2.2. Традиция православной молитвы и ее роль в формировании мировосприятия поэта.

«Литургизация» есенинского поэтического мирообраза во многом основы­валась на включении в ткань стиха мотивов православного молитвослова. Эта осо­бенность есенинской поэтики до сих пор не являлась предметом специального из­учения, хотя, без сомнения, могла бы стать весьма перспективной областью совре­менных исследований. Поэтический текст Есенина с точки зрения лексико-фразео- логических, синтаксических и семантических характеристик его идиостиля в зна­чительной степени воспроизводит структурно-смысловые особенности молитвы как духовно-эстетического целого.

Есенин с его культовым отношением к Слову («слово для меня самоценно»¹²⁹), что вообще было свойственно большим русским поэтам, видел в молитвенном творчестве первообраз подлинного искусства. «У прозревших слово есть постиже­ние огня над ним», - писал он. имея в виду евангельский эпизод о сошествии Св. Духа на апостолов в виде огненных языков, вследствие чего они обрели способ­ность к пророчествованию (V, с. 18). Видя в языке Церкви прообраз подлинно ху­дожественного слова, поэт сочувственно цитировал в своем трактате «Отчее слово» фрагмент проповеди одного из духовных пастырей русского средневековья: «Выбирайте в молитвах своих такие слова, над которыми горит язык Божий, - го­ворил Макарий Желтоводский сеоим ученикам, - в них есть спасение грешников и рай праведных...» (V, с. 181).

Интерес Есенина к языку Церкви, к жанрам церковной гимнографии вполне объясним тем, что поэт относился к творчеству как к священнодействию и настоя­щим художником считал того, кто «провожает слова с помазанием» (V, с. 238), ибо, согласно его интерпретации библейской «Книги Бытия», «слово изначально было тем ковшом, которым из ничего черпают живую воду» (V, с. 181).

Свойственное многим русским поэтам - носителям православного сознания — понимание того, что поэзия есть младшая сестра молитвы, ее мирской двойник, было присуще и Есенину. Искренность, простота, естественность сердечного поры­ва, характерные для православной молитвы, заключали в себе, с его точки зрения, высший этический и эстетический канон и для поэта, творящего вне церковной традиции. Эта мысль лежит, в частности, в основе его оценки поэзии своего собра­та по «крестьянской купнице» Петра Орешина и его книги стихов «Зарево»: «В наши дни, когда "Бог смешал все языки", когда все вчерашние патриоты готовы отречься и проклясть все то, что искони составляло "родину", книга эта как-то осо­бенно становится радостной, — писал Есенин. - Даже и боль ее, щемящая, как дол­гая, заунывная русская песня, приятна сердцу, и думы ее в четких и образных строчках рождают ми/сую памяти молитву (курсив мой - О.В.), ту самую молитву, которую впервые шептали наши уста, едва научившись лепетать: "Отче наш, иже еси..."» (V, с. 184-185).

Воспитанный в религиозной среде, Есенин прекрасно знал основной корпус текстов «Православного молитвослова». Об этом свидетельствует многократное цитирование различных видов молитвословий в произведениях поэта. В стихотво­рении «Письмо деду» (1924) он называет основной репертуар духовной грамоты простого крестьянина, которому еще в детстве полагалось «учить "Достойно есть" и с "Отче" "Символ веры"».

Роль семейной дедовской традиции в приобщении будущего поэта к образ­ному миру и богатому языку русской молитвы вполне очевидна. «Воспитанный не отцом-матерью, а волею судьбы - предпоколением, дедом-бабкой, он избежал в детстве избыточного "обмирщения"», — справедливо замечает современный ис­следователь Евг. Курдаксв.¹

Немаловажное значение имело и духовное влияние сельского приходского священника И.Я.Смирнова,'^ преподававшего Закон Божий в Константиновском зем­ском четырехгодичном училище, где юный Есенин проходил начальное обучение в 1904-1909 гг. Постановка учебного процесса здесь была достаточно серьезной. Начи­ная с 1 класса в числе духовных дисциплин изучались не только Закон Божий, но и «Чтение и письмо церковно-славянское», в 4 классе уже на более системной основе преподавались церковно-славянский язык, чтение Евангелия с переводом на русский язык. Каждому ученику выдавался «Учебный часослов». Широко практиковались классные сочинения на духовные темы: «Храмовый праздник», «Встреча Пасхи», «Троицын день», «Путешествие в Богословский монастырь».¹³⁰

Важно отметить и факт непосредственного участия юного Есенина в празд­ничных службах родного прихода. Как вспоминала его односельчанка и младшая сверстница М.И.Копытова, «по большим праздникам он в церкви на клиросе пел. Голос у него был мягкий, немного сиповатый. А мы подойдем поближе и дергаем его. Он терпит, терпит, а потом рассмеется. Батюшка так грозно на него посмотрит, он затихнет».¹³¹

Прочное знание молитвенных текстов, сыгравшее впоследствии большую роль в обогащении поэтического словаря к образного мышления Есенина, было особенно глубоко усвоено им в Спас-Клепиковской церковно-учительской школе, где будущий поэт обучался в 1909-1912 гг.

В фондах Спас-Кяегшховского филиала Государственного музея-заповедни­ка С.А.Есенина хранятся неопубликованные, либо малоизвестные широкому кругу исследователей воспоминания однокашников Есенина, а также других учащихся, заканчивавших данное учебное заведение примерно в те же годы. Из воспомина­ний явствует, что участию в богослужениях и молитвословию в школе уделялось большое внимание. Так, учащиеся обязаны были регулярно посещать местную Спасо-Преображенскую церковь.

По свидетельству сверстника Есенина КС.Марушкина (1896 г.р.), «все уче­ники в субботу и воскресенье ходили в церковь, пели в ученическом хоре, помогали во время службы»/ Любимый учитель юного Есенина, преподаватель словесности Е.М.Хитров, которому будущий поэт нес на суд свои первые, еще незрелые творче­ские опыты, «был регентом в церкви, водил учеников в церковь петь псалмы»¹³²(воспоминания И.П.Поскрякова). Это подтверждают и сестры В.В. и А.В.Осокины: «Брат наш учился в Спас-Клепиковской школе (...), рассказывал нам позднее, как ходили ученики в церковь петь псалмы. Как зубрили молитвы на уроках "Закона Божьего"; спрашивали строго, чтоб назубок знали молитвы».¹³³

Соученик Есенина А.Н.Чернов отмечал, что «уроки начинались чтением мо­литвы». Кроме того, учебным распорядком школы предусматривалась своеобраз­ная литургическая практика: «Нам вменялось в обязанность читать шестипсалмие в церкви во время всенощной, по очереди».¹

«Каждый день утром и вечером, в присутствии дежурного учителя, на мо­литвах мы клали земные поклоны, а в предпраздничные дни вечером и в празд­ничные утром нас гоняли в церковь, которая была расположена метрах в двухстах от нашей школы», - вспоминал учившийся вместе с Есениным В.В.Знышев.²

Религиозная жизнь в Спас-Клепиковской школе, готовившей учителей школ грамоты, большинство из которых после дополнительных испытаний становились учителями церковно-приходс.ких школ, была действительно насыщенной.

Поскольку престольным в селе Спас-Клепики, большом волостном центре, был праздник Преображения Господня, отмечавшийся ежегодно 19 августа (и доныне от­мечаемый как День города), в школе поддерживалась особая традиция его почитания. На втором этаже перед лестницей висела огромная икона «Преображение». Как яв­ствует из неопубликованных воспоминаний А.Г.Батиной (1899 г.р.), «перед началом учебного года всех учеников собирали перед этой иконой, читали молебен (вновь по­ступившие тоже). Были тут и родители новеньких, кто мог присутствовать».³

Наставники следили за духовным чтением воспитанников. «Читали книги русских классиков, но имелось и много церковной литературы», - вспоминал обу­чавшийся в школе К.С.Марушкин (1896 г.р.).⁴ «У каждого ученика было евангелие, учебное, небольшое, нам выдавали», - свидетельствовал М.Н.Молчанов (1898 г.р.), учившийся двумя классами младше Есенина.⁵

В числе духовных дисциплин Есенин и его однокашники изучали Закон Бо­жий, церковную общую и русскую историю, церковное пение, церковно-славянс- кий язык и раскол. Впоследствии, в одной из своих «Автобиографий», Есенин вспоминал, что из Спас-Клепиковской школы он вынес «крепкое знание церков­нославянского языка» (VII, с. 15), а следовательно, и знание богослужебных тек­стов и молитв, которые привлекались учителями в качестве основного дидактиче­ского материала.

Внутреннюю жизнь церкви Есенин мог наблюдать не только в рамках обяза­тельных посещений службы, которые были предписаны учащимся. Порой этому спо­собствовали и другие обстоятельства. Его одноклассник Артем Чернов вспоминал: «В летнюю пору, во время каникул, многие школьники разъезжались по домам. Мы с Сергеем оставались в Клепиках. Чтобы иметь хоть немного денег, шли в церковь. По­могали обряжать батюшку перед молебнами, выполняли другие поручения».¹

Возможно, именно отсюда у Есенина такое исчерпывающее знание культо­вых предметов службы и различных видов церковных облачений, отразившееся в его стихах (епитрахиль, орарь, стихарь, риза, скуфья, ряса, плат и т.п.).

Большое влияние оказала на Есенина молитвенная и церковно-гимническая поэзия. В произведениях поэта представлен широкий спектр молитвенных текстов — в форме дословных цитат или реминисценций, вариаций, мотивов. В их числе - Иисусова молитва (I, с. 38), молитвы Пресвятой Богородице (I, с. 119; II, с. 42, 47), молитва за отечество (I, с. 62), поминальная молитва (II, с. 83), фрагменты пока­янных и «хвалитных» псалмов (II, с. 26,48), фрагменты богослужебных песнопе­ний, исполняемых на Всенощной, во время пасхальной литургии («Слава в выш­них Богу и на земле мир!»; II, с. 68), соборного молебствия «о мире всего мира» в составе так называемой«великой ектении» (II, с. 26), акафистов «Иисусу Сладчай­шему» и«Святителю Николаю» (I, с. 58; II, с 15).

Есенин включает в свои стихи и мотивы специальных молебнов и молебных пений: в их числе — молебен против бездождия («Засушила засуха засевки...»), за­упокойная лития («Поминки»), панихидная служба в церкви («Занеслися залет- ною пташкой...»).

Произведения поэта свидетельствуют о его глубокой осведомленности в основных жанрах церковной гимнографии. Среди них - тропарь («Край родной! Тропарь из святцев...» - вариант, I, с. 315; «Взрыкает зыбка // Сонный тропарь...»

• IV, с. 87); канон («Богомолки идут на канон...» - I, с. 59; «Троицыно утро, утрен­ний канон...» - I, с. 3i; «Служи, чернильница, лесной канон...» - IV, с. 248; «Понесут нас в церковь на мирской канон...» — IV, с. 125).

Немаловажное значение в поэзии Есенина ранних лет имеет псалмодическая традиция. Слова «псалом», псалмы», «псалтырь», «псаломщик» встречаются в его произведениях довольно часто, например: «С голубизны незримой кущи // Струятся звездные псалмы...» («Не ветры осыпают пущи...»).

Чтение Псалтыри как акт заупокойной службы воссоздается Есениным в стихах, пронизанных трагическими мотивами, вызванными лишениями первой мировой войны: «Занеслися залетною пташкой // Панихидные вести к нам. // Ро­дина, черная монашка, // Читает псалмы по сынам» («Занеслися залетною пташ­кой...»). Тематически связано с этим произведением и стихотворение «Молитва матери», навеянное теми же военными событиями: «Молится старушка, сына по­минает, // Сын в краю далеком родину спасает» («Молитва матери»).

Знание текста «Шестопсалмия», усвоенное еще в церковно-учительской школе, нашло отражение в динамг-же образных мотивов и духовном пафосе «нео­библейских» поэм Есенина. Сопоставим структуру «Шестопсалмия», глубоко рас­крытую о. Александром Менем,¹³⁴ с доминирующими мотивами есенинского цикла: «Первый псалом (3) - это вопль души, истерзанной скорбями, которая только в небесном Отце видит свое упование (ср. у Есенина: «Господи, я верую // Но введи в свой рай // Дождевыми стрелами // Мой пронзенный край» — поэма «Пришест­вие» - О.В.); во втором ncaruvie (37) человек исповедует перед Богом свою грехов­ную немощь («Тяжко и горько мне // Кровью поют уста...» - «Сельский часослов»

• О.В.); третий псалом (62) - голос мистической жажды (ср. «Святись преполове- ньем и Рождеством святись, // Чтоб жаждущие бденья // Извечьем напились» - «Октоих» - О.В.); четвертый (87) - песнь муки и надежды (ср. «За тучи тянется моя рука, // Бурею шумит песнь, // Небесного молока // Даждь мне днесь» -«Пре­ображение» - О.В.); пятый (Ю2) - гимн благодарения («Радуйтесь! // Земля пред­стала новой купели!» - «Певущий зов» — О.В.); шестой выражает торжество над злом» («Осанна в вышних! / / Холмы поют про рай. //Ив том раю я вижу / / Тебя, мой отчий край...» - «Октоих» - О.В.).

Важно отметить, что молитвенные мотивы с разной степенью интенсивности проявляются на разных этапах творческого пути Есенина, хотя для каждого из них характерен определенный доминирующий тип молитвы. В ранний период твор­чества лирический герой Есенина - странник, скитающийся по равнинам родной земли, — чаще всего творит молитву под открытым небом, в чем проявляется влияние традиции христиано-языческого двоеверия, древнеславянский культ Ма­тери-земли и ранних н ародных ересей, связанных с христианизированным земле- поклонством. Эти молитвы, обращеные к природным стихиям, к земле и небу, к явлениям крестьянского быта, способствуют воссозданию образа мира-храма в его стихах: «Я молюсь на алы зори...» («Я пастух, мои палаты...»), «Я, странник убо­гий, // Молюсь в синеву...» («Я странник убогий...»).

В «библейских» поэмах 1917-1919 гг. более отчетливо звучит соборная обще­ственная молитва, активнее проявляет себя церковно-гимнографическая и псалмоди- ческая традиции, акафистные песнопения. Заметно усиливаются интонации духовной риторики, элементы прямого Богообщения: «Господи, я верую!» («Пришествие»),

В период духовного кризиса и разочарования в революционных иллюзиях относительно построения крестьянского рая на земле, наряду с апокалиптически­ми мотивами усиливается введение элементов заупокойных молитв, панихидных служб («За прощальной стою обедней // Кадящих листвой берез...»; «Только мне, как псаломщику, петь // Над родимой страной аллилуйя»).

В последние годы жизни в поэзии Есенина заметно влияние мотивов и ин­тонаций покаянной молитвы: «Слишком я любил на этом свете // Все, что душу облекает в плоть...»: «Думы мои, думы! Боль в висках и темени. // Промотал я мо­лодость без поры, без времени...».

Эволюционирует и само молитвенное сознание лирического героя, его от­ношение к молитве.

Лирическому герою ранней поэзии Есенина еще ведомо чувство «иноческо­го» трепета от самого присутствия в храме («Я стоял, как инок, в блеске алом...»). Но уже и в эти годы он порой считает себя слишком грешным для искренней мо­литвы и передоверяет молитву о своей «погибшей» душе другому лицу, памятуя о том, что, согласно традиции, праведникам и праведницам дано право отмаливать чужие грехи. Так, чином «сугубой ектении» предусматривалась специальная мо­литва «о прощении и оставлении грехов рабов Божиих», а чином «великой екте­нии» - о спасении «путешествующих, недугующих, страждущих», с чьей судьбой есенинский «вечный странник», видимо, ассоциировал свой скитальческий удел:

Кроток дух монастырского жителя, Жадно слушаешь ты ектенью, Помолись перед ликом Спасителя За погибшую душу мою...

(«За горами, за желтыми долами») О, помолись и за меня, За бесприютного в отчизне...

(«В зеленой церкви за горой...»)

Религиозное чувство, однако, вросло в сознание его лирического героя так глубоко, что порой проявляется почти инстинктивно: «И на известку колоколен // Невольно крестится рука...». Молитва еще способна была вызвать в нем искреннее волнение: «В церквушке за тихой обедней // Выну за тебя просфору, // Помолюся за вздох последний // И слезу со щеки утру...» («Занеслися залетною пташкой...»).

В революционные годы молитва Господу уступает место своеобразной «анти-молитве» - богоборческой инвективе:

Не молиться тебе, а лаяться Научил ты меня, Господь!

(«Пантократор»)

Я иным тебя, Господи, сделаю, Чтобы зрел мой словесный луг!

(«Инония»)

Прежнее почтительное отношение к церковному обряду причастия («Я вспоминаю просфорой // Младой весны младые были...») сменяется прямым ко­щунством, отвержением христианских святынь: «Тело, Христово тело // Выплевы­ваю изо рта!» («Инония»).

В последние годы жизни отношение к молитве окажется еще более сложным и противоречивым. Казалось бы, в «Письме матери» поэт решительно декларирует свой отказ от молитвы («И молиться не учи меня. Не надо! //К старому возврата больше нет...»). Вместе с тем он не чуждается молитвы тайной, ночной, скрытой от

посторонних взглядов:

Ты прости, что я в Бога не верую,

Я молюсь ему по ночам...

Так мне нужно. И нужно молиться

И, желая чужого тепла,

Чтоб душа, как бескрылая птица,

От земли улететь не могла.

(«Синий день. День такой синий...»)

В ряде случаев обращение к молитвенной традиции позволяет точнее истолко­вать духовный смысл есенинских произведений, оценить в полной мере оригиналь­ность их поэтического замысла. Так, например, в отношении сложного духовного со­держания стихотворения «Твой глас незримый...» (1916) высказывались разные точки зрения, указывавшие то на влияние А.Белого и его статьи «Глоссолалия»,¹³⁵ то на со­звучие с клюевским стихотворением «Звук ангелу собрат, бесплотному лучу...».¹³⁶ Не опровергая этих интересных суждений, мы в то же время хотели бы высказать пред­положение о связи есенинского стихотворения с исихастской традицией русской ду­ховности, восходящей к полемике иосифлян - ревнителей уставного благочестия - с «нестяжателями» - последователями Нила Сорского (эту важную страницу отече­ственной церковной истории конца XV - начала XVI вв. Есенин, несомненно, изучал в Спас-Клепиковской церковно-учительской школе).

На наш взгляд, стихотворение «Твой глас незримый...» являет собой редкий

для Есенина образец «отрешенного созерцания», «умной сердечной молитвы»:¹³⁷

Твой глас незримый, как дым в избе. Смиренным сердцем молюсь тебе. Овсяным ликом питаю дух, Помощник жизни и тихий друг...

Исследователь истории русской молитвы богослов В.Горностаев отмечает: «Исихаст ставит "внутреннее" над "внешним" и утверждает возможность индиви­дуального общения с Богом. Кроме того, он, в сущности, не нуждается в храме, и богослужение его сердца не подчиняется типикону, а цель его молитвы - не ис­полнение прошений, а чистое созерцание Бога».¹³⁸

Отсутствие «просительной» модальности, растворение в духовном созерца­нии характерно и для есенинского стихотворения:

Рудою солнца посеян свет, Для вечной правды названья нет. Считает время песок мечты, Но новых зерен прибавил ты...

Основатель русского исихазма Нил Сорский так передавал состояние «аске­тического катарсиса», которое достигается молчаливой сердечной молитвой: «Зрю свет, его же мир не имать. Внутри себя зрю Творца миру, и беседую, и люблю... Где же тогда тело, не вем ».'"'"

Отрешаясь от живописной, многоцветной плоти окружающего мира, Есенин создает в этом стихотворении образы духовного созерцания, «внутреннего зре­ния», пользуясь одной лишь христианской символикой и светописью:

В незримых пашнях растут слова, Смешалась с думой ковыль-трава. На крепких сгибах воздетых рук Возводит церкви строитель звук.

Воссоздавая на глазах читателя уникальный опыт духовной медитации, Есе­нин приближается к восприятию молитвы как «словесного служения» (П.Флоренс­кий¹³⁹), свойственному русской религиозно-философской мысли. Один из последо­вателей неоисихазма Феофан Затворник, чья почитаемая доныне обитель распо­ложена, по символическому совпадению, на Рязанской земле, также харак­теризовал этот вид молитвы как «умное предстояние Богу в сердце» и, обращаясь к своей пастве, учил: «Хоть никогда не берите в руки молитвенника... Своя из сердца молитва делает ненужной молитву читательную».¹⁴⁰

Для Есенина, далекого и в годы учебы в церковно-учительской школе (и тем более позже) от уставного благочестия, чему имеется немало свидетельств, опыт внутренней молитвы был гораздо более органичным. Именно это состояние «аске­тического катарсиса», тихого внутреннего созерцания он с большой проникновен­ностью передает в своем гениальном стихотворении. Об этом свидетельствует и отсутствие обычной для поэта эмоциональной экспрессии, и целая цепочка обра­зов, лишенных внешних, предметных, цветовых характеристик, и мотив «сердца»,

и знаковые символы «тишины» и «света», знаменующие духовное соприкос­новение лирического героя с «инобытий-ными» сферами:

Есть радость в душах - топтать твой цвет, На первом снеге свой видеть след. Но краше кротость и стихший пыл Склонивших веки пред звоном крыл.

Влияние молитвы сказалось и на особенностях поэтического языка Есенина. На наш взгляд, именно с молитвенным опытом связан общий для есенинской по­этики разных лет мотив «несказанности», «неизреченности» как выражения всей непостижимости предвечного замысла о мире, восхищения его невыразимой в слове красотой и духовностью — достаточно вспомнить о «несказуемом роке», «несказанном, синем, нежном», «неизреченности животной» русских холмов и равнин в его стихах.

Слова «несказанный», «неизреченный» принадлежат к тем, над которыми, согласно есенинским представлениям, «горит язык Божий» (V, с. 181). Они часто употребляются в молитвенной практике. Мы встречаем их, например, в молитве первого антифона из великой ехтении: здесь держава Божия «несказанна», ми­лость «непостижима», человеколюбие «неизреченно», благость «неизглаголан- на». Интересный комментарий к этим словам, проливающий свет и на духовную подоснову есенинского словоупотребления, дает ученый-богослов А.Шмеман: «Все эти слова, начинающиеся с частицы «не», выражают христианский опыт абсолют­ной трансцендентности Бога - несоизмеримости его с нашими словами, понятия­ми и определениями, апофатической основы христианской веры, христианского знания Бога. Неизреченность эту всегда с особой силой ощущали святые».¹⁴¹

Антитезой слову мистически «помазанному» является, в представлении Есе­нина, слово безблагодатное. Такие слова поэт называет в своем трактате «горбаты­ми»: в них, поясняет поэт, «душа прицеплена к чешуе, как крючком», в них нет «протянугости» «от тверди к Вселенной» (V, с. 180). Развивая эту тему и в своей поэзии, Есенин создает своеобразную «молитву о Слове» в стихотворении «Про­плясал, проплакал дождь весенний...» (1918). В нем с поистине мучительным ду­ховным напряжением выражено извечное стремление истинных поэтов «вырвать­ся из пределов тварной речи к Логосу»:¹⁴²

Проплясал, проплакал дождь весенний, Замерла гроза.

Скучно мне с тобой, Сергей Есенин, Подымать глаза...

Привязало, осаднило слово Даль твоих времен.

Не в ветрах, а, знать, в томах тяжелых Прозвенит твой сон...

В этом стихотворении, выражающем трагедию безблагодатного слова, не способного изменить мир к лучшему, «зашифрована» скрытая молитва. Дело в том, что выражение «подымать глаза» («подымать очи горе») еще в Ветхом заза- вете означало «возносить Богу молитву», а затем закрепилось и в молитвенной практике. Так, в «Покаянном каноне ко Господу нашему Иисусу Христу» (гл. 6, песнь 1) читаем: «Ныне пристулкх аз грешный и обремененный к Тебе, Владыце и Богу моему: не смею же езирати на небо, — токмо молюся, глаголя: даждь ми, Гос­поди, ум, да плачуся дел моих горько».¹⁴³

Невозможность нового Боговоплощения в Слове, обреченность поэта на вечную Голгофу без надежды на спасение мира («Навсегда твои пригвождены ко древу // Красные уста»), чувство богооставленности с подлинным трагизмом вы­ражены в финальной молитве, воссоздающей последние слова Иисуса на кресте:

Навсегда простер глухие длани Звездный твой Пилат.

Или, Или, лама савахфани, - Отпусти в закат.

Влияние молитвы сказывается не только на содержании, но и на поэти­ческой структуре есенинских стихов. Так, молитвенный, а точнее «акафистный» стилевой элемент содержится, по нашему мнению, в стихах, посвященных Родине. Для акафистной молитвы характерно обилие метафорических перифраз имени Христа, Богородицы или святого. Например, о Пресвятой Богородице говорится:

О Всепетая Мати, рождшая всех святых Святейшее Слово...

О Пресвятая Дево Мати Господа, Царице Небесе и земли!¹

В «Акафисте Пресвятой Богородице» ей дается великое многообразие кра­сочных характеристик: «заря таинственного дня», «древо светло-плодовитое», «цвет нетления», «лестница небес пая», «дверь спасения», «нерушимая стена» и т.п.

Лингвопоэтический анализ показывает, что есенинские поэтические обра­щения к родине строятся по той же аналогии: в форме лирико-патетического об­ращения с усилительной частицей «о», с распространенным эпитетом-приложени­ем, с орнаментальной красочностью метафорических образов:

О Русь, малиновое поле И синь, упавшая в реку...

(«Запели тесаные дроги...»)

О Русь, покойный уголок, Тебя люблю, тебе и верую...

( «Руси»)

«Акафистный» стиль в стихах Есенина о родине мотивируется особым почи­танием Богородицы как небесной покровительницы Руси в крестьянской среде, отсюда естественный параллелизм этих образов в произведениях поэта:

О Русь, Приснодева, Поправшая смерть! Из звездного чрева Сошла ты на твердь.

(«Пришествие»)

* *

Мотивы и образы молитв насыщают и духовно-образную плоть есенинской прозы.

Особенно примечателен опыт соединения молитвенных, иконографических и житийных традиций в рассказе «У Белой воды» (1915), пока еще мало изученном есениноведами. В контексте нашего исследования рассказ интересен еще и тем, что неоднократно воспроизводит ситуацию «молитва пред иконой».

Извечный спор духа и плоти, лежащий в основе душевной драмы молодой героини рассказа ГХалаги, нетерпеливо ожидающей возвращения мужа Корнея с сезонного промысла, восходит в своей первооснове к агиографическим памятни­кам - как и ведущая нравственно-психологическая коллизия есенинской новеллы: искушение - падение — раскаяние.

В этой связи представляется отнюдь не случайным упоминание в рассказе «У Белой воды» имен святых Марии Магдалины и Марии Египетской - раскаявшихся грешниц, канонизированных христианской церковью. Именно их иконным ликам молится Палага, желая избавить себя от греховных помыслов: «Палага считала дни, когда Корней должен был вернуться, молила святую Магдалину, чтобы ско­рей наступали холода, и чувствовала, что кровь в ней с каждым днем начинает за­кипать все больше и больше» (V, с. 147). «Утром чуть свет она отправилась в дерев­ню, к обедне (...) В церкви молилась тоже только об одном, чтобы скорее настали холода, и, глядя ка икону прикрытой рубищем Марии Египетской, просила у нее ее крепости одолеть свою похоть» (V, с. 148-149).

Органическое вплетение подобных реминисценций в художественную ткань произведения свидетельствует с том, что Есенин хорошо знал такой своеобразный пласт мировой литературы, как византийская агиография (жития святых).

Нам кажется вполне допустимым предположение, что Есенин использовал в своем рассказе мотивы выдающихся произведений византийской агиографии V- VII вв. «Раскаяние святой Пелагии» (обращает на себя внимание созвучие имен кающихся «грешниц» - Пелагия и Палага) и «Житие Марии Египетской». По­следнее заслуживает особого интереса.

К образу Марии Египетской, как и Марии Магдалины, художественная ли­тература обращалась и до Есенина. Согласно житийной легенде, Мария Египет­ская, бывшая блудница, потрясенная зрелищем святого таинства в божьем храме, горько раскаялась в своих грехах к решила жить праведно, удалившись в пустыню. Есенинская Палага вовсе не случайно «просила у нее ее крепости» в преодолении греховных помыслов - Мария Египетская, как явствует из ее исповеди, приводи­мой в «Житии», проявила в борьбе с собой необычайную душевную твердость: «Семнадцать лет я сражалась в этой пустыне с необузданными своими страстями, как с лютыми зверьми. Как (...) поведаю тебе о помышлениях, снова толкавших меня в блудный грех? В моем злосчастном сердце горело пламя и всю меня жгло (...) Едва этот помысел посещал меня, я бросалась на землю и обливала ее слезами, мне думалось, что моя заступница и хранительница явилась сюда, чтобы покарать нарушительницу своего обета».¹

Страстно ищет защиты и помощи в молитве и есенинская Палага: в церкви «молитвенные мысли ее мешались с воспоминаниями о жгучей любви, она ловила себя на этом и, падая на колени, стукалась лбом о каменный пол до боли...» (V, с. 149).

Упоминание в рассказе имен святых, почитаемых в православном месяце­слове и в литургической практике, есть, таким образом, нечто большее, чем обус­ловленная ситуацией деталь религиозного обихода. Налицо своеобразный художе­ственный параллелизм, рождающий весьма определенные ассоциации между об­разом есенинской героини и каноническим образом кающейся грешницы. Включе­ние традиционно-христианского мотива в образную структуру рассказа художе­ственно оправдано стремлением автора подчеркнуть этим очищающую силу ис­креннего раскаяния, нравственное значение молитвы как духовной опоры в жи­тейских коллизиях, как святыни в народном быту. Это позволило писателю рас­ширить духовный подтекст произведения, укрупнить лежащую в его основе нрав­ственную проблему, раскрыть ее общечеловеческое содержание. «Но коль черти в душе гнездились, значит, ангелы жили в ней...» - эта зрелая поэтическая формула Есенина лаконично и емко выражает смысл и его раннего произведения, раскры­вает функции молитвенных мотивов в его художественной структуре.

«Молитвословный» элемент составляет важную черту содержания и поэтики и другого прозаического произведения Есенина - повести «Яр» (1915). Фрагменты православных молитв рассыпаны здесь по всему тексту произведения. По нашим подсчетам, их более ю. Среди них такие общеизвестные в крестьянском обиходе, как «Иисусова молитва» (V, с. 113) и «Отче наш» (V, с. 137), молитвы, заимствован­ные из богослужебных песнопений Всенощного бдения и Божественной литургии, некоторые другие.

«Молитвословный» элемент повести связан с образами двух праведников - Натальи и Анисима Каревых, которые, получив горестное известие о гибели един­ственного сына, приняли решение посвятить остаток своих дней Богу. Наталья от­правилась «по православным монастырям поминать новопреставленного Кон­стантина» (V, с. 6о), а Анисим, побывав на богомолье у «Сергия Троицы», решил идти в монахи. Исполнение молитв отныне становится неотъемлемой частью их жизни, чем и мотивируется широкое включение молитвенных текстов в художе­ственную ткань есенинской повести.

Направляясь в Печерскую Лавру «мощам поклониться», Наталья в ходе все­го своего нелегкого пешего пути, идя с костылем, «о Киеве думает, ризы божеские бластятся» (V, с. 113), по дороге творит молитву Иисусову: «Господи, помилуй ме­ня, грешную» (V, с. 143).

Анисим в своей келье монастырской просфору «кусает зубами качающими­ся, молитву хлебу насущному читает» - «Отче наш» (V, с. 137); потеряв всех род­ных, не ропщет, однако, на свою судьбу, а со скорбью глядя на рушник, вышитый руками погибшей снохи, смиренно возносит Богу свою молитву, уподобляясь мно­гострадальному ветхозаветному Иову: «Слава Тебе, Христе Боже наш, Слава Тебе» (V, с. 1З8). Текст этой так называемой предначинательной молитвы Есенин хорошо знал, так как она относилась к числу повседневных утренних молитв, а также про­износилась во время Божественной литургии.¹⁴⁴

Порой происхождение тех или иных включенных в повесть молитв установить довольно трудно, поскольку Есенин сокращает и видоизмемяет текст первоисточника.

Анализ молитвенных текстов, включенных в повесть, и их сопоставление с каноническими аналогами показывает, что в целом ряде случаев мы имеем дело с авторскими вариантами известных молитз, — по-существу, с опытом самостоя­тельного есенинского молитвотвор чества.

Так, молитва Натальи Каревой «Мати Дево, все принимаю на стези моей, пошли мне о благодатной верой покров твой» (V, с. 61) не находит своего полного соответствия в Православном молитвослове, а является вольной авторской конта­минацией мотивов тропаря в честь Казанской иконы Пресвятой Богородицы, ко­торый он мог слышать з престольный праздник в константиновской церкви, нося­щей ее имя («Мати Господа Всевышнего, (...) всем полезная даруй и вся спаси, Бо­городице Дево: Ты бо еси Божественный покров рабам своим»¹⁴⁵) и молитвы в честь Покрова Пресвятой Богородицы («Покрый нас честным Твоим покровом и избави нас от всякого зла»*).

Авторское «участке» в создании новой молитвы явственно просвечивает в харак­терном для Есенина мотиве благостного всеприятия жизни («Все принимаю на стези моей...»), ср. в стихотворении этого периода: «Все встречаю, все приемлю, рад и счастлив душу вынуть, //Я пришел на эту землю, // Чтоб скорей ее покинуть» (I, с. 39).

Еще более ярким примером «авторской» молитвы, внутренне связанной с об­разным миром есенинской поэзии, является молитва Анисима Карева, которую он возносит, вернувшись в родные края после длительного подвижничества в монастыре: «Свете тихий, вечерний свет моей родины, приими наши святые славы» (V, с. 132).

Первоисточником этого молитвословия является широко известное духов­ное песнопение «Свете тихий...» , исполняемое во время Великой Вечерни на Все­нощном Бдении: «Свете тихий, святые славы Бессмертного Отца Небесного, Свята- го, Блаженного, Иисусе Христе! Пришедше на запад солнца, видевше свет вечер­ний, поем Отца, Сына к Сзятаго духа, Бога. Достоин еси во все времена пет быти гласы преподобными, Сыне Божий, живот даяй; тем же мир Тя славит».¹⁴⁶

Сохраняя ключевые образы «свете тихий», «свет вечерний», «святые сла­вы», пронизанные особой духовностью и поэтичностью, Есенин вносит существен­ный «авторский» элемент в молитву своего героя - тему родины, к которой и об­ращается, по существу, истосковавшийся вдалеке от нее Анисим, нарушая тем са­мым все строгие церковные каноны. Из его уст мы слышим молитву родине (а не Богу), что с совершенной очевидностью выявляет в ней «авторское» участие, чисто есенинский мотив поклонения родной земле, в котором всегда присутствовал эле­мент почти религиозного культа («О Русь, покойный уголок, // Тебя люблю, тебе и верую»).

Песнопение «Свете тихий...», исполнявшееся на Всенощной, было, по всей ви­димости, особенно дорого Есенин}', оно питало его образную мысль в разные годы (ср. «Кто-то тайный тихим светом напоил мои глаза...»; 1915). Образ «вечернего света» как знака высшей духовности, благословения и любви к родному дому появится у него почти десять лет спустя в известном стихотворении «Письмо матери» (1924), ставшем своеобразной «светской» молитвой в творчестве поэта.

Молитвенный контекст повести «Яр» до сих пор не был предметом специ­ального изучения; ке нашел он отражения и в объемном, содержательном ком­ментарии к этому произведению в пятом томе Полного академического собрания сочинений С.А.Есенина. Тем более важное значение имеет анализ соответствую­щих фрагментов повести: он дает нам представление об особой, ранее неизвестной нам грани таланта Есенина как духовного писателя-молитвотворца.

Итак, в творчестве С.А. Есенина важную роль играет традиция православной молитвы в ее индивидуальном и литургическом варианте.

Молитвенное начало выполняет в произведениях поэта разные художе­ственные функции и проявляет себя многопланово: в качестве сюжета, мотива, ци­таты, реминисценции, жанровой и стилевой доминанты.

«Молитвословный» элемент проникает в саму структуру поэтического мыш­ления Есенина, в теорию и практику сочинительства, присутствует и в поэзии, и в прозе, и в литературно-философской эссеистике.

Спектр молитвенных мотивов в творчестве Есенина весьма широк: от «полу­языческой» молитвы земле до самоуглубленной медитации исихастского типа, от су­губо личного предстояния Богу до соборного молебного действа и «гимнических» шествий под «звездые псалмы», от канонической до импровизированной молитвы.

Феномен молитвенного сознания в творчестве Есенина представляет большой интерес и с точки зрения его эволюции: от сердечной молитвы в ранних стихах к ее антиподу (богоборческой инвективе) в произведениях революционных лет, панихид­ной тональности кризисного периода и покаянным мотивам в поэзии последних лет.

Христианская церковная поэзия с ее «апофатическим лиризмом» (В.Котель- ников) оказала несомненное влияние на формирование поэтического стиля ранне­го Есенина, обогатила его образный лексикон, расширила и углубила духовный контекст его творчества.

Анализ показывает, что Есенин глубоко знал этот пласт национальной ду­ховной культуры и видел в нем один из животворных истоков словесного ис­кусства. Молитвенно-трепетное восприятие мира распространяется в поэзии Есе­нина не столько на надбытийные сферы, сколько на его отношение к природе, Ро­дине, отчему дому, формируя чувство храма в поэтическом мироощущении Есени­на, преобразуя его лирику во вдохновенную молитву Родине.