вторглись, и в его жизни установится какое-то равновесие желаний:

всякий раз он будет подчиняться тому из них, которое ему словно доста-

лось по жребию, пока не удовлетворит его полностью, а уж затем - дру-

гому желанию, причем ни одного он не отвергнет, но все будет питать

поровну.

- Конечно.

- И все же он не примет верного рассуждения, не допустит его в

свою крепость, если кто-нибудь ему скажет, что одни удовольствия бы-

вают следствием хороших, прекрасных вожделений, а другие - дурных и

что одни вожделения надо развивать и уважать, другие же - пресекать и

подчинять. В ответ он будет отрицательно качать головой и говорить, что

все вожделения одинаковы и заслуживают равного уважения.

- Подобного рода люди именно так и поступают.

- Изо дня в день такой человек живет, угождая первому налетев-

шему на него желанию: то он пьянствует под звуки флейт, то вдруг пьет

одну только воду и изнуряет себя, то увлекается телесными упражнения-

ми; а бывает, что нападает на него лень, и тогда ни до чего ему нет охоты.

Порой он проводит время в занятиях, кажущихся философскими. Часто

занимают его общественные дела: внезапно он вскакивает и говорит и

делает что придется. Увлечется он людьми военными - туда его и несет,

а если дельцами, то тогда в эту сторону. В его жизни нет порядка, в ней не

царит необходимость; приятной, вольной и блаженной называет он эту

жизнь и как таковой все время ею и пользуется.

- Ты отлично показал уклад жизни свободного человека в услови-

ях равноправия.

- Я нахожу, что этот человек так же разнообразен, многолик, пре-

красен и пестр, как его государство. Немало мужчин и женщин позавидо-

вали бы жизни, в которой совмещается множество образчиков государст-

венных укладов и нравов.

- Да, это так,

- Что ж? Допустим ли мы, что подобного рода человек соответст-

вует демократическому строю и потому мы вправе назвать его демокра-

тическим?

- Допустим.

- Но самое дивное государственное устройство и самого дивного

человека нам еще остается разобрать: это - тирания и тиран.

- Вот именно.

Тирания

- Ну, так давай рассмотрим, милый друг, каким образом возникает

тирания. Что она получается из демократии, это-то, пожалуй, ясно.

- Ясно.

- Как из олигархии возникла демократия, не так же ли и из демо-

кратии получается тирания?

- То есть?

- Благо, выдвинутое как конечная цель - в результате чего и ус-

тановилась олигархия,- было богатство, не так ли?

- Да.

- А ненасытное стремление к богатству и пренебрежение всем,

кроме наживы, погубили олигархию.

- Правда.

- Так вот, и то, что определяет как благо демократия и к чему она

ненасытно стремится, именно это ее и разрушает.

- Что же она, по-твоему, определяет как благо?

- Свободу. В демократическом государстве только: и слышишь,

как свобода прекрасна и что лишь в таком государстве стоит жить тому,

кто свободен по своей природе.

- Да, подобное изречение часто повторяется.

- Так вот, как я только что и начал говорить, такое ненасытное

стремление к одному и пренебрежение к остальному искажает этот строй

и подготовляет нужду в тирании.

- Как это?

- Когда во главе государства, где демократический строй и жажда

свободы, доведется встать дурным виночерпиям, государство это сверх

должного опьяняется свободой в неразбавленном виде, а своих должност-

ных лиц карает, если те недостаточно снисходительны и не предоставля-

ют всем полной свободы, и обвиняет их в мерзком олигархическом укло-

не.

- Да, так оно и бывает.

- Граждан, послушных властям, там смешивают с грязью как ни-

чего не стоящих добровольных рабов, зато правителей, похожих на под-

властных, и подвластных, похожих на правителей, там восхваляют и по-

читают как в частном, так и в общественном обиходе.

Разве в таком государстве свобода не распространится неизбежно

на все?

- Как же иначе?

- Она проникнет, мой друг, и в частные дома, а в конце концов

неповиновение привьется даже животным.

- Как это понимать?

- Да, например, отец привыкает уподобляться ребенку и стра-

шиться своих сыновей, а сын - вести себя наподобие отца; там не станут

почитать и бояться родителей (все под предлогом свободы!), переселенец

уравняется с коренным гражданином, а гражданин - с переселенцем; то

же самое будет происходить и с чужеземцами.

- Да, бывает и так.

- А кроме того, разные другие мелочи: при таком порядке вещей

учитель боится школьников и заискивает перед ними, а школьники ни во

что не ставят своих учителей и наставников. Вообще молодые начинают

подражать взрослым и состязаться с ними в рассуждениях и в делах, а

старшие, приспособляясь к молодым и подражая им, то и дело острят и

балагурят, чтобы не казаться неприятными и властными.

- Очень верно подмечено.

- Но крайняя свобода для народа такого государства состоит в

том, что купленные рабы и рабыни ничуть не менее свободны, чем их по-

купатели. Да, мы едва не забыли сказать, какое равноправие и свобода

существуют там у женщин по отношению к мужчинам и у мужчин по от-

ношению к женщинам.

- По выражению Эсхила, "мы скажем то, что на устах теперь".

- Вот именно, я тоже так говорю. А насколько здесь свободнее,

чем в других местах, участь животных, подвластных человеку,- этому

никто не поверил бы, пока бы сам не увидел. Прямо-таки по пословице:

"Собаки - это хозяйки", лошади и ослы привыкли здесь высту-

пать важно и с полной свободой, напирая на встречных, если те не усту-

пают им дороги! Так-то вот и все остальное преисполняется свободой.

- Ты как в воду смотришь: я ведь и сам часто терплю от них, ко-

гда езжу в деревню.

- Если собрать все это вместе, самым главным будет, как ты по-

нимаешь, то, что душа граждан делается крайне чувствительной, даже по

мелочам: все принудительное вызывает у них возмущение как нечто не-

допустимое. А кончат они, как ты знаешь, тем, что перестанут считаться

даже с законами - писаными или неписаными,- чтобы уже вообще ни у

кого и ни в чем не было над ними власти.

- Я это хорошо знаю.

- Так вот, мой друг, именно из этого правления, такого прекрас-

ного и по-юношески дерзкого, и вырастает, как мне кажется, тирания.

- Действительно, оно дерзкое. Что же, однако, дальше?

- Та же болезнь, что развилась в олигархии и ее погубила, еще

больше и сильнее развивается здесь - из-за своеволия - и порабощает

демократию. В самом деле, все чрезмерное обычно вызывает резкое изме-

нение в противоположную сторону, будь то состояние погоды, растений

или тела. Не меньше наблюдается это и в государственных устройствах.

- Естественно.

- Ведь черезмерная свобода, по-видимому, и для отдельного чело-

века, и для государства оборачивается не чем иным, как чрезвычайным

рабством.

- Оно и естественно.

- Так вот, тирания возникает, конечно, не из какого иного строя,

как из демократии; иначе говоря, из крайней свободы возникает величай-

шее и жесточайшее рабство.

- Это не лишено основания.

- Но, думаю я, ты не об этом спрашивал, а о том, какая болезнь,

встречающаяся в олигархии, так же точно подтачивает демократию и по-

рабощает ее.

- Ты верно говоришь.

- Этой болезнью я считал появление особого рода людей, празд-

ных и расточительных, под предводительством отчаянных смельчаков, за

которыми тянутся и не столь смелые, мы их уподобили трутням, часть

которых имеет жало, а часть его лишена.

- Это правильно.

- Оба этих разряда, чуть появятся, вносят расстройство в любой

государственный строй, как воспаление и желчь - в тело. И хорошему

врачу, и государственному законодателю надо заранее принимать против

них меры не менее, чем опытному пчеловоду,- главным образом, чтобы

не допустить зарождения трутней,- но, если уж они появятся, надо выре-

зать вместе с ними и соты.

- Клянусь Зевсом, это уж непременно.

- Чтобы нам было виднее то, что мы хотим различить, сделаем

следующее...

- А именно?

Три "части" демократического государства:

трутни, богачи и народ

- Разделим мысленно демократическое государство на три части

- да это и в действительности так обстоит. Одну часть составят подобно-

го рода трутни: они возникают здесь хоть и вследствие своеволия, но не

меньше, чем при олигархическом строе.

- Это так.

- Но здесь они много ядовитее, чем там.

- Почему?

- Там они не в почете, наоборот, их отстраняют от занимаемых

должностей, и потому им не на чем набить себе руку и набрать силу. А

при демократии они, за редкими исключениями, чуть ли не стоят во главе:

самые ядовитые из трутней произносят речи и действуют, а остальные

усаживаются поближе к помосту, жужжат и не допускают, чтобы кто-

нибудь говорил иначе. Выходит, что при таком государственном строе

всем, за исключением немногого, распоряжаются подобные люди.

- Конечно.

- Из состава толпы всегда выделяется и другая часть...

- Какая?

- Из дельцов самыми богатыми большей частью становятся и наи-

более собранные по своей природе.

- Естественно.

-С них-то трутням всего удобнее собрать побольше меду.

- Как же его и возьмешь с тех, у кого его мало?

- Таких богачей обычно называют сотами трутней.

- Да, пожалуй.

- Третий разряд составляет народ - те, что трудятся своими ру-

ками, чужды делячества, да и имущества у них немного. Они всего мно-

гочисленнее и при демократическом строе всего влиятельнее, особенно

когда соберутся вместе.

- Да, но у них нет желания делать это часто, если им не достается

их доля меда.

- А разве они не всегда в доле, поскольку власти имеют возмож-

ность отнять собственность у имущих и раздать ее народу, оставив боль-

шую часть себе?

- Таким-то способом они всегда получат свою долю.

- А те, у кого отбирают имущество, бывают вынуждены защи-

щаться, выступать в народном собрании и вообще действовать насколько

это возможно.

- Конечно.

- И хотя бы они и не стремились к перевороту, кое-кто все равно

обвинит их в кознях против народа и в стремлении к олигархии.

- И что же?

- В конце концов, когда они видят, что народ, обманутый клевет-

никами, готов не со зла, а по неведению расправиться с ними, тогда они

волей-неволей становятся уже действительными приверженцами олигар-

хии. Они тут ни при чем, просто тот самый трутень ужалил их, и от этого

в них зародилось такое зло.

- Вот именно.

- Начинаются обвинения, судебные разбирательства, тяжбы.

- Конечно.

- А разве народ не привык особенно отличать кого-то одного,

ухаживать за ним и его возвеличивать?

- Конечно, привык.

- Значит, уж это-то ясно, что, когда появляется тиран, он выраста-

ет именно из этого корня, то есть как ставленник народа.

- а, совершенно ясно.

"Тиранический" человек

- С чего же начинается превращение такого ставленника в тирана?

Впрочем, ясно, что это происходит, когда он начинает делать то же самое,

что в том сказании, которое передают относительно святилища Зевса Ли-

кейского в Аркадии.

- А что именно?

- Говорят, что, кто отведал человеческих внутренностей, мелко

нарезанных вместе с мясом жертвенных животных, тому не избежать

стать волком. Или ты не слыхал такого предания? - спросил я.

- Слыхал,- ответил Адимант.

- Разве не то же и с представителем народа? Имея в руках чрезвы-

чайно послушную толпу, разве он воздержится от крови своих соплемен-

ников? Напротив, как это обычно бывает, он станет привлекать их к суду

по несправедливым обвинениям и осквернит себя, отнимая у людей

жизнь, своими нечестивыми устами и языком он будет смаковать убийст-

во родичей. Караяизгнанием и приговаривая к страшной казни, он между

тем будет сулить отмену задолженности и передел земли. После всего

этого разве не суждено такому человеку неизбежно одно из двух: либо

погибнуть от руки своих врагов, либо же стать тираном и превратиться из

человека в волка?

- Да, это ему неизбежно суждено.

- Он тот, кто подымает восстание против обладающих собствен-

ностью.

- Да, он таков.

- Если он потерпел неудачу, подвергся изгнанию,

а потом вернулся - назло своим врагам,- то возвращается он уже как

законченный тиран.

- Это ясно.

- Если же те, кто его изгнал, не будут в состоянии его свалить сно-

ва и предать казни, очернив в глазах граждан, то они замышляют его тай-

ное убийство.

- Обычно так и бывает.

- Отсюда это общеизвестное требование со стороны тиранов: чуть

только они достигнут такой власти, они требуют, чтобы народ назначил

им телохранителей, чтобы народный заступник был невредим.

- Это уж непременно.

- И народ, конечно, дает их ему, потому что дорожит его жизнью,

за себя же пока вполне спокоен.

- Безусловно.

- А когда увидит это человек, имеющий деньги, а вместе с деньга-

ми и основание ненавидеть народ, он тотчас же, мой друг, как гласило

прорицание Крезу, ...к берегам песчанистым Герма Без оглядки бежит,

не стыдясь прослыть малодушным.

- Во второй раз ему и не довелось бы стыдиться.

- Если бы его захватили, он был бы казнен.

- Непременно.

-А тот, народный ставленник, ясно, не покоится "величествен... на

пространстве великом", но, повергнув многих других, прямо стоит на ко-

леснице своего государства уже не как представитель народа, а как со-

вершенный тиран.

- Еще бы.

- Разбирать ли нам, в чем счастье этого человека и того государст-

ва, в котором появляется подобного рода смертный?

- Конечно, надо разобрать.

- В первые дни, вообще в первое время он приветливо улыбается

всем, кто бы ему ни встретился, а о себе утверждает, что он вовсе не ти-

ран; он дает много обещаний частным лицам и обществу; он освобождает

людей от долгов и раздает землю народу и своей свите. Так притворяется

он милостивым ко всем и кротким.

- Это неизбежно.

- Когда же он примирится кое с кем из своих врагов, а иных

уничтожит, так что они перестанут его беспокоить, я думаю, первой его

задачей будет постоянно вовлекать граждан в какие-то войны, чтобы на-

род испытывал нужду в предводителе...

- Это естественно.

- ...да и для того, чтобы из-за налогов люди обеднели и перебива-

лись со дня на день, меньше злоумышляя против него.

- Это ясно.

- А если он заподозрит кого-нибудь в вольных мыслях и в отрица-

нии его правления, то таких людей он уничтожит под предлогом, будто

они предались неприятелю. Ради всего этого тирану необходимо по-

стоянно будоражить всех посредством войны.

- Да, необходимо.

- Но такие действия делают его все более и более ненавистным

для граждан.

- Конечно.

- Между тем и некоторые из влиятельных лиц, способствовавших

его возвышению, станут открыто, да и в разговорах между собой выра-

жать ему свое недовольство всем происходящим - по крайней мере те,

кто посмелее.

- Вероятно.

- Чтобы сохранить за собою власть, тирану придется их всех

уничтожить, так что в конце концов не останется никого ни из друзей, ни

из врагов, кто бы на что-то годился.

- Ясно.

- Значит, тирану надо зорко следить за тем, кто мужествен, кто ве-

ликодушен, кто разумен, кто богат. Велико же счастье тирана: он понево-

ле враждебен всем этим людям и строит против них козни, пока не очи-

стит от них государство.

- Дивное очищение, нечего сказать!

- Да, оно противоположно тому, что применяют

врачи: те удаляют из тела все наихудшее, оставляя самое лучшее, здесь же

дело обстоит наоборот.

- По-видимому, для тирана это необходимо, если он хочет со-

хранить власть.

- О его блаженстве говорит и стоящий перед ним выбор: либо

обитать вместе с толпой негодяев, притом тех, кто его ненавидит, либо

проститься с жизнью.

- Да, тут уж одно из двух.

- И не правда ли, чем более он становится ненавистен гражда-

нам этими своими действиями, тем больше требуется ему верных тело-

хранителей?

- Конечно.

- А кто ему верен? Откуда их взять?

- Их налетит сколько угодно, стоит лишь заплатить.

- Клянусь собакой, мне кажется, ты опять заговорил о каких-то

трутнях, о чужеземном сброде.

- Это тебе верно кажется.

- Что же? Разве тиран не захочет иметь местных телохранителей?

- Каким образом?

- Он отберет у граждан рабов, освободит их и сделает своими ко-

пейщиками.

- В самом деле, к тому же они будут и самыми верными.

- Блаженным же существом назовешь ты тирана, раз подобного

рода люди - его верные друзья, а прежних, подлинных, он погубил!

- Он принужден довольствоваться такими.

- Эти его сподвижники будут им восхищаться, его общество со-

ставят эти новые граждане, тогда как люди порядочные будут ненавидеть

и избегать его.

- Несомненно.

- Недаром, видно, мудреное дело - сочинять трагедии, а ведь в

этом особенно отличился Еврипид.

- Что ты имеешь в виду?

- Да ведь у него есть выражение, полное глубокого смысла:

Тираны мудры ведь, общаясь с мудрыми. Он считает - это ясно,- что

тиран общается с мудрецами.

- И как он до небес превозносит тираническую власть и многое

другое в этом деле - он и остальные поэты!

- Поэтому, раз уж трагические поэты такие мудрецы, пусть они и

нас, и всех тех, кто разделяет наши взгляды на общественное устройство,

извинят, если мы не примем их в наше государство именно из-за того, что

они так прославляют тираническую власть.

- Я-то думаю, они нас извинят, по крайней мере те, кто из них по-

учтивее.

- Обходя другие государства, собирая густую толпу, подрядив ис-

полнителей с прекрасными, сильными, впечатляющими голосами, они

привлекают граждан к тирании и демократии.

- Да, и при этом очень стараются.

- Мало того, они получают вознаграждение и им оказываются по-

чести всего более, как это и естественно, со стороны тиранов, а на втором

месте и от демократии. Но чем выше взбираются они к вершинам госу-

дарственной власти, тем больше слабеет их почет, словно ему не хватает

дыхания идти дальше.

- Действительно это так.

- Но мы с тобой сейчас отклонились, давай вернемся снова к это-

му войску тирана, столь многочисленному, великолепному, пестрому,

всегда меняющему свой состав, и посмотрим, на какие средства оно со-

держится.

- Очевидно, тиран тратит на него храмовые средства, если они

имеются в государстве, и, пока их изъятием можно будет покрывать рас-

ходы, он уменьшает обложение населения налогами.

- А когда эти средства иссякнут?

- Ясно, что тогда он будет содержать и самого себя, и своих спод-

вижников и сподвижниц уже на отцовские средства.

- Понимаю: раз народ породил тирана, народу же и кормить его и

его сподвижников.

- Это тирану совершенно необходимо.

- Как это ты говоришь? А если народ в негодовании скажет, что

взрослый сын не вправе кормиться за счет отца, скорее уж, наоборот, отец

за счет сына, и что отец не для того родил сына и поставил его на ноги,

чтобы самому, когда тот подрастет, попасть в рабство к своим же собст-

венным рабам и кормить и сына, и рабов, и всякое отребье? Напротив, раз

представитель народа так выдвинулся, народ мог бы рассчитывать осво-

бодиться от богачей и от так называемых достойных людей; теперь же

народ велит и ему, и его сподвижникам покинуть пределы государства:

так отец выгоняет из дому сына вместе с его пьяной ватагой.

- Народ тогда узнает, клянусь Зевсом, что за тварь он породил, да

еще и любовно вырастил; он убедится, насколько мощны те, кого он пы-

тается выгнать своими слабыми силами.

- Что ты говоришь? Тиран посмеет насильничать над своим отцом

и, если тот не отступится, прибегнет даже к побоям?

- Да, он отнимет оружие у своего отца.

- Значит, тиран - отцеубийца и плохой кормилец для престаре-

лых; по-видимому, общепризнано, что таково свойство тиранической вла-

сти. По пословице, "избегая дыма, угодишь в огонь"; так и народ из под-

чинения свободным людям попадает в услужение к деспотической власти

и свою неумеренную свободу меняет на самое тяжкое и горькое рабство

- рабство у рабов.

- Это именно так и бывает.

- Что же? Можно ли без преувеличения сказать, что мы достаточ-

но разобрали, как из демократии получается тирания и каковы ее особен-

ности?

- Вполне достаточно.

Платон. Государство. Соч.: В 4 т. Т. 3. - М.: Мысль, 1994. - С. 327-359.

Ортега-и-Гассет Х.

ВОССТАНИЕ МАСС

I. Феномен стадности

Происходит явление, которое, к счастью или к несчастью, определя-

ет современную европейскую жизнь. Этот феномен - полный захват масса-

ми общественной власти. Поскольку масса, по определению, не должна и

не способна управлять собой, а тем более обществом, речь идет о серьезном

кризисе европейских народов и культур, самом серьезном из возможных. В

истории подобный кризис разражался не однажды. Его характер и послед-

ствия известны. Известно и его название. Он именуется восстанием масс.

Чтобы понять это грандиозное явление, надо стараться не вклады-

вать в такие слова, как "восстание" "масса", "власть" и т. д., смысл ис-

ключительно или преимущественно политический. Общественная жизнь -

процесс не только политический, но вместе с тем и даже прежде того ин-

теллектуальный, нравственный, экономический, духовный, включающий в

себя обычаи и всевозможные правила и условности вплоть до манеры оде-

ваться и развлекаться.

Быть может, лучший способ подойти к этому историческому феноме-

ну - довериться зрению, выделив ту черту современного мира, которая

первой бросается в глаза.

Назвать ее легко, хоть и не так легко объяснить, - я говорю о расту-

щем столпотворении, стадности, всеобщей переполненности. Города пере-

полнены. Дома переполнены. Отели переполнены. Поезда переполнены.

Кафе уже не вмещают посетителей. Улицы - прохожих. Приемные меди-

цинских светил - больных. Театры, какими бы рутинными ни были

спектакли, ломятся от публики. Пляжи не вмещают купальщиков. Стано-

вится вечной проблемой то, что прежде не составляло труда, - найти ме-

сто.

Всего-навсего. Есть ли что проще, привычней и очевидней? Стоит, од-

нако, вспороть будничную оболочку этой очевидности - и брызнет не-

жданная струя, в которой дневной свет, бесцветный свет нашего, сего-

дняшнего дня, распахнет все многоцветие своего спектра.

Что же мы, в сущности, видим и чему так удивляемся? Перед нами -

толпа как таковая, в чьем распоряжении сегодня все, что создано цивили-

зацией. Слегка поразмыслив, удивляешься своему удивлению. Да что же

здесь не так? Театральные кресла для того и ставятся, чтобы их занимали,

чтобы зал был полон. С поездами и гостиницами обстоит так же. Это яс-

но. Но ясно и другое - прежде места были, а теперь их не хватает для

всех жаждущих ими завладеть. Признав сам факт естественным и зако-

номерным, нельзя не признать его непривычным; следовательно, что-то в

мире изменилось, и перемены оправдывают, по крайней мере на первых

порах, наше удивление.

Удивление - залог понимания. Это сила и богатство мыслящего чело-

века. Поэтому его отличительный, корпоративный знак - глаза, изумленно

распахнутые в мир. Все на свете незнакомо и удивительно для широко рас-

крытых глаз. Изумление - радость, недоступная футболисту, но она-то и

пьянит философа на земных дорогах. Его примета - завороженные зрач-

ки. Недаром же древние снабдили Минерву совой, птицей с ослепленным

навеки взглядом.

Столпотворение, переполненность раньше не были повседневностью.

Что же произошло?

Толпы не возникли из пустоты. Население было примерно таким же

пятнадцать лет назад. С войной оно могло лишь уменьшиться. Тем не ме-

нее напрашивается первый важный вывод. Люди, составляющие эти толпы,

существовали и до них, но не были толпой. Рассеянные по миру маленьки-

ми группами или поодиночке, они жили, казалось, разбросанно и разобщен-

но. Каждый был на месте, и порой действительно на своем: в поле, в сель-

ской глуши, на хуторе, на городских окраинах.

Внезапно они сгрудились, и вот мы повсеместно видим столпотворе-

ние. Повсеместно? Как бы не так! Не повсеместно, а в первом ряду, на луч-

ших местах, облюбованных человеческой культурой и отведенных когда-то

для узкого круга - для меньшинства.

Толпа, возникшая на авансцене общества, внезапно стала зримой.

Прежде она, возникая, оставалась незаметной, теснилась где-то в глубине

сцены; теперь она вышла к рампе - и сегодня это главный персонаж. Солис-

тов больше нет - один хор.

Толпа - понятие количественное и визуальное: множество. Переве-

дем его, не искажая, на язык социологии. И получим "массу". Общест-

во всегда было подвижным единством меньшинства и массы. Меньшин-

ство - это совокупность лиц, выделенных особыми качествами; масса -

не выделенных ничем. Речь, следовательно, идет не только и не столько

о "рабочей массе". Масса - это "средний человек". Таким образом, чисто

количественное определение - множество - переходит в качественное. Это

- совместное качество, ничейное и отчуждаемое, это человек в той мере,

в какой он не отличается от остальных и повторяет общий тип. Какой

смысл в этом переводе количества в качество? Простейший - так понят-

ней происхождение массы. До банальности очевидно, что стихийный

рост ее предполагает совпадение мыслей, целей, образа жизни. Но не

так ли обстоит дело и с любым сообществом, каким бы избранным оно

себя ни считало? В общем, да. Но есть существенная разница.

В сообществах, чуждых массовости, совместная цель, идея или

идеал служат единственной связью, что само по себе исключает много-

численность. Для создания меньшинства - какого угодно - сначала надо,

чтобы каждый по причинам особым, более или менее личным, отпал от

толпы. Его совпадение с теми, кто образует меньшинство, - это

позднейший, вторичный результат особости каждого, и, таким образом, это

во многом совпадение несовпадений. Порой печать отъединенности броса-

ется в глаза: именующие себя "нонконформистами" англичане - союз со-

гласных лишь в несогласии с обществом. Но сама установка - объедине-

ние как можно меньшего числа для отъединения от как можно большего -

входит составной частью в структуру каждого меньшинства. Говоря об из-

бранной публике на концерте изысканного музыканта, Малларме тонко

заметил, что этот узкий круг своим присутствием демонстрировал отсутст-

вие толпы.

В сущности, чтобы ощутить массу как психологическую реальность,

не требуется людских скопищ. По одному-единственному человеку можно

определить, масса это или нет. Масса - всякий и каждый, кто ни в добре,

ни в зле не мерит себя особой мерой, а ощущает таким же, "как и

все", и не только не удручен, но доволен собственной неотличимостью.

Представим себе, что самый обычный человек, пытаясь мерить себя осо-

бой мерой - задаваясь вопросом, есть ли у него какое-то дарование,

умение, достоинство, - убеждается, что нет никакого. Этот человек по-

чувствует себя заурядностью, бездарностью, серостью. Но не "массой".

Обычно, говоря об "избранном меньшинстве", передергивают смысл

этого выражения, притворно забывая, что избранные не те, кто кичливо

ставит себя выше, но те, кто требует от себя больше, даже если требование

к себе непосильно. И конечно, радикальней всего делить человечество на

два класса: на тех, кто требует от себя многого и сам на себя взваливает

тяготы и обязательства, и на тех, кто не требует ничего и для кого жить -

это плыть по течению, оставаясь таким, каков ни на есть, и не силясь пе-

рерасти себя.

Это напоминает мне две ветви ортодоксального буддизма: более

трудную и требовательную Махаяну - "большую колесницу", или

"большой путь", - и более будничную и блеклую Хинаяну - "малую ко-

лесницу", "малый путь". Главное и решающее - какой колеснице мы вве-

рим нашу жизнь.

Таким образом, деление общества на массы и избранные меньшин-

ства типологическое и не совпадает ни с делением на социальные классы, ни

с их иерархией. Разумеется, высшему классу, когда он становится высшим

и пока действительно им остается, легче выдвинуть человека "большой

колесницы", чем низшему, обычно и состоящему из людей обычных. Но на

самом деле внутри любого класса есть собственные массы и меньшинства.

Нам еще предстоит убедиться, что плебейство и гнет массы даже в кругах,

традиционно элитарных, - характерный признак нашего времени. Так,

интеллектуальная жизнь, казалось бы взыскательная к мысли, становится

триумфальной дорогой псевдоинтеллигентов, не мыслящих, немыслимых

и ни в каком виде неприемлемых. Ничем не лучше останки "аристокра-

тии", как мужские, так и женские. И напротив, в рабочей среде, которая

прежде считалась эталоном массы, не редкость сегодня встретить души

высочайшего закала.

Далее. Во всех сферах общественной жизни есть обязанности и

занятия особого рода, и способностей они требуют тоже особых. Это каса-

ется и зрелищных или увеселительных программ, и программ политиче-

ских и правительственных. Подобными делами всегда занималось опытное,

искусное или хотя бы претендующее на искусность меньшинство. Масса ни

на что не претендовала, прекрасно сознавая, что если она хочет участво-

вать, то должна обрести необходимое умение и перестать быть массой. Она

знала свою роль в целительной общественной динамике.

Если вернуться теперь к изложенным выше фактам, они предста-

нут безошибочными признаками того, что роль массы изменилась. Все

подтверждает, что она решила выйти на авансцену, занять места и полу-

чить удовольствия и блага, прежде адресованные немногим. Заметно, в

частности, что места эти не предназначались толпе ввиду их малости, и

вот она постоянно переполняет их, выплескиваясь наружу и являя гла-

зам новое красноречивое зрелище - массу, которая, не перестав быть

массой, упраздняет меньшинство.

Никто, надеюсь, не огорчится, что люди сегодня развлекаются с

большим размахом и в большем числе, - пусть развлекаются, раз

есть желание и средства. Беда в том, что эта решимость массы взять на

себя функции меньшинства не ограничивается и не может ограничить-

ся только сферой развлечений, но становится стержнем нашего времени.

Забегая вперед, скажу, что новоявленные политические режимы, недавно

возникшие, представляются мне не чем иным, как политическим диктатом

масс. Прежде, народовластие было разбавлено изрядной порцией либера-

лизма и преклонения перед законом. Служение этим двум началам требо-

вало от каждого большой внутренней дисциплины. Благодаря либераль-

ным основам и юридическим нормам могли существовать и действовать

меньшинства. Закон и демократия, узаконенное существование, были си-

нонимами. Сегодня мы видим торжество гипердемократии, при которой

масса действует непосредственно, вне всякого закона, и с помощью грубого

давления навязывает свои желания и вкусы. Толковать эти перемены так,

будто масса, устав от политики, препоручила ее профессионалам, невер-

но. Ничего подобного. Так делалось раньше, это и была демократия. Масса

догадывалась, что в конце концов при всех своих изъянах и просчетах по-

литики в общественных проблемах разбираются несколько, лучше ее. Сего-

дня, напротив, она убеждена, что вправе давать ход и силу закона своим

трактирным фантазиям. Сомневаюсь, что когда-либо в истории большин-

ству удавалось править так непосредственно, напрямую. Потому и говорю

о гипердемократии.

То же самое творится и в других сферах, особенно в интеллек-

туальной. Возможно, я заблуждаюсь, но все же те, кто берется за пе-

ро, не могут не сознавать, что рядовой читатель, далекий от проблем,

над которыми они бились годами, если и прочтет их, то не для того,

чтобы чему-то научиться, а только для того, чтоб осудить прочитан-

ное как несообразное с его куцыми мыслями. Масса - это посредствен-

ность, и, поверь она в свою одаренность, имел бы место не крах социоло-

гии, а всего-навсего самообман.

Особенность нашего времени в том и состоит, что заурядные

души, не обманываясь насчет собственной заурядности, безбоязнен-

но утверждают свое право на нее и навязывают ее всем и всюду. Как

говорят американцы, отличаться неприлично. Масса сминает непохо-

жее, недюжинное и лучшее. Кто не такой, как все, кто думает не

так, как все, рискует стать изгоем. И ясно, что "все" - это отнюдь не

"все". Мир обычно был неоднородным единством массы и независимых

меньшинств. Сегодня весь мир стал массой.

Такова жестокая реальность наших дней, и такой я вижу ее, не за-

крывая глаз на жестокость.

V. Статистическая справка

В этой работе я хотел бы угадать недуг нашего времени, на-

шей сегодняшней жизни. И первые результаты можно обобщить

так: современная жизнь грандиозна, избыточна и превосходит любую

исторически известную. Но именно потому, что напор ее так велик,

она вышла из берегов и смыла все завещанные нам устои, нормы и

идеалы. В ней больше жизни, чем в любой другой, и по той же причине

больше нерешенного . Ей надо самой творить свою собственную судьбу.

Но диагноз пора дополнить. Жизнь - это прежде всего наша

возможная жизнь, то, чем мы способны стать, и как выбор возможного

- наше решение, то, чем мы действительно становимся. Обстоятельства

и решения - главные слагаемые жизни. Обстоятельства, то есть воз-

можности, нам заданы и навязаны. Мы называем их миром. Жизнь не

выбирает себе мира, жить - это очутиться в мире определенном и беспо-

воротном, сейчас и здесь. Наш мир - это предрешенная сторона жизни.

Но предрешенная не механически. Мы не пущены в мир, как пуля из

ружья, по неукоснительной траектории. Неизбежность, с которой стал-

кивает нас этот мир - а мир всегда этот, сейчас и здесь, - состо-

ит в обратном. Вместо единственной траектории нам задается множест-

во, и мы, соответственно, обречены... выбирать себя. Немыслимая пред-

посылка! Жить - значит вечно быть осужденным на свободу, вечно

решать, чем ты станешь в этом мире. И решать без устали и без пере-

дышки. Даже отдаваясь безнадежно на волю случая, мы принимаем

решение - не решать.

Неправда, что в жизни "решают обстоятельства". Напротив, об-

стоятельства - это дилемма, вечно новая, которую надо решать. И ре-

шает ее наш собственный склад.

Все это применимо, и к общественной жизни. У нее, во-первых,

есть тоже горизонт возможного и, во-вторых, решение в выборе со-

вместного жизненного пути. Решение зависит от характера общест-

ва, его склада или, что одно и то же, от преобладающего типа людей.

Сегодня преобладает масса, и решает она. И происходит нечто

иное, чем в эпоху демократии и всеобщего голосования. При всеоб-

щем голосовании массы не решали, а присоединялись к решению

того или другого меньшинства. Последние предлагали свои "програм-

мы" - отличный термин. Эти программы - по сути, программы совме-

стной жизни - приглашали массу одобрить проект решения.

Сейчас картина иная. Всюду, где торжество массы растет, на-

пример в Средиземноморье, при взгляде на общественную жизнь пора-

жает то, что политически там перебиваются со дня на день. Это бо-

лее чем странно. У власти - представители масс. Они настолько все-

сильны, что свели на нет саму возможность оппозиции. Это бесспорные

хозяева страны, и нелегко найти в истории пример подобного всевла-

стия. И тем не менее государство, правительство живут сегодняшним

днем. Они не распахнуты будущему, не представляют его ясно и от-

крыто, не кладут начало чему-то новому, уже различимому в пер-

спективе. Словом, они живут без жизненной программы. Не знают,

куда идут, потому что не идут никуда, не выбирая и не прокладывая

дорог. Когда такое правительство ищет самооправданий, то не помина-

ет всуе день завтрашний, а, напротив, упирает на сегодняшний и гово-

рит с завидной прямотой: "Мы - чрезвычайная власть, рожденная чрез-

вычайными обстоятельствами". То есть злобой дня, а не дальней

перспективой. Недаром и само правление сводится к тому, чтобы по-

стоянно выпутываться, не решая проблем, а всеми способами увили-

вая от них и тем самым рискуя сделать их неразрешимыми. Таким все-

гда было прямое правление массы - всемогущим и призрачным.

Macса - это те, кто плывет по течению и лишен ориентиров. Поэтому

массовый человек не созидает, даже если возможности и силы его ог-

ромны.

И как раз этот человеческий тип сегодня решает. Право же,

стоит в нем разобраться.

Ключ к разгадке - в том вопросе, что прозвучал уже в начале моей

работы: откуда возникли все эти толпы, захлестнувшие сегодня истори-

ческое пространство?

Не так давно известный экономист Вернер Зомбарт указал на

один простой факт, который должен бы впечатлить каждого, кто оза-

бочен современностью. Факт сам по себе достаточный, чтобы открыть

нам глаза на сегодняшнюю Европу, по меньшей мере обратить их в нуж-

ную сторону. Дело в следующем: за многовековый период своей истории, с

VI по XIX, европейское население ни разу не превысило ста восьмидесяти

миллионов. А за время с 1800 по 1914 год - за столетие с небольшим - дос-

тигло четырехсот шестидесяти! Контраст, полагаю, не оставляет сомнений в

плодовитости прошлого века. Три поколения подряд человеческая масса

росла как на дрожжах и, хлынув, затопила тесный отрезок истории. Доста-

точно, повторяю, одного этого факта, чтобы объяснить, триумф масс и

все, что он сулит. С другой стороны, это еще одно, и притом самое ощу-

тимое, слагаемое того роста жизненной силы, о котором я упоминал.

Эта статистика, кстати, умеряет наше беспочвенное восхищение рос-

том молодых стран, особенно Соединенных Штатов. Кажется сверхъестест-

венным, что население США за столетие достигло ста миллионов, а ведь

куда сверхъестественней европейская плодовитость. Лишнее доказательст-

во, что американизация Европы иллюзорна. Даже самая, казалось бы, от-

личительная черта Америки - ускоренный темп ее заселения - не самобыт-

на. Европа в прошлом веке заселялась куда быстрей. Америку создали евро-

пейские излишки.

Хотя выкладки Вернера Зомбарта и не так известны, как они того

заслуживают, сам загадочный факт заметного прироста европейцев слиш-

ком очевиден, чтобы на нем задерживаться. Суть не в цифрах народонасе-

ления, а в их контрастности, вскрывающей внезапный и головокружитель-

ный темп роста. Речь идет о нем. Головокружительный рост означает все

новые и новые толпы, которые с таким ускорением извергаются на поверх-

ность истории, что не успевают пропитаться традиционной культурой.

И в результате современный средний европеец душевно здоровей и

крепче своих предшественников, но и душевно беднее. Оттого он порой

смахивает на дикаря, внезапно забредшего в мир вековой цивилизации.

Школы, которыми так гордился прошлый век, внедрили в массу современ-

ные технические навыки, но не сумели воспитать ее. Снабдили ее средст-

вами для того, чтобы жить полнее, но не смогли наделить ни историческим

чутьем, ни чувством исторической ответственности. В массу вдохнули силу

и спесь современного прогресса, но забыли о духе. Естественно, она и не

помышляет о духе, и новые поколения, желая править миром, смотрят на

него как на первозданный рай, где нет ни давних следов, ни давних про-

блем.

Славу и ответственность за выход широких масс на историческое

поприще несет XIX век. Только так можно судить о нем беспристрастно

и справедливо. Что-то небывалое и неповторимое крылось в его климате,

раз вызрел такой человеческий урожай. Не усвоив и не переварив этого,

смешно и легкомысленно отдавать предпочтение духу иных эпох. Вся

история предстает гигантской лабораторией, где ставятся все мыслимые

и немыслимые опыты, чтобы найти рецепт общественной жизни, наилуч-

шей для культивации "человека". И, не прибегая к уверткам, следует

признать данные опыта: человеческий посев в условиях либеральной де-

мократии и технического прогресса - двух основных факторов - за сто-

летие утроил людские ресурсы Европы.

Такое изобилие, если мыслить здраво, приводит к ряду умозаключе-

ний: первое - либеральная демократия на базе технического творчества

является высшей из доныне известных форм общественной жизни; второе

- вероятно, это не лучшая форма, но лучшие возникнут на ее основе и со-

хранят её суть и третье - возвращение к формам низшим, чем в XIX веке,

самоубийственно.

И вот, разом уяснив себе все эти вполне ясные вещи, мы должны

предъявить XIX веку счет. Очевидно, наряду с чем-то небывалым и непо-

вторимым имелись в нем и какие-то врожденные изъяны, коренные по-

роки, поскольку он создал новую касту людей - мятежную массу, и теперь

она угрожает тем основам, которым обязана жизнью. Если этот человече-

ский тип будет по-прежнему хозяйничать в Европе и право решать оста-

нется за ним, то не пройдет и тридцати лет, как наш континент одичает.

Наши правовые и технические достижения исчезнут с той же легкостью,

с какой не раз исчезали секреты мастерства .

Жизнь съежится. Сегодняшний избыток возможностей обернётся

беспросветной нуждой, скаредностью, тоскливым бесплодием. Это будет

неподдельный декаданс. Потому что восстание масс и есть то самое, что Ра-

тенау назвал "вертикальным вторжением варваров".

Поэтому так важно вглядеться в массового человека, в эту чистую

потенцию как высшего блага, так и высшего зла.

VI. Введение в анатомию массового человека

Кто он, тот массовый человек, что главенствует сейчас в общест-

венной жизни, политической и неполитической? Почему он таков, каков

есть, иначе говоря, как он получился таким?

Оба вопроса требуют совместного ответа, потому что взаимно прояс-

няют друг друга. Человек, который намерен сегодня возглавлять европей-

скую жизнь, мало похож на тех, кто двигал девятнадцатый век, но именно

девятнадцатым веком он рожден и вскормлен. Проницательный ум, будь

то в 1820, 1850 или 1880 годах, простым рассуждением a priori мог пред-

восхитить тяжесть современной исторической ситуации. И в ней действи-

тельно нет ровным счетом ничего, не предугаданного сто лет назад. "Массы

надвигаются!" - апокалиптически восклицал Гегель. "Без новой духов-

ной власти наша эпоха - эпоха революционная - кончится катастрофой",

- предрекал Огюст Конт. "Я вижу всемирный потоп нигилизма!" - кричал

с энгадинских круч усатый Ницше. Неправда, что история непредсказуема.

Сплошь и рядом пророчества сбывались. Если бы грядущее не оставляло

бреши для предвидений, то и впредь, исполняясь и становясь прошлым,

оно оставалось бы непонятным. В утверждении, что историк - пророк на-

оборот, заключена вся философия истории. Конечно, можно провидеть

лишь общий каркас будущего, но ведь и в настоящем или прошлом это

единственное, что, в сущности, доступно. Поэтому, чтобы видеть свое

время, надо смотреть с расстояния. С какого? Достаточного, чтобы не раз-

личать носа Клеопатры.

Какой представлялась жизнь той человеческой массе, которую в

изобилии плодил XIX век? Прежде всего и во всех отношениях - матери-

ально доступной. Никогда еще рядовой человек не утолял с таким разма-

хом свои житейские запросы. По мере того как таяли крупные состояния и

ужесточалась жизнь рабочих, экономические перспективы среднего слоя

становились день ото дня все шире. Каждый день вносил лепту в его

жизненный standard. С каждым днем росло чувство надежности и собст-

венной независимости. То, что прежде считалось удачей и рождало сми-

ренную признательность судьбе, стало правом, которое не благословляют,

а требуют. С 1900 года и рабочий начинает ширить и упрочивать свою

жизнь. Он, однако, должен за это бороться. Благоденствие не уготовано

ему заботливо, как среднему человеку, обществом и на диво слаженным

государством.

Этой материальной доступности и обеспеченности сопутствует

житейская - confort и общественный порядок. Жизнь катится по на-

дежным рельсам, и столкновение с чем-то враждебным и грозным мало

представимо.

Столь ясная и распахнутая перспектива неминуемо должна копить

в недрах обыденного сознания то ощущение жизни, которое метко выраже-

но нашей старинной поговоркой: "Широка Кастилия!" . А именно - во

всех ее основных и решающих моментах жизнь представляется новому че-

ловеку лишенной преград. Это обстоятельство и его важность осознаются

сами собой, если вспомнить, что прежде рядовой человек и не подозревал о

такой жизненной раскрепощенности. Напротив, жизнь была для него тяж-

кой участью - и материально, и житейски. Он с рождения ощущал ее как

скопище преград, которые обречен терпеть, с которыми принужден сми-

риться и втиснуться в отведенную ему щель.

Контраст еще отчетливей, если от материального перейти к ас-

пекту гражданскому и моральному. С середины прошлого века средний че-

ловек не видит перед собой никаких социальных барьеров. С рождения он

и в общественной жизни не встречает рогаток и ограничений. Никто не

принуждает его сужать свою жизнь. И здесь - "широка Кастилия". Не суще-

ствует ни "сословий", ни "каст". Ни у кого нет гражданских привилегий.

Средний человек усваивает как истину, что все люди узаконенно равны.

Никогда за всю историю человек не знал условий, даже отдаленно

похожих на современные. Речь действительно идет о чем-то абсолютно

новом, что внес в человеческую судьбу XIX век. Создано новое сцениче-

ское пространство для существования человека, - новое и в материаль-

ном, и в социальном плане. Три начала сделали возможным этот новый

мир: либеральная демократия, экспериментальная наука и промыш-

ленность. Два последних фактора можно объединить в одно понятие -

техника. В этой триаде ничто не рождено XIX веком, но унаследовано

от двух предыдущих столетий. Девятнадцатый век не изобрел, а вне-

дрил, и в том его заслуга. Это прописная истина. Но одной ее мало, и

надо вникнуть в ее неумолимые последствия.

Девятнадцатый век был революционным по сути. И суть не в

живописности его баррикад - это всего лишь декорация, - а в том, что он

поместил огромную массу общества в жизненные условия, прямо проти-

воположные всему, с чем средний человек свыкся ранее. Короче, век

перелицевал общественную жизнь. Революция - не покушение на поря-

док, но внедрение нового порядка, дискредитирующего привычный. И

потому можно без особых преувеличений сказать, что человек, порож-

денный девятнадцатым столетием, социально стоит особняком в ряду

предшественников. Разумеется, человеческий тип восемнадцатого века

отличен от преобладавшего в семнадцатом, а тот - от характерного для

шестнадцатого века, но все они в конечном счете родственны, схожи и

по сути даже одинаковы, если сопоставить их с нашим новоявленным

современником. Для "плебея" всех времен "жизнь" означала прежде

всего стеснение, повинность, зависимость, одним словом - угнетение.

Еще короче - гнет, если не ограничивать его правовым и сословным,

забывая о стихиях. Потому что их напор не слабел никогда, вплоть до

прошлого века, с началом которого технический прогресс - материаль-

ный и управленческий - становится практически безграничным. Прежде

даже для богатых и могущественных земля была миром нужды, тягот

и риска .

Тот мир, что окружает нового человека с колыбели, не только не

понуждает его к самообузданию, не только не ставит перед ним ника-

ких запретов и ограничений, но, напротив, непрестанно бередит его

аппетиты, которые в принципе могут расти бесконечно. Ибо этот мир

девятнадцатого и начала двадцатого века не просто демонстрирует свои

бесспорные достоинства и масштабы, но и внушает своим обитате-

лям - и это крайне важно - полную уверенность, что завтра, словно упи-

ваясь стихийным и неистовым ростом, мир станет еще богаче, еще

шире и совершенней. И по сей день, несмотря на признаки первых

трещин в этой незыблемой вере, по сей день, повторяю, мало кто со-

мневается, что автомобили через пять лет будут лучше и дешевле, чем

сегодня. Это так же непреложно, как завтрашний восход солнца.

Сравнение, кстати, точное. Действительно, видя мир так великолепно

устроенным и слаженным, человек заурядный полагает его делом рук

самой природы и не в силах додуматься, что дело это требует усилий

людей незаурядных. Еще трудней ему уразуметь, что все эти легко

достижимые блага держатся на определенных и нелегко достижимых

человеческих качествах, малейший недобор которых незамедлительно

развеет прахом великолепное сооружение.

Пора уже наметить первыми двумя штрихами психологический

рисунок сегодняшнего массового человека: эти две черты - беспре-

пятственный рост жизненных запросов и, следовательно, безудерж-

ная экспансия собственной натуры и второе - врожденная неблаго-

дарность ко всему, что сумело облегчить ему жизнь. Обе черты ри-

суют весьма знакомый душевный склад - избалованного ребенка. И в

общем можно уверенно прилагать их к массовой душе как оси коор-

динат. Наследница незапамятного и гениального былого - гениально-

го по своему вдохновению и дерзанию, - современная чернь избалова-

на окружением. Баловать - это значит потакать, поддерживать ил-

люзию, что все дозволено и ничто не обязательно. Ребенок в такой

обстановке лишается понятий о своих пределах. Избавленный от

любого давления извне, от любых столкновений с другими, он и

впрямь начинает верить, что существует только он, и привыкает

ни с кем не считаться, а главное - никого не считать лучше себя.

Ощущение чужого превосходства вырабатывается лишь благодаря

кому-то более сильному, кто вынуждает сдерживать, умерять и по-

давлять желания. Так усваивается важнейший урок: "Здесь кончаюсь

я и начинается другой, который может больше, чем я. В мире, оче-

видно, существуют двое: я и тот, другой, кто выше меня". Среднему

человеку прошлого мир ежедневно преподавал эту простую муд-

рость, поскольку был настолько неслаженным, что бедствия не кон-

чались и ничто не становилось надежным, обильным и устойчивым.

Но для новой массы все возможно и даже гарантировано - и все на-

готове, без каких-либо предварительных усилий, как солнце, которое не

надо тащить в зенит на собственных плечах. Ведь никто никого не благо-

дарит за воздух, которым дышит, потому что воздух никем не изготовлен -

он часть того, о чем говорится "это естественно", поскольку это есть и не

может не быть. А избалованные массы достаточно малокультурны, чтобы

всю эту материальную и социальную слаженность, безвозмездную, как воз-

дух, тоже считать естественной, поскольку она, похоже, всегда есть и почти

так же совершенна, как и природа.

Мне думается, сама искусность, с какой XIX век обустроил опреде-

ленные сферы жизни, побуждает облагодетельствованную массу считать их

устройство не искусным, а естественным. Этим объясняется и определяется

то абсурдное состояние духа, в котором пребывает масса: больше всего

ее заботит собственное благополучие и меньше всего - истоки этого бла-

гополучия. Не видя в благах цивилизации ни изощренного замысла, ни ис-

кусного воплощения, для сохранности которого нужны огромные и бе-

режные усилия, средний человек и для себя не видит иной обязанности,

кроме как убежденно домогаться этих благ единственно по праву рождения.

В дни голодных бунтов народные толпы обычно требуют хлеба, а в под-

держку требований, как правило, громят пекарни. Чем не символ того, как

современные массы поступают - только размашистей и изобретательней - с

той цивилизацией, что их питает?

XII. Варварство "специализма"

Я утверждал, что цивилизация XXI векa автоматически произвела

массового человека. Нельзя ограничиться общим утверждением, не про-

следив на отдельных примерах процесс этого производства. Конкретизи-

рованный, тезис выиграет в убедительности.

Упомянутую цивилизацию, отмечал я, можно свести к двум ос-

новным величинам - либеральной демократии и технике. Остановимся

сейчас на последней. Современная техника родилась от соития капи-

тализма с экспериментальной наукой. Не всякая техника научна. Тво-

рец каменного топора в четвертичном периоде не ведал о науке и, од-

нако, создал технику. Китай достиг технических высот, не имея ни ма-

лейшего понятия о физике. Лишь современная европейская техника ко-

ренится в науке и ей обязана своим уникальным свойством - способно-

стью бесконечно развиваться. Любая иная техника - месопотамская,

египетская, греческая, римская, восточная - достигала определенного

рубежа, который не могла преодолеть, и едва касалась его как тут же

плачевно отступала.

Этой сверхъестественной западной технике обязана и сверхъестест-

венная плодовитость европейцев. Вспомним, с чего началось мое исследова-

ние и чем обусловлены все мои выводы. С пятого века по девятнадцатый

европейское население не превышало 180 миллионов. А за период с 1800

по 1914 год вырастает до 460 миллионов. Небывалый скачок в истории че-

ловечества. Не приходится сомневаться, что техника наряду с либеральной

демократией произвели на свет массу в количественном смысле. Но я в

этой книге пытался показать, что они ответственны и за возникнове-

ние массового человека в качественном и наихудшем смысле слова.

Понятие "масса", как я уже предупреждал, не подразумевает рабочих

и вообще обозначает не социальную принадлежность, а тот человеческий

склад или образ жизни, который сегодня преобладает и господствует во всех

слоях общества, сверху донизу, и потому олицетворяет собой наше время.

Сейчас мы в этом убедимся.

Кто сегодня правит? Кто навязывает эпохе свой духовный облик? Не-

сомненно, буржуазия. Кто представляет ее высший слой, современную ари-

стократию? Несомненно, специалисты: инженеры, врачи, финансисты,

педагоги и т. д. Кто представляет этот высший слой в его наивысшей чис-

тоте? Несомненно, человек науки. Если бы инопланетянин посетил Европу

и, дабы составить о ней представление, поинтересовался, кем именно она

желает быть представленной, Европа с удовольствием и уверенностью ука-

зала бы на своих ученых. Разумеется, инопланетянин интересовался бы не

отдельными исключениями, а общим правилом, общим типом "человека

науки", венчающего европейское общество.

И что же выясняется? В итоге "человек науки" оказывается прототи-

пом массового человека. И не эпизодически, не в силу какой-то сугубо

личной ущербности, но потому, что сама наука - родник цивилизации -

закономерно превращает его в массового человека; иными словами, в вар-

вара, в современного дикаря.

Это давно известно и тысячекратно подтверждено, но лишь в кон-

тексте моего исследования может быть осмыслено во всей полноте и серь-

езности.

Экспериментальная наука возникла на закате XVI века (Галилей ),

сформировалась в конце XVII (Ньютон) и стала развиваться с середины

XVIII. Становление и развитие - это процессы разные, и протекают они

по-разному. Так, физика, собирательное имя экспериментальных наук,

формируясь, нуждалась в унификации, и к этому вели усилия Ньютона

и других ученых его времени. Но с развитием физики начался обратный

процесс. Для своего развития науке необходимо, чтобы люди науки спе-

циализировались. Люди, а не сама наука. Знание не специальность.

Иначе оно ipso facto утратило бы достоверность. И даже эмпирическое

знание в его совокупности тем ошибочней, чем дальше оно от математи-

ки, логики, философии. А вот участие в нем действительно - и неумолимо -

требует специализации.

Было бы крайне интересно, да и намного полезней, чем кажется,

взглянуть на историю физики и биологии с точки зрения растущей специа-

лизации исследователей. Мы убедились бы, что люди науки, поколение за

поколением, умещаются и замыкаются на все более тесном пространстве

мысли. Но существенней другое: с каждым новым поколением, сужая поле

деятельности, ученые теряют связь с остальной наукой, с целостным ис-

толкованием мира - единственным, что достойно называться наукой,

культурой, европейской цивилизацией.

Специализация возникла именно тогда, когда цивилизованным чело-

веком называли "энциклопедиста". Девятнадцатый век выводили на до-

рогу специалисты, чей жизненный кругозор оставался энциклопедиче-

ским. Но от поколения к поколению центр тяжести смещался, и специали-

зация вытесняла в людях науки целостную культуру. К 1890 году третье

поколение интеллектуальных властителей Европы представлено типом

ученого, беспримерным в истории. Это человек, который из всей совокуп-

ности знаний, необходимых, чтобы подняться чуть выше среднего уровня,

знает одну-единственную дисциплину и даже в этих пределах - лишь ту

малую долю, в которой подвизается. И даже кичится своей неосведомлен-

ностью во всем, что за пределами той узкой полоски, которую он возде-

лывает, а тягу к совокупному знанию именует дилетантизмом.

При этом, стесненный своим узким кругозором, он действительно

получает новые данные и развивает науку, о которой сам едва помнит, а с

ней - и ту энциклопедическую мысль, которую старательно забывает. Как

это получается и почему? Факт бесспорный и, надо признать, диковин-

ный: экспериментальное знание во многом развивается стараниями людей

на редкость посредственных, если не хуже. Другими словами, современ-

ная наука, опора и символ нашей цивилизации, благоприятствует интел-

лектуальной посредственности и способствует ее успехам. Причиной

тому наибольшее достижение и одновременно наихудшая беда совре-

менной науки - механизация. Львиная доля того, что совершается в

биологии или физике, - это механическая работа мысли, доступная

едва ли не каждому. Для успеха бесчисленных опытов достаточно разбить

науку на крохотные сегменты, замкнуться в одном - из них и забыть об

остальных. Надежные и точные методы позволяют походя с пользой вылу-

щивать знание. Методы работают, как механизмы, и для успешных резуль-

татов даже не требуется ясно представлять их суть и смысл. Таким обра-

зом, наука своим безграничным движением обязана ограниченности боль-

шинства ученых, замерших в лабораторных кельях, как пчела в ячейке

или вертел в пазу.

Но это создало крайне диковинную касту. Человек, открывший но-

вое явление природы, невольно должен ощущать силу и уверенность в

себе. С полным и безосновательным правом он считает себя "знающим". И

действительно, в нем есть частица чего-то, что вкупе с другими частицами,

которых он лишен, окончательно становится знанием. Такова внутренняя

коллизия специалиста, в начале нашего века достигшая апогея. Специа-

лист хорошо "знает" свой мизерный клочок мироздания и полностью не-

сведущ в остальном.

Пред нами образец того диковинного "нового человека", чей двой-

ственный облик я пытался обрисовать. Я утверждал, что этот человече-

ский силуэт ещё не встречался в истории. По специалисту легче всего

определить эту новую породу и убедиться в ее решительной новизне. Пре-

жде люди попросту делились на сведущих и невежественных - более

или менее сведущих и более или менее невежественных. Но специалиста

нельзя причислить ни к тем, ни к другим. Нельзя считать его знающим,

поскольку вне своей специальности он полный невежда; нельзя счесть и

невеждой, поскольку он "человек науки" и свою порцию мироздания знает

назубок. Приходится признать его сведущим невеждой, а это тяжелый слу-

чай, и означает он, что данный господин к любому делу, в котором не

смыслит, подойдет не как невежда, но с дерзкой самонадеянностью челове-

ка, знающего себе цену.

И действительно, специалист именно так и поступает. В политике,

в искусстве, в общественных и других науках он способен выказать пер-

вобытное невежество, но выкажет он его веско, самоуверенно и - самое па-

радоксальное - ни во что не ставя специалистов. Обособив, цивилизация

сделала его герметичным и самодовольным, но именно это сознание

своей силы и значимости побуждает его первенствовать и за пределами

своей профессии. А значит, и на этом уровне, предельно элитарном и

полярном, казалось бы, массовому человеку, сознание остается примитив-

ным и массовым.

Это не общие фразы. Достаточно приглядеться к тому скудоумию, с

каким судят, решают и действуют сегодня в искусстве, в религии и во всех

ключевых вопросах жизни и мироустройства "люди науки", а вслед за ни-

ми, само собой, врачи, инженеры, финансисты, преподаватели и т. д. Не-

умение "слушать" и считаться с авторитетом, которое я постоянно подчер-

кивал в массовом человеке, у этих узких профессионалов достигает апогея.

Они олицетворяют, и в значительной мере формируют, современную

империю масс, и варварство их - самая непосредственная причина европей-

ского упадка.

С другой стороны, они - нагляднейшая демонстрация того, как

именно в цивилизации прошлого века, брошенной на собственный про-

извол, возникли ростки варварства и одичания.

Непосредственным же результатом узкой и ничем не восполненной

специализации стало то, что сегодня, когда "людям науки" нет числа, лю-

дей "просвещенных" намного меньше, чем, например, в 1750 году. И что

хуже всего, эти научные вертела не могут обеспечить науке внутреннего

развития. Потому что время от времени науке необходимо согласованно

упорядочить свой рост, и она нуждается в реформации, в восстановлении,

что требует, как я уже говорил, унификации - и все более трудной, по-

скольку охватывает она все более обширные области знания. Ньютон су-

мел создать свою научную систему, не слишком углубляясь в философию,

но Эйнштейну для его изощренного синтеза пришлось пропитаться идеями

Канта и Маха. Кант и Мах - всего лишь символы той огромной массы фило-

софских и психологических идей, что повлияла на Эйнштейна, - помогли

освободиться его разуму и найти путь к обновлению. Но одного Эйнштей-

на мало. Физика испытывает самый тяжелый за всю свою историю кризис,

и спасти ее сможет только новая энциклопедия, намного систематизиро-

ванней прежней.

Итак, специализация, в течение века двигавшая эксперименталь-

ное знание, подошла к такому рубежу, для преодоления которого надоб-

но делать что-то посущественней, чем совершенствовать вертела.

Но если специалисту неясен живой организм его науки, то уж тем бо-

лее неясны исторические условия ее долговечности, то есть неведомо, каки-

ми должны быть общество и человеческое сердце, чтобы в мире и впредь

совершались открытия. Современный упадок научного призвания, о ко-

тором я упоминал, - это тревожный сигнал для всех, кому ясна природа

цивилизации, уже недоступная своим хозяевам - "людям науки". Они-то

уверены, что цивилизация всегда налицо, как земная кора или дикий лес.

1930 г.

Перевод с испанского А.М. Руткевича

Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс (гл. I, V,VI, XII) // Избранные труды.

- М.: Весь мир, 1997. - С. 43-48, 66-75, 105-110.

Тоффлер Э.

ТРЕТЬЯ ВОЛНА