Ф. И. БУСЛАЕВ. ИСЦЕЛЕНИЕ ЯЗЫКА

О ВЛИЯНИИ ХРИСТИАНСТВА НА СЛАВЯНСКИЙ ЯЗЫК

нас к значению слов, свободнее ими пользовались и были смелее в словопроизводстве. Мы даем слову свое собственное значение, соответственное степени нашего умственного образования: наши предки, еще не утратив в своем сознании первоначального впечатления, словом выражаемого, не могли на слово налагать чуждое ему значение и применяли свою мысль к основному корню слова, естественно развивая, таким образом, его смысл. Привычка обращаться только к известным, литературой усвоенным выражениям, заключает нас со всем богатством современного мышления в тесном кругу, из которого иногда извлекает только высокое дарование писателя, воспитанного воззрениями и смыслом родного языка: ибо язык пока живет в народе, никогда не утратит своей животворной силы, и всякое замечательное в литературе явление есть как бы новая попытка творчества в языке, есть возрождение той же самой силы, которая первоначально двинула язык к образованию. Потому-то писатели классические бывают создателя-ми новых слов и оборотов, которые, однако, всем понятны: они нам нравятся не потому, что они новы, а потому что мы рады найти в нас самих, в родном языке, столь для нас известном, — незамеченное нами. Таким образом, всякое гениальное нововведение в языке скорее можно назвать находкой утраченного, нежели приобретением нового: и наша радость в этом случае объясняется временным пробуждением в нас сознания к творческой силе нашего собственного слова.

Напрасно стали бы мы в истории языка искать того древнейшего периода, когда человек вполне осознавал свое слово: в старину он только менее отделял от него свою мысль. Потому слово, как верное выражение преданий и обрядов, событий и предметов, понималось в теснейшей связи с тем, что выражает: названием запечатлевалось верование или событие, и из названия вновь возникали сказание или миф; изобразительным воззрением слово живописало страсти и духовные способности человека и своей изобразительностью порождало веру в вещественное явление духовного. Затерянное в отдаленных веках верование удерживало свое бытие в сохранившемся названии, намекавшем на утраченное. Простосердечное мышление не понимало в языке суетной прикрасы, и изобразительность языка, в древнейшем его периоде, казалась естественным, прямым выражением мысли: ибо мысль не могла еще во всей отвлеченности отрешиться от тех жизненных образов, от тех верований и наивных убеждений, которые собственно выражались словом. Этот древ-

10 11

нейший период языка по внутреннему значению можно назвать мифологическим, по способу же воззрения — эпическим. Несмотря на свободу, с которой в старину пользовались языком, нельзя не заметить эпической обрядности в повторении известных обычных выражений: сказанное однажды о каком-либо предмете казалось столь удачным, что уже не нужно было видоизменять оное. Это свойство древнейшего языка было существенным основанием, почему язык становился верным орудием предания. Каждое слово, возбуждая живое впечатление, им выражаемое, останавливало на себе внимание; точно так, как эпический поэт до малейшей подробности любит описывать каждый встречающийся ему предмет, и как свободная мысль эпического поэта как бы невольно увлекается созерцанием разнообразия видимой природы, так и язык сковывал развитие мысли, поглощая ее отвлеченность изобразительным впечатлением, выражаемым в слове.

Богатые уподобления и блестящие картины, столь свойственные эпическому воодушевлению, живут той же творческой силой и в древнейшем языке, в отдельных речениях и не удивляют говорящего своей меткой изобразительностью, подобно тому, как все истинно прекрасное в природе чуждо изысканности и пленяет других, в своей простоте не разумея само, как оно прекрасно. Наконец, язык, в древнейшем периоде своего образования, уже и потому является неразлучным спутником народной эпической поэзии, что вместе с ней является сокровищницей верований и преданий, им запечатленных в памяти народа.

В эпических формах, даже и доселе удержанных народной речью, открываются следы глубокой древности. Слово, как звук, выражающий движения потрясенной души, тронутой впечатлением внешним в соприкосновении с действительностью, означает предметы по тем свойствам, какие ярче бросаются в глаза и затрагивают воображение. Ежедневное употребление впоследствии возводит впечатление до общего понятия, но сила начального впечатления возникает вновь и остается на память народу в постоянном эпитете, который как бы подновляет употреблением сглаженную со слова краску, придавая ему свежесть первого впечатления. Родство происхождения постоянного эпитета и названия предмета убеждают нас в этом. Впоследствии из первоначального впечатления и постоянного эпитета развивается целое поверье. Для истории языка весьма важно обратить внимание на такой переход слова от значения просто наглядного к мифологическому, глубоко

11

Ф. И. БУСЛАЕВ. ИСЦЕЛЕНИЕ ЯЗЫКА

О ВЛИЯНИИ ХРИСТИАНСТВА НА СЛАВЯНСКИЙ ЯЗЫК

нящемуся в нравах и обычаях народа. Впечатление, производимое цветом предмета, есть самое естественное, и эпитеты, означающие сиянье, блеск, стоят в ближайшей связи с поклонением огню и свету небесному. Преимущественно замечательны в истории языка эпитеты сербской народной поэзии, столь обильной эпическим воодушевлением. Начнем ими. Так золото называется сухое, серебро — белое: од суха злата, от сухого злата, од бjела сребра (говорится также и чисто сребро, как у нас).

Сухое золото. Сначала объясним значение слова золото (в О. Е. злато). Наш звук з соответствует в Санскрите звуку г, который, как и у Славян, переходит в знд. з: скр. агам, знд. азем, азъ; скр. вагати, знд. вазаити, везет; скр. гима, знд. зиао, зима; скр. гам (го), знд. зао, зем, винит. занм, земля. След., в слове злато можем предполагать древнейший звук г, измененный как у нас, так и в знд. в з. —- Касательно второго звука, именно л, тоже должно заметить, что ему соответствует р, и притом слово со звуком р первобытнее: так знд. гара (гор-ло) ближе к основному корню, нежели скр. гала, ибо происходит от скр. грй (гл-отатъ), хотя есть и другой глагол гал (тоже глотатъ), но уже образованный смягчением первого: у нас и горло, жерло и глотка, равно как и в лат. §и1а и §иг§ез. След., в слове злато можем предпо-лагать древнейший звук р вм. л. — В знд. зара ближайшая форма к нашему зла-то, и, как образуется это слово у нас с суф. -то, так в знд. с суф. -т: зара-ня (слич. скр. гира-ня); а оба зти суфф. равнозначитель-ны, что видно из слов: выши-на и высо-та, глуби-на и глубо-та, скр. джйви-та, живо-т и джйв-ана, чеш. гi-епа. Может быть, злато, в его знд. форме зара, в славянском языке сроднилось со словами заря, свет, и зрети, не только видеть, но и светить, откуда срб. зрак, зрака, солнечный луч. Но в отношении к аналогии с другими языками весьма важно указать на древнейшую скр. форму гаура, Яауш, со звуком г, соответствующим нашему з; и как в нем. наречиях мы замечаем следующий переход понятий: §е1Ъ, срд. нем. gilwe (flavor), gа11е (bilis), гот. gи1р, скн. gи11, золото, так и скр. гаура, лит. geltas, geltonas (flavus) переходит в желчь, в О. Е. злъчь, зълъчь (след., желтый, чеш. zluty — златый) и в злато; сродство понятий о цвете и золоте еще не утратилось во времена Нестора, сохранившись в обычном эпическом вьфажении языческой клятвы: «...да будем золоти яко золото», (Лавр. 31). Теперь обратимся к срб. эпитету: сухо злато. Нынешнее значение слов сухой, сушить никоим образом не объясняет этого

эпитета. Золото по своему значению предполагает при себе эпитеты: светлый, горящий, красный, желтый. Так в нем. наречиях эпитет золоту — красное, в Эдце — gull raut, в Nibelung. — geben rotez golt, в нашей народной поэзии также — красно золото. Даже в Санскрите корень cуш значит только arescere, siccare, но утраченное в глаголе, первобытное, мифологаческое значение сохранилось нам в скр. производном: cушма (-ма суф., корень cуш) в смысле sol, ignis, lumen, splendor, vis, robur. След., сухой, ъ его мифологическом, древнейшем значении силы огня и солнца, как нельзя лучше могло быть эпитетом злату, чему соответствует другой эпитет в срб. песнях: чистим сребром и жеженим златом, Вук. 2, 217. Если это бьш исконный эпитет злату у Славян, то он был и у нас, и, вероятно, этим эпитетом объясняется клятва: да будем золоти, т. е. иссохнем, сгорим от небесного огня.

Белое серебро. В Санскрите и этот эпитет, и самый предмет выражаются одним словом раджата, откуда лат. argentum, гр. αρυπγος;, подобно Санскриту разделяющее свое значение и для предмета, и для эпитета: αργος — светлый, ясный, белый. Славяне выразили свое сознание о первоначальном воззрении эпитетом белый. Как быстрый у Сербов бистар значит klar, limpidus, и бистрйна — klarheit, limpitudo, так и у Гомера χυνες αρυοι не только белые собаки, но быстрые: ибо с понятием о свете соединяется представление о быстром впечатлении, мгновенно поражающем зрение'. — Касательно производства слова серебро, в О. Е. сребро, лит. sidabras, лтш. ssudrabs, др. пр. sirablan (в косв. пад.), гот. silubr— мнения различны: Юнгман, следуя Потту, сближает его с скр. cyb’ra — splendidus; от дуб -— §р1еп(1еге; Миклошич, следуя Бенфею, разлагает его на два слова: скр. (вёта — белый и аб 'ра(с) — золото. Оба мнения сходятся, по крайней мере, в том, что понятие о белизне заключается в смысле слова серебро. Производство Потга менее натянуто².

Понятие о свете заключается в древнейшем славянском наименовании драгоценного камня: в О. Е. бисъръ— [лосруари:У]<;. Добровский замечает об этом слове только “peregrine vox est”³. Но самостоятельное употребление его в языке Св. Писания свидетельствует о древнейшем его существовании у Славян; у Ул. ему соответствует грецизм markreitus

' Другое объяснение см. Zeitschr. F. D. Wissensch. D. Spr. Herausg.v. Hofer, 1847,1,99.

² Etym. Forsch.. 2, 414

13

12 13

Ф. И. БУСЛАЕВ. ИСЦЕЛЕНИЕ ЯЗЫКА

0 ВЛИЯНИИ ХРИСТИАНСТВА НА СЛАВЯНСКИЙ ЯЗЫК

Наше бисер употреблялось в Санскрите в форме прилагательного б ‘асура — lucidus, splendidus, б асвара — luminosus, от глаг. б' ас, или с кратким а: 6’ ас — lucere, splendere; след., скр. эпитет сохранился у нас в названии предмета. Потому-то понятие о свете и сиянии постоян-но соединяют наши старинные писатели со словом бисер: «...въ невврныхъ челоЪцЪхЪ свЬтящеся аки бисеръ⁴ въ калЪ», говорит Не-стор об Ольге, Лавр. 29. — В одной мифологической сербской песне (Вук. Ст. Срб.,1, № 226) Вила строит «jедна врата сва од злата, друга врата од бисера». В Словаре 1282 бисер причтен к словам жидовским, т. е. иностранным, с объяснением — каменъ честьнъ, Кал. И. Е. Б., 194. В названиях мифологических эпитет достигает высшего значения. Понятие о свете глубоко лежит в названии Русалок и в веровании в эти существа. Хотя они живут в воде, но свет был начальной их стихией. Речное название Руса, откуда Русалка через форму русло, ведет свое происхождение от слова русый, распространившегося не только на севере, где находим фин rus⁵ — красный, рыжий, но и на юге, так что у сербов руса— постоянный эпитет головы: «...и русу му осиjече главу». В значении же воды встречаем не только в Чехах na potoku Rusawe, но и в кельт. Rus, ros — озеро. В древнейшем периоде языка санскритского, именно в языке Вед, находим руςат — rutilus, глагол же руς остался и впоследствии, но только в ferire, occidere, с переменой же небного ς в ч перешел в руч — lucere, splendere. — Сначала покажем связь огня с водою в языке и потом в повериях.

а) По скр. пат' а — вода, пат’ ис — море, (гр. ποταμο, ποντος) и вместе огонь, солнце: первое значение обыкновенно производят от па — пить, а второе от па — servare, sustentare. В др. нем. названия источников таюке стоят в связи с огнем: prunno от prinnanп, ardere, sot от siodan, fervere; точно так, как др. нем. Velle, fluctus, относится к vallan, fervere, и suа1, subfrigidus, к suelan, ardere; так и скр. вари, вода, к нашим варъ (вообще жар), варити, врЬти и чух. wari, aestas; так что время точно так же происходит от врЬти и означает сначала жаркое время года и потом вообще время, как лат. tempus от скр. тап, откуда наше

топ-ить, лат. tер-ео. У индийцев время происходит от дождя: скр. варша, дождь, и абда, дающий дождь (т. е. облако), собственно, дождливое время года, а потом и время или год вообще. У немцев время и год происходят от холода: из следующих сличений увидим, что немцы жили в климате более холодном, нежели славяне. Зима в О. Е.Ин. 18, 18: яко зима бе, οτι, φυχος ήν у Ул. 1саИз, т. е. холод. Ясные следы находим мы, что зима значит у нас не только холод, но даже и север, напр., в Юрид. Акт.: ау сосны верхь кривъ взиму, 168, или еще яснее: КЪргоозерце полуденная сторона къ Липнику, а зимная сторона къ Шубачу, 163. По-литовски zjemus — северный ветер; в чшс. наречии зима также значит холод, что видно из Чеш. отр. X в.: zima bese, в том же вышеозначенном месте Еван-гелия. Для хе(.[ла^ же Ул. употребляет собственно у1п1газ, которое значит у него и вообще год в исчислении времени, ёτος; точно так же и в скн. языке годы считаются зимами, уже в Эдде: pau bioggo siau vetr, они жили семь зим, т. е. годов⁶. Напротив того в О. Е. годы считаются уже летами: дъвЬнадесяте лЪтъ имущи, у Ул. же: vintruns duatgaggandei Мф. 9, 20.

б) Предания и верования, подобно языку, сближают воду с огнем. По немецкому верованию Ostara, Eastre была божеством светлого утра и восхода солнечного, а со введением Христианства перешла в значение Пасхи (хотя у Ул. еще только раskа), ибо, по преданию, в первый день Пасхи поутру солнце скачет в три прыжка и играет и пляшет. Это предание было и у Славян, что видно из эпических форм Краледв. рукописи — slunce postupi wterum krokem I krokem tretiem nad wrsiny lesne (Cestm. A Wlasl.)⁷; у Лужичан это предание о солнце осталось и доселе. На рунич. надписях⁸ находим форму austr, сходную со скн. austr— поднимающаяся вверх вода, напр., на корабле, от глагола ausa, поднимать, osа в том же значении, но преимущественно о воде. Для сближения этого слова с обрядом любопытно скн. языческое выражение at ausa vatni, т. е. облить водою, коему соответствует Христианское at skira— очистить (по языческому скн. обряду новорожденных детей

⁴ Рейф, не взяв в расчет древнего и, следовательно, настоящего значения слова бисер, объясняет его по теперешнему значению арабским bouser , bousra – grain de verre..

⁵ Бутков ограничивает название Русы финским происхождением, см. о Финск. слов. части Труд. Рос. Ак. 1842.

" Grimm, Lied. d. alt. Edda.2.

Споры о подлинности Краледворской и Зеленогорской (Суд Любуши) рукописей начались только в пятидесятые годы и продолжались вплоть до восьмидесятых годов XIX столетия, — от сост.

14 15

Dietrich, Runen-Worterb. Stockholm, 1844, стр. 229.

15

Ф. И. БУСЛАЕВ. ИСЦЕЛЕНИЕ ЯЗЫКА

О ВЛИЯНИИ ХРИСТИАНСТВА НА СЛАВЯНСКИЙ ЯЗЫК

орошали и освящали водой). У Лужичан и доселе спрыскивают и поливают скотину на Пасху. Проповедники Слова Божьего, применяясь к древним обычаям, крестили около Пасхи, а вода Воскресенская, по немецкому и славянскому (у Лужичан) суеверию, молодит и красит лицо так, как у нас вода с первого вешнего грома. Согласно с этим поверьем находим в Густ. лет. ХУП в. не только «поливаня водою на великъ день», но и подробное описание языческого обряда на Пасху: «.. .отъ сихъ единому нЬкоему богу на жертву людей топяху, ему же и донынЬ по нёкоихъ странахъ безумныи память творятъ: въ день пресвЬтлаго Воскресенiя Христова, собравшеся юнii и играюще, вметаютъ человЬка въ воду ... по иныхъ же странахъ не вкидають въ воду, но токмо водою обливають, но единаче тому же бьсу жертву сотворяютъ» (Ипат. в прибавл. 257). Немецкую Остару Лужичане осмыслили себе словом, намекающим на утро, для означения Пасхи, а именно: jutry, wutry, jatry, jatschy, watschyи даже jastry, что всего ближе к немецкому. Конечно, утренняя пляска солнца могла бы как нельзя лучше согласоваться с понятием об утре, но jutro, утро, во множ. jutra, а не jutry. Самое множественное число в луж. названии Пасхи согласуется с множ. нем. ostarun; вышедшее из употребления нижн. луж. название месяца апреля jatschman есть др. нем. и др. сакс. Ostarm-manoth, easter-manoth, easter- monadh, получившее происхождение от Остары, о чем свидетельствует и Беда (de temp. ratione, 13) следующими слова-ми: «eostur-monath, qui nunc paschalis mensis interpretatur, quondam a dea illorum quae Eostra vocabatur etcui in illo festa celebrabant, nomen habuit, a cujus nominee nunc paschale tempus cognominant, consueto antiquae observationis vocabulo gaudia novae solemnitatis vocantes». Подобное же поклонение свегу и огню, соединенное с поклонением воде, находим и в обряде Вестал, что особенно важно потому, что некоторые сличают немецкую Остару с лат. Вестою. Служение Вестале состояло, между прочим, в почерпании очистительной воды в священные сосуды, и апс1аге (почерпать) есть, вероятно, сокращенная форма глагола апси1агe, от коего Фест производит слово апсillа: «ancillae – sic apellantur quod antique anculare dicebant pro ministrare». От глагола апсlaге произошло апс1аbris, так объясняемое Фестом:

«anclabris ea (T. E. mensa), quae in sacrificando diis anclatur, quod est hauritur ministraturque». Здесь кстати заметим, что лат. апс1аbris соот-ветствует нашему точило, коим в словаре 1282 г. объясняется алтарь (Кал. И. Е. Б., 194); в О. Е. оно употребляется только в смысле (Мф. 21, 33). Ул. своим переводом этого слова (Мк. 12, 1) объясняет связь того и другого значения нашего точило, именно: dal uf mensa (слово в слово: углубление, яма в столе или доске).

Итак, ни язык, ни поверия не препятствуют признать в нашей русалке значение не толъко существа, живущего в воде, но и светлого, ясного; не одна быстрота (и в смысле сербского наречия) воды допускала такое сближение, но и самое поклонение этой стихии. Даже, судя по Санскриту, можно допустить, что понятие о свете было первоначальным.

Соответственное Русалке божество Вила сопровождается постоян-ным эпитетом, означающим свет, ьфасоту, белизну: бjела вила в Серб. песн., ибо белый значит первоначально и прекрасный, ясный, свет-лый; у Славян и доселе сохранилось это значение. Как важен при имени этой богини эпитет, свидетельствуют Словаки, которые ее на-зывают только по эпитету: bj1е раnj. Слич. крн. wel, бел, welina, welust, белизна. — В старину, вероятно, далее было распространено между славянскими племенами верование в Вил. В одной болгарской сказке (рукопись XIV в.) греческие богини названы вшы пророчщи (Вост. Оп. Рум. Муз., 387). Они были и у нас, чему свидетельством служит Слово некоего Христолюбца 1525 г: «...вЬрующе— въ вилы ихже чiломъ тридевять сестренiць» (1Ыд, 228). — Как Русалка, живя в воде, любит выходить и на сушу, и, сидя на дереве, расчесывать свои длинные косы, так и Вилы, хотя живут на горах, но около воды. Как Русалки, так и Вилы почитаются душами усопших младенцев: это верование роднит Вилу с лит. weles, души умерших, и с латыш. wels, первоначально, бог усопших, а впоследствии, черт, равно как и лит. welnas. Сличая вилу с лит. и латыш. формами, мы должны остановиться, во-первых, на изменении и в е, и, во-вторых, на приставном звуке 5. Уже Шафарик, сблизив вилу со скн. wola, допускает изменение звука i в o, а надобно заметить, что скн. wola, колдунья, в отношении гласной

16 17

17

Ф. И. БУСЛАЕВ. ИСЦЕЛЕНИЁ ЯЗЫКА

О ВЛИЯНИИ ХРИСТИАНСТВА НА СЛАВЯНСКИЙ ЯЗЫК

Предполагает древнейшую форму vala, которая действительно и употребляется, и в том же значении¹⁴; слич. у Славян: vilenik, чернокнижник, колдун, vilenisctuo, чернокнижие, vilenszvo, колдовство; в отношении же окончания замечательна более полная форма: скн. vol, тоже колдунья, но первоначально мифологическое существо, о коем говорит одна из древнейших песен Эдды, именно Voluspa. Следовательно, из сличения нашей вты с лит. и нем. формами выводится древнейший вид этого слова: валес, валс, велс, валв, велв. Конечные звуки с, в, утратив значение, становятся придыханиями, равно как х, г: потому скн., колдунья, есть женская форма финского volho, velho, колдун; и как скн. ходит и в сжатой форме volа, так и фин. volho изменяется в vollo. По свойству славянского языка гласный звук перед плавным переходит по другую сторону плавного, напр., шеломь, шлем: погому volva, volho, является в О.Е. в древ. слав. форме влъхвъ, т. е. влухвъ или влохвъ, влахвъ, а русский язык ставит гласный звук и перед плавным, и после, напр., шеломъ, следовательно, волхв или Волхов¹⁵, и, особенно, у Нестора: еолъсви (Лавр. 16) — собственно русская форма. В отношении окончания это слово весьма важно для истории славянских звуков, ибо не только производные слова, напр., в Вологодской губернии волхатъ, колдун, в Малороссии волшити, хитрить, но и в народных песнях известное собственное имя Волхъ показывают, что конечным звуком в заменяется утраченный гласный заключительный звук, следовательно, древнейшая форма могла быть: влъху, влъхо, влъхъ, что будет совершенно согласно с формами volho, volva. — Как жрец, жертва, пол. zarzyzna произошли от поклонения огню, будучи произ-ведены от жрети, горети, лит. gагаs, дым, так и волхв, влъхъ, volho, согласно с верованием в высшую светящую силу солнца, является в первоначальной форме в скр. глаголе валг, светить, блистать. Следовательно, волхв есть не только синоним жрецу, но и его древнейшее

¹⁴ Fr. Dietrich, Altrond. Leseb.., 282.

18 19

¹⁵ Бутков Волхов производит от финского wuollas, стремительный поток («О Фин. слов.»). Но это слово есть общее достояние европейских народов: уже в древних агс. законах villas, ручьи, причисляются к предметам языческого поклонения. Вообще производство слав. слов из фин. языка требует большой осторожности: Бутков наше древн. серенъ производит от фин. Sieraun, siereyn, земля, покрытая зимою твердою корою. Но в Ипат. стр. 185 читаем: «...падшу сньгу и серену...» Каким же образом может падать с неба мерзлая земля? Еще Памва Берындатолкует: «Слана: серенъ — роса змерзлая, слота. Слань: слота»

.

индоевропейское именование, жрец же есть уже позднейшая, в языке славянском созданная форма; волхв носит в себе память о поклонении свету, жрец прямо указывает на жертву и огонь. Следовательно, в древнейшем образовании слова волхв заключается причина тому, что это слово впоследствии потеряло свой определенный смысл, смешав понятие о жреце с понятием о божестве и существе сверхъестественном, что видно из скн. volva и нашего Волха Всеславича. Так как в племени чудском сохранилось в более чистой форме это слово, то в нем же нужно указать и оправдание нашему проговодству: у Мадьяров или Уральской Чуди действительно находим скр. глагол валг в существительных vilag, сияние, свет, и villam, молния. — Кроме понятия о свете, скр. валг, по закону являющееся в формах балг и барг, значит ferire, occidere, точно так, как и руc означает и то, и другое. Следовательно, в самом Санскрите находим оправдание родству Вил и Русалок; и сербская Вила согласно со своим производством, обыкновенно стреляет по врагам своим в руку, в ногу или в сердце. Эпическое представление оружия также сближает понятия о поражении с понятием о свете, как в нем. преданиях, так и в наших. У Славян стрела значит и sagitta, и луч, что видно из Glos. Маt. Verb: strel se virsene (стрел же вержение), radiorum autem ictus; равно как и у Немцев stral radius, муж. род., а др. нем. stга1а жен. рода— наша стрела, впрочем, в агс. stгое1 хотя и муж. род., но в значении стрелы. Согласно с представлениями в языке, предания говорят о свете, выступающем на конце оружия; в песнях Эдцы находим эпическое выражение: на копьях лучи стоят; в других местах говорится яснее: «...это зовется огонь, но он долго (1еngi, высоко?) трепещет на острие копья» или «...смертное пламя (hraelog) горит на копьях». Оддо так ослепил Норвежцев в одном сражении, что в суеверии видели, как пламя стремится из мечей вражеских. Слич. Тасit, апп. XV, 7 «pila militum arsere», XII, 64 «signa militum arsere». Вероятно, то же представление лежит в основании темного в Сл. о П. И. выражения: «...смагу мычючи въ пламянЬ роз». Не стоит ли в связи со словом рог—рожанец!— В Ипат. 186 читаем: «...срБлцемъ же обаполъ идущимъ, и держащимъ въ рукахъ рожанци своё, и наложившимъ на нь стрьлы своя противу ратнымъ».

19

Ф. И. БУСЛАЕВ. ИСЦЕЛЕНИЕ ЯЗВ1КА

О ВЛИЯНИИ ХРИСТИАНСТВА НА СЛАВЯНСКИЙ ЯЗЫК

Примеч. Для полноты сближения эпических представлений немецких с нашими укажем на другое свойство оружия: оно поет. В древней скн. клятве говорится: да не кусает меч, тобою обнаженный, хотя бы и пел он у твоей головы (Volsunga). Скандинавская поэзия богата подобными выражениями: меч кусает и звенит о их черепы (saga Hrolfs konungs Kraka); топор высоко запел, отрубив ему голову (saga Ketils Haengs). Этими эпическими формами объясняется темное место в Слове о П. И. «коша поютъ на Дунаи». Подобно оружию, и знамена одарены тою же человеческой способностью: в Сл. о П. И. «стязи глаголютъ», Вольфрам в Парц. говорит: «...ein Truhendingaer pfanne mit krapfen selten da erschrei, слич. также Неlmrecht 1398: «...so schreit mir min pfanne...». Вообще взгляды немца и славянина на оружие и воинские доспехи во многом сходятся: так в Сл. о П. И. щиты червленые, в немецких памятниках эпитет щиту: красный. Выражение в С. о П. И. «конець когiя въскръмлени» согласуется с представлением в Эдце: «...копьями кормил гадов змеиных...», т. е. трупами падших от копий. Заимствование одного народа от другого здесь никак нельзя предположить: воображение и одинаковый взгляд на вещи — источник этим представлениям. Как естественно, напр., предание о слепом Вермунде, отличающем свой меч по звуку. Уже у Гомера, как и в наших песнях, поет тетива, спела тетивка, Од. 21,411:

δεςιτεπη δ’αρα χειρι λαβων πειρησατο νευρης

η δ’υπο καλον αεισε χελιδονι εικελη αυδην

Согласие эпических представлений в языке с эпическими форма-ми народной поэзии определяет древнейшую эпоху образования и истории языка.

Дальнейшее развитие того же воззрения, которое лежит в основе верований в Русалку и Вилу, находим в немецких преданиях об Эльфах и Валькириях. Вот главнейшие черты, определяющие родство славянских поверий с немецкими:

а) Как Вилы и русалки почитаются душами некрещеных младенцев, так и Эльфы не только души умерших — потому-то они и пляшут на

кладбище и празднуют смерть человека, — но и падшие с неба ангелы, однако не погибшие в аду, а в печали и муке ожидающие решения своей участи, подобно тому, как страдает душа некрещеного младенца по нашим преданиям и летает бесприютная, прося крещения. Самая внешность Эльфа согласуется с нашим преданием о младенцах: в настоящем своем виде он является прекрасным дитятей. Как с одной стороны существа водные олицетворяют души некрещеных младенцев, так с другой стороны огонь, а именно блудящий, есть тоже душа умершего без крещения младенца, напр., у Лужичан.

б) Эдда различает два рода Эльфов: белые Эльфы, или Эльфы света, и черные, или Эльфы тьмы. Не только эпитет Вилы, но и самое название ее, равно как и Русалки, указывают на то, что наши мифологические существа относятся к первому разряду, как древнейшему, ибо низвержение божества во тьму относится уже к тому времени, когда Христианство оказало влияние на древнейшие народные верования: потому-то бес, первоначально существо светлое, от скр. бас, светить, в веровании Христианском перешел в духа тьмы²⁰. Точно так и Див первоначально божество, что видно из следующей приписки в переводе Григория Богослова, рукопись XI в., по Кеппену (Библ. лист. 1825, № 7): «Овъ дыю жьретъ, а дроугьш диеии»—происходит от скр. див, splendere, и собственно божество небесное, ибо скр. див, дива, небо. Впоследствии, в серб. поэзии Дивы имеют своего старшину и являются существами враждебными, см. Вук. Ст. Срб. песн. 2, № 8. В Сл. о П. Иг: «дивъ кличетъ връху древа, велить послушати земли незнаемЬ». Гримм²¹ приводит подобное же место из одного др. нем. произведения, где является беда, как бы некий демон, сидящий на дереве. Подобное вышеупомянутому делению в Эдде мы находим и у нас, так в Лавр. 77 чнггаем: «.. .то каци суть бози ваши, кдё живуть? онь же рече: в безднахь; суть же образом черни, крилаты, хвосты имуще, всходять же и подъ небо, слушающе вашихъ боговъ; ваши бо ангели на небеси суть, аще кто умреть отъ вашихъ людей, то възносимъ есть на небо; аще ли оть нашихъ умираеть, то носимъ къ нашимъ богомъ въ бездну». — Это сказание отличается от преданий немецких только тем, что приписывает бесам (и ангелам?) крылья, тогда как Эльфы без крыльев, подобно

.

²⁰ Согласно с представлением в языке, Христианские живописцы, др древнему

преданию, изображали змия прельстителя с прекрасным лицом.

²¹ О. М. 66.

21

20 21

Ф. И. БУСЛАЕВ. ИСЦЕЛЕНИЕ Я361КА

О ВЛИЯНИИ ХРИСТИАНСТВА НА СЛАВЯНСКИЙ ЯЗЫК

Вилам и Русалкам. Хотя представление о крылатом духе могло образоваться от влияния Христианства, однако замечательно в древнейших славянских памятниках употребление крылатца вместо ангела: так во Фрейзинг. рукописи. Uuizem rilatsem bosiem, вьсЬмъ крьшатьцемъ Божиемъ, т. е. ангелам, и потом удержание этого представления в народной поэзии: так в сербских песнях Реля крилатица, а в Сл о П. Иг. «.. .вси три Мстиславичи, не худа гньзда шестокрильци»; у Сербов упот-ребляется в Христианском значении: свети шестокрши Арандиеле\

в) Согласно с делением на белых и черных Эльфы разделили себе день и ночь. Одни являются только днем, и именно в полдень, в образе прекрасных белых дев, и особенно замечательно для нас явление такой девы в Мейсене, пред городом на Piel-Berg, т. е. на белой горе. Этому преданию соответствуют наши полудницы, о коих говорит уже Вацерад: poludnice dryads, deae silvarum.. У нас много преданий о явлении сверхъестественных существ в полдень. Особенно отличается чертами древности полудница у Лужичан, prezpolnica, pripolnica: ровно в полдень является она на полях с серпом в руках — почему называется также sserpyschuja — перед теми, кто замешкался в полдень идти домой с поля; в подробности начинает расспрашивать их о том, как обрабатывать и прясть лен, и кто не устоит против ее расспросов, тому срубает голову серпом. Согласно с этим преданием, и на Руси искони почиталось вредно в полдень работать: «Спанье есть оть Бога присужено полудне, отъ чина бо почиваеть и зверь, и птици, и человБци» — говорит Владимир Мономах, оправдывая набожным убеждением народный обычай (Лавр. 103). Пристрастием к пряденью льна лужицкая ргегро1шса напоминает Валькирий. — Ночные же Эльфы избегают солнца, которое потому называется в Эдде заботою Эльфов. Если оно их застигнет, то они превращаются от его лучей в камень. Подобное повествуется у Сербов о мифическом царе Трояне, который выезжал только по ночам, боясь солнца, которое, наконец, его застигло и растопило.

г) Как Русалки любят расчесывать свои длинные косы, так и Эльфы. И те, и друтае отличаются этим украшением. Одна колдунья, по немецкому преданию, засадила девицу в терем, в котором не было выходу,

и лазила к ней в окно по ее прекрасной косе, которую спускала заключенная из окна на двенадцать локтей. В Бретани немецкий Эльф известен под именем Когг, а женская форма Korrigan, т. е. наша Русалка; подобно сей последней она сидит при источнике, расчесая свои косы; кто ее застигнет, должен на ней жениться или через три дня умереть. Прекрасная коса есть всеобщее индоевропейское достояние до мифологических существ. Наша коса ведет свое происхождение от скр. кеcа, соmа, caesaries; отсюда кеcара, грива льва, и потом кедарин, гривистый, т. е. лев. И как Греки думали видеть в прическе Зевса подобие львиной гриве, так в Санскрите Кришна прозывается Кеcава, т. е. имеющий большую и красивую косу. Таким образом, пластическое представление, основанное на эпической форме, ведет свое начало от языка. — Так как многие народные ботанические термины имеют свое происхождение в периоде мифологическом, то любопытно обратить внимание на серб. вилина, коса, custuta europaea.

д) В Эдде Валькирия ездит на сером коне, а грива трусит холодную росу по глубокой долине — т. е. она летает по воздуху, гоня облака (fra Helga oc Svavu); о самой героине этой песни Эдда говорит: «...она называлась Свава, была Валькирия и летала по воздуху и через море»; отсюда эпическая форма для моря в агс. поэзии: svanrad, т. е. лебединый путь. Чехи легкие облака называют babky. О Вилах в сербских песнях читаем (Вук, 1, № 226).

Град градила б'jела вила ни на небо, ни на землю, но на грану од облака.

Любопытно соотношение воздушного коня Валькирии с быстрыми конями сербских песен. Конь Кралевитя Марка Шарац видовит, и потому может видеть Вилу, высоко прыгнуть и достичь ее (Вук, 2, № 38):

Вила лети по връу планине, Шарац jезди по среди планине, ни где Виле чути ни видети. Кад ]е Шарац сагледао вилу, по с три копля у висину скаче, по с четири добре у напредак, брзо Шарац достигао вшу.

.

22 23

23

Ф. И. БУСЛАЕВ. ИСЦЕЛЕНИЕ ЯЗЫКА

0 ВЛИЯНИИ ХРИСТИАНСТВА НА СЛАВЯНСКИЙ ЯЗЫК

Потому-то конь называется вилован: на дjогату коню виловно

ме.

е) Кроме воздуха и облаков, вода есть стихия этих сверхъестественных существ и у Немцев, и у нас. Так как вода прозрачна и светла, то Эльфы, обитающие в воде, причисляются к светлым. Чтобы скрыть свои ноги, они одеваются, по немецкому преданию, в длинные одеяния: один любопытный, желая узнать, какие у них ноги, насыпал золы, и на ней обозначились гусиные лапы. К дополнению олицетворения немец-кое предание как Эльфам, так и Валькириям приписывает лебединые сорочки. «Рано поутру, — говорит Эдда, — увидели они на берегу морском трех женщин, они пряли лен, при них были лебединые сорочки, это были Валъкирии (fra Volundi). Одна из них называлась Svanhvit, т. е. бела, как лебедь, или белая лебедь, и носила на себе лебединые перья, говорит песня. Эти обычные эпические вьфажения ясно указывают на самую тесную связь существа валькирии с лебедем. Если возьмем в соображение, что эти божества по преимуществу вели жизнь воинственную и вместе с собой приносили войну, то нет никакого препятствия видеть подобное же существо в следующем месте Сл. о П. Иг.: «.. .въстала обида въ силахъ Дажь-божа внука, вступилъ дЬвою на землю Трояню, въплескала лебедиными крылы на сынём море, у Дона плещучи». В одной болгарской песне²⁵ являются какие-то сверхъестественные существа, соединяющие в себе вилу, божество воздушное, с водяной русалкой. «Ночью я встал, сонный, пасмурный, — говорит эта песня, — и пытал мать мою мачеху: пели ли первые петухи и вторые? Кричал ли Селим Ходжа на минарете? Не послушал я мать мою мачеху и пошел в свою темную конюшню, вывел своего береженого коня, оседлал, обуздал его (замечательны музыкальностью эти стихи: «Оседлах го, обуздах го аз него, восседнах го, пропуснах го аз него...»), прискакал на студеный колодязь и увидел трех взрослых девиц, и спрашивал я их: Нельзя ли бродом перейти ту студеную воду, нельзя ли сломать этой красной калины? Ответ держали три взрослые девицы: Не перейдешь той воды студеной, не ломается красная калина».

ж) Пляска, пенье и музыка — любимая забава и Эльфов, и Вил, и Русалок. Эльфы всю ночь проводят в пляске, и только лучи солнца

²⁵ Сообщенной мне покойным Болгарцем Бусилиным.

прогоняют их; Русалки также греются и пляшут на лунном свете. Кто увидит помятую кругами росистую траву в Шотландии, Скандинавии, в северной Германии обыкновенно говорит: здесь плясали Эльфы. Одна сербская песня так описывает хоровод Вил (Вук, 1, № 183):

оj виштю, еишнице! дигни горе гране, испод тебе виле дивно коло воде, пред нима Радиша бичем росу тресе, до две виле води, а третио] беседи.

Празднества Эльфов всегда сопровождаются музыкой сюль необыкновенной, что она очаровывает всех. В южной Швеции есть предание об одной песне Эльфов, которую никто не может слышать, чтобы не плясать, даже тот, кто ее играет, до тех пор не может удержатся от пляски, пока не проиграет всю песню наизворот, т. е. с конца до начала.

Впрочем, Эльфы любят слушать и песни людей и щедро награждают певцов. — Сербская Вила также любит музыку и в пении соревнует людям. Вот замечательное в этом отношении место (Вук, 2, № 38):

Одна Мипош поче да попева а красну jе песму започео од сви наши больи и старцjи, како j' коj]и држ'о кралгевину по честитоj/ по Мапйедонщи, како себе има задужбину; а Маркуjе песма омилила, наспони се седлу на облучjе, Марко спава, Милош потцева; зачула га вила Равиjоjла, на Милошу поче да отпева, Милош пева, вила му отпева, лепше грло у Милоша царско, j]есте лепше него jе у Виле; расрди се вила Равиjоjла, пак одскочи у Мироч планину, запе лука и две беле стреле, jедна уд 'ри у грло Мтоша, друга уд 'ри у срце уначко.

24

25

Ф. И. БУСЛАЕВ. ИСЦЕЛЕНИЕ ЯЭЫКА

Любят музыку и пляску и существа водные, и русское предание волнение моря и рек объясняет пляской водяных божеств. Святитель Николай говорит Садке, явившись ему во сне (Др. р. ст. 341):

Гой еси ты, Садко купец, богатый гость!

а рви ты свои струны золоты,

и бросай ты гусли звончаты,

расплясался у тебя царь морской:

а сине море всколебалося,

а и быстры реки разливалися,

топят много бусы, корабли,

топят души напрасныя

того народу православного.

Также прекрасно изменено по Христианским вдеям лужицкое предание о музыкальных существах, совершенно соответствующих Эльфам: Лужицкие 1иШ пропали с тех пор, как завелись колокола, звону которых они не могут терпеть.

з) Эльфы знают будущее и все, ще что ни делается: карлик АЫз (всезнающий) в Эдде умеет ответить на все вопросы бога Тора, он везде бывал, все видывал и все знает. В Нибелунгах водные Эльфы предсказали Бургундам их судьбу. Вила предсказала Кралевитю Марку, что он скоро умрет «од Бога, од старого крвника» (Вук, 2,440). Валькирия Брингильдр сообщила Сигурдру «все руны, какие только человек желает знать, и [научила] говорить на всяком человеческом языке и исцелять мазями». Заметим кстати, что темные изобразительные выражения в Эдце называются рунами. Сигрун говорит Гельги: «Ты рассказываешь о битве воинскими рунами»; такая руна, напр., кормить орлов копьями вместо поражать. Сл. о П. Иг. предлагает много выражений, подобных скн. рунам. Особенно любопытно обратить внимание на один эпический мотив: существа сверхъестественные, как все знающие, любят предлагать смертным загадки, которые, без сомнения, те же руны. В одной малорусской песне Русалка загадывает одной девице следующие загадки (Макс. Мал. Песн. 162):

Ой що росте без кореня,

а що бежит без повода,

а що цвете без всякого цвету?

Камень росте без кореня,

вода бежит да без повода,

папорот цвете без всякого цвету.

26

Разрешение высших вопросов также предоставляется существам сверхъестественным, каким является в одной сербской песне рыба, не только соответствующая водяным Русалкам, но и напоминающая божественную рыбу в индийском эпизоде о потопе (Вук, 1, № 285):

Дjевоjка Сjеди крсj мора, пак сама себи говори: «ах, мили Боже и драги! има л 'што шире од мора? има л 'што дуже од поля? има л 'што брже од коня? има л'што слад/е од меда? има л 'што драже од брата?» Говори риба из воде: «дjевоjко, луда будало! ширеj небо од мора, дуже j море од поля, брже су очи од коня, сладjи jе шетjер од меда, дражиj драги од брата».

В шотландских и древне-английских балладах любовь выражается подобными же загадками, напр.: «Что длиннее дороги, глубже глубокого моря, громче громкого рога, вострее вострого терна, зеленее зеленой травы? — Любовь длиннее дороги, ад глубже глубокого моря, гром громче громкого рога, голод вострее вострого терна, зелье зеленее зеленой травы», и проч. Сметливость в разрешении трудных загадок, приписываемая преданиями Эльфам, Вилам, Валькириям и Русалкам, становится вообще достоянием эпической поэзии, которая любит определять мудрость решением загадок. Вот несколько подобных мотивов из одной древне-датской песни о герое Вонведе: «Что круглее колеса? Где всего веселее пьют на святки? Где садится солнце, и где покоятся ноги мертвеца? Чем наполняются все долины? Что всего лучше украшает царский чертог? Кто громче журавля и белее лебедя? У кого борода на затылке? Что чернее засова²⁷? Что быстрее серны?

²⁷ Для уразумения этого странного выражения надобно припомнить средневековое представление дьявола не только под символом молота, но и запора, дубины, засова. Опт. О. М. стр. 951, 952.

27

Ф. И. БУСЛАЕВ. ИСЦЕЛЕНИЕ ЯЗ&КА

Где самый широкий мост? Что всего противнее глазам человека? Куда всех выше дорога? Где пьют самое холодное пойло? — Солнце круглее колеса, на небе всего веселее святки, к западу садится солнце, и к востоку ложатся ноги мертвеца. Снег наполняет все долины. Чело-век самое благородное украшение царского чертога, гром громче журавля, и Ангел белее лебедя. У пиголицы борода на затылке, грех чернее засова, и мысль быстрее серны. По льду самый широкий мост, жаба всего противнее глазам человека, в рай самая высокая дорога, и в преисподней пьют самое холодное пойло»²⁸. Любопытно обратить внимание на то, как мифологические намеки скрываются за Христианские идеи и перемешиваются с наивными воззрениями на окружающую природу.

и) В немецких преданиях лебедь — предвещающая птица; остатком этого верования в языке сохраняется глагол es schwant mir, предчувствуется. Следовательно, лебяжий образ Валькирии имеет символический смысл. В одной украинской песне (Макс. Укр. нар. песн. 1834, 116) белая лебедка рассказывает сизоперому орлу всю щирую правдонъку о битве при Кистрине. Между древними русскими стихотворениями мы имеем драгоценную песню под названием «Поток Михайло Иванович», служащую доказательством, что предание, выразившееся в Эдде в образе лебединых Валькирий, было туземным и на Руси, и притом в русской песне оно сохранилось первобытнее, нежели в немецком сказании, которое можно признать порчею и подновлением древнейшего мифа, сохранившегося у нас. Поток Михайло Иванович на синем море увидел белую лебедушку, она через перо была вся золотая, а голова у ней увита красным золотом и скатным жемчугом усажена. Он прицеливается в нее, и поэт входит в малейшие подробности стрельбы, как Гомер²⁹ в описании стрельбы Пандара (Ил. 4, 105 и след.); место, в высшей степени проникнутое эпическим воодушевлением, свидетельствующее о самородности всей басни. Чуть было спустить Потоку каленую стрелу, провещится белая лебедь человечьим голосом, выходила на крутой берег, обернулась красной девицей Авдотьей Лиховидьевной. Тут была у них и помолвка. Авдотья Лиховидьевна предложила условие: кто из них

²⁸ Altdanische Heidenlieder, W. Grimm, 1811, стр. 234-235.

²⁹ С. П. Шевырев в своих лекциях о рус. сл. обратил внимание на это место в доказательство сходства эпической настроенности Гомера с представлениями славянских певцов. Выпуск 1, стр. 104.

О ВЛИЯНИИ ХРИСТИАНСТВА НА СЛАВЯНСКИЙ ЯЗЬ

прежде умрет, другому за ним живому в гроб идти. Поток поехал в Киев, а невеста его прежде него успела прилететь туда, там они и венчались. Молодая искала мудрости над мужем своим и через полтора года скончалась. Вместе с покойницей посадили в глубокую могилу и Потока Михайла Ивановича с конем и со всею сбруей ратною. В могилу собирались гады змеиные, а потом пришел и большой змей, жжет и палит пламенем огненным. Поток ссекает ему голову и мажет ей свою жену, от чего она и воскресает, и оба выходят на белый свет. Жена-еретница должна была поплатиться за свои мудрости тем, что пошла живая в могилу вместе со своим мужем, когда уже он состарился и преставился. — Немецкая сказка³⁰ сверхъестественную женщину-оборотня низвела до обыкновенной, хитрой и неверной царевны, на тех же условиях, как и русская еретница, выходящей замуж за храброго воина. Когда она умирает, муж ее также вместе с ней опускается в могилу, но уже не с конем, а со столом, на котором было четыре каравая хлеба и бутылка вина. Явившаяся в могиле змея уже не жжет, не палит, а только ползет по мертвому телу; он ее рассекает на три части, но только тогда воскрешает свою жену, когда другая змея, приложив какие-то три листика к суставам мертвой змеи, воскресила ее. И уже оставшимися от змей листиками воскрешает он свою жену. В смерти ее не было никакой с ее стороны мудрости, и потому, чтобы удержать к концу нравоучение древнейшего сказания, нужно было по воскресении представить ее порочной: именно тут-то как нарочно она становится неверна мужу, ищет его погибели; но правда торжествует, и она погибает со своим любовником, а муж остается в живых. Следовательно, условие быть погребенным вместе не состоялось и именно потому, что оно в немецком сказании является уже случайностью, а не существенным обрядом, как у нас. Немецкая царевна оправдывает это условие нежностью: если он меня любит, что ему за жизнь без меня! Поток Михайло Иванович без всякого принуждения пошел к мертвой жене в могилу, ибо признавал законность условия; мужа немецкой Царевны принудили к тому, оцепив все ворота стражею. Мы видим, что немецкое предание вдет по следам русского шаг за шагом, но постоянно подновляет его и почти сглаживает следы мифологические. Можно сказать, что эта русская песня служит как бы переходом

³⁰Brud. Grimm, Kind. Hausmarsch., 1843, 1, № 16.

28

29

ф. И. БУСЛАЕВ. ИСЦЕЛЕНИЕ ЯЗЫКА

0 ВЛИЯНИИ ХРИСТИАНСТВА НА СЛАВЯНСКИЙ ЯЗЫК

от предания о Валькириях в Эдце к немецкому сказанию. В Авдотье Лиховидьевне видно еще существо сверхъестественное, являющееся в образе лебедя, а палящий змей, воскрешающий своей головой, восходит до глубокой древности. Полнота эпического представления согласуется в этой песне с древнейшим мифологическим содержанием.

В основе всех этих верований и преданий, столь общих у Славян с Немцами, лежит единство воззрения и тех, и других на природу, следы которого открываются в языке. Эльф проходит следующие диалектические изменения: др. и средн. нем. а1р, е1b, агс. а1f скн. аlfг, по свойству гот. языка предполагается гот. форма albs. Так как Эльфы, по темному преданию, имеют символическую связь с образом лебедя, потому в языке мы находим сродство между тем и другим названием: лебедъ по др. и средн. нем. аlbiz, а1piг, elbiz, е1beг; агс. Elfet, ylfet скн. alft, суффикс в образовании этого слова, проходящий по всем немецким наречиям 2, I, указывает на коренную форму, заключающуюся в имени Эльфов. Горы и воды, как жилище этих сверхъестественных существ, и по названию им соответствуют: покрытые снегом высокие горы называются а1реs, а прозрачная река — аlbis, е1bе, так что по-скн. е1f есть нарицательное имя для всякой реки, точно так же, как шв. е1f, дат. еlv Какое же начальное впечатление зародило в народной фантазии такую связь между этими предметами, породнив их между собою и в языке, и в преданиях? Языки древние, удерживая коренной звук а, являют нам такой же, соответственно немецким наречиям, переход согласных губных, т. е. b, p, f; а именно: лат. Albus, сабинск., по Фесту, а1pus. Следовательно, впечатление света и блеска сопровождало веру в Эльфов, как и в наших Вил и Русалок; то же впечатление породило и названия вод и снежных далеких гор и, наконец, название баснословной птицы, живущей на водах. Славяне начинают слово плавным звуком, провождая его звуком а, который в других языках выступает вперед, и потому а1Ьа или е1Ьа живет у Славян в форме лаба, лабе, означающей не только Эльбу, — в Сербии Лаб, Лаба в Книге, глаг. больш. черт.: «...а въ рБку Кубу пала рька Лаба изъ горъ»,³¹ — но и вообще всякую реку, как имя нарицательное. И как у Немцев является язычный суффикс z, t , так и у нас д, т, ц: срб. лабуд, рус. лебедь, чеш. 1аЬиt, пол. labedz, labec. Согласно с первоначальным

³¹ Изд. Спасским, 1846, стр. 57.

впечатлением, лебедь получил у нас эпитет белая, белая лебедь, а согласно с женскими божествами, Русалкою и Вилою, как эпическая форма, лебедь употребляется в женском роде, как постоянный эпитет женщины; в др. и средн. нем. аШх, е1Ьег род еще колеблется между мужским и женским, как наше лебедь; но, что весьма замечательно, в скн. а1р, а1р1 пересиливает уже форма женская, вполне согласуясь с тем божеством, для которого служит символом. В этом отношении грамматический женский род этого слова и в нем. эпических формах более соответствует нашим женским божествам, нежели Эльфам того и другого рода. У нас Лыбедъ не только река, но и название женщины, как древнейшее, может быть, олицетворение лебедя, намекающее на существо мифологическое.

31

Итак, не только предания, и немецкие, и славянские, но и самые названия в языке развились самостоятельно. Ибо нет никакой возможности предположить влияние немецкой формы на образование наших лаба, лабуд, удержавших первобытные звуки а, б, так что затерянная готская форма albs является исторически только в нашем лаб. Теперь обратимся к истории эпитета белый. Сначала заметим, что собственное значение этого слова то же, что слова красный, т. е. прекрасный, светлый, и ограничение того и другого слова названием известного цвета есть позднейшее. В мифологическом имени божества Бел-бог, хотя и видно первоначальное значение и древность этого прилагательного, однако это имя могло быть только частным, не распространившимся между всеми Славянами: между богами языческой Руси его не находим. Бел-бог, как и Черно-бог, сохранились у Славян в названиях урочищ, напр., двух гор в Лужицах около Будешина, но предание о значении их почти изгладилось. Наше бел, бш находим в двух древнейших формах: 1) в кельтских наречиях beul, beil, beal, beli и древне-кельт. Belenus, belinus (у Авзония, Тертуллиана и на многих надписях) означает бога света и огня. И доселе еще в первых числах мая совершаются в кельтских племенах обряды в честь этому божеству, зажигают огни и через них прыгают, как у нас на Ивана Купалу. Этот день называется la bealtine, beiltine, beltein: 1а значит день, teine, tine — огонь, а Ьеа1, Ьеil, Ье1— бог Ье1епus. 2)у Литовцев и Латышей в форме baltas, balts, и именно в собственном, т. е. обширном значении нашего прилагатель-ного бел. Что Литовцы были старожилами на Балтейском море, между прочим, свидетельствует латышское название янтаря sihtars, sihters, означающее также и вообще кристалл; это имя было известно и древним,

Ф. И. БУСЛАЕВ. ИСЦЕЛЕНИЕ ЯЗЫКА

0 ВЛИЯНИИ ХРИСТИАНСТВА НА СЛАВЯНСКИЙ ЯЗЫК

как скифское sacrium или satrium³²; следственно, mare balticum, insula baltia еще задолго до Р. X. известные древним писателям, безо всякого сомнения могут быть произведены от лит. baltas, и, следовательно, море балтийское значит: море белое. Белый, baltas, как название для воды, есть синоним словам быстрый, русый, лаб.

Как наша или кельтская форма, так и литовская, означая только впечатление, проговодимое светом не только естественным, но и божественным, является в более определенном образе в мифологии немецкой³³, как божество Phol, Paltar, а в древнейшем виде в Эдде Baldr. Чистое и невинное божество Бальдр, по сказанию Эдды, побежденный слепым Гёдром, нисходит в ад, всеми оплакиваемый; ничто не может отгуда его извлечь, и верная супруга его Наина следует за ним. По агс. сказанию Baldag, как наш Бел-бог, есть бог света, потому-то его сын называется Brond, о коем Эдда умалчивает; а brond, brand значит jubar, fax, titio.

Еще у Готов эти мифологические представления низошли уже до названия обыкновенных понятий, и скн. baldr является в гот. форме balps, храбрый, смелый:ordinant super se regem Alaricum, cui erat ex Baltharum genere origo mirifica, qui dudum ob audaciam virtutis, baltha, id est audax, nomen inter suos acceperant (Jornand³⁴, Hist. Goth).— Огсюда агс. Bealdor, baldor, господин, князь.

Рассмотрев таким образом верования в свет, воду и огонь в связи с народными преданиями и эпическими формами и показав прямое отношение предания и верования к языку, обратимся к основному, древнейшему представлению божества света и огня для того, чтобы определить исторически пределы славянским поверьям и мифологи-ческим формам языка.

Шафарик³⁵ сравнивает скр. сварга, coelum Indri, aether, с слав. Сеарог, неоднократно встречающимся в Ипат. сп., напр., на стр. 5: «Солнце царь сынъ Свароговъ, еже есть Дажь-богь». Следовательно, солнце,

³² Slow. Starou, стр. 365.

³³ В. М. стр. 201 и след.

^C Иордан, — от сост.

³⁵ О Свароге, в Чтен. Общ. истор. и древн. рос. Прохожу молчанием другое боже-ство света, известное под именем Хорса, отсылая читателя к прекрасному ис-следованию О. М. Бодянского «О тождестве славянских божеств Хорса и Даждьбо-га», напечатанному во 2 номере Чтений Общ. истор. и древн. 1846 года.

33

32

или Дажь-бог, есть сын Сварога, т. е. Сварожич, а Сварожичем в одной рус. рукописи 1523 г. называется огонь: «...огневи молятся зовуть его Сварожщем» (Вост. Опис. Рум. Муз. 228). Древнейшее свидетельство об этом слове, именно, свидетельство Дитмара (1018), не определяет настоящего его смысла: говоря о богах Славян Северной Германии, он прибавляет: «...quorum primus Zuarasici dicitur et prae ceteris a cunctis gentilibus honoratur et colitur». Отсюда скорее можно заключить, что Сварожиц есть солнце, или Даждь-бог: ибо это божество по прегшу-ществу было уважаемо Славянами, что видно из Сл. о П. Иг, где Русь названа внуком Даждь-бога, следовательно, Даждь-бог был дедом Руси, что совершенно согласуется со следующим объяснением в словаре Памвы Берынды : «Дьдъ: старецъ, умалителнЬ же дядко, старчик, а не дъдко, сице бо обыкоша дiавола именовати». Из сличения Ипат. списка, в коем говорится о Свароге, с двумя другими свидетельствами о Сварожиче, непременно должны мы вывести следующие результаты: славянская мифология отделяет Сварога от Сварожича; Сварог не только ηφαιστος, но и отец огню и солнцу, индийское небо Индры, Сварга; Сварожич есть дитя неба, рожденный от неба, следовательно, и огонь, и солнце — оба Сварожичи; согласно с этим производством в сербских песнях солнце— чадо бога, а в Малороссии богач — огонь, сын бога³⁶. Следовательно, язык славянский отделяет в веровании в Сварога два периода: древнейший, индоевропейский, представителем коего был Сварог, и позднейший, собственно славянский, когда уже это слово осмыслилось у Славян отечною формою -иц, -ич. Теперь обратимся к самому слову сварга и покажем следы его составных частей в формах славянского языка. Сначала разберем индийское сварга. Оно сложено из двух элементов: из свар, небо, свет, и из окончания -га, означающего хождение; следовательно, сварга имеет смысл пребывания на небе или хождения по небу, т. е. жилища бога. Скр. свар является в древнечешском zuor, svor, которое объясняется в Маt. Verb. zodiacus. Но этого мало. Можно найти еще более глубокие следы этого слова в языке славянском, и, именно, разобравши происхождение скр-го свар: оно происходит от глагола сур, светить, откуда сура, бог; от этого глагола производят скр. сурис, лат.

•?о/, гр. σειριος*;, гот. sauil, наше солще. Что же касается до суффикса

-га в скр. сварга и в сл. сварог, то он в первобытном индоевропейском

³⁶Срезневского «Святилища и обряды языч. Слав.» 1846, 27.

Ф. И. БУСЛАЕВ. ИСЦЕЛЕНИЕ ЯЗЬ1КА

О ВЛИЯНИИ ХРИСТИАНСТВА НА СЛАВЯНСКИЙ ЯЗЫК

Значении остался у нас и доселе в некоторых словах, равно как и образовал из себя слова и в других родственных нашему языках.

1) Пра-г, поро-г образуется из скр. пара, онъ полъ, та сторона, с приставкой -га, скр. пара-га значит переходящий, переступающий; у нас порог ведет смысл от глагола не в действительном залоге, а в страдательном, такое перенесение значения не должно казаться стран-ным, ибо оно свойственно нашему языку, напр., в Др. р. ст.: «...а стань ты подъ башню про&зжую», 267, «а наЬхалъ Дунай бродучш следъ», 93. Впрочем, порог на реке не столько препятствие течению, сколько быстрейший перелив и по значению приближается к скр. пара-га. Может быть, к этому же скр. пара-га следует отнести и название города Прага. Древнейшее предание так объясняет происхождение имени этого города: Любуша велела построить замок и по ответу работника, что он работает на пороге, дала ему имя Прага³⁷. — Юнгман объясняет это слово порогами, т. е. водопадами на реке Влетаве и горных потоках³⁸. Чтобы подкрепить производство нашего слова поро-г, обращаю внимание на другое наше слово, стоящее в родстве с скр. пара — другой берег, та сторона: от винительного падежа скр. парам производят от скр. глагола пар, переходить, сродного с пара, причастие парам, переходящий; этим окончанием -м, флекеи-ей скр. слова, объясняется суффикс или образующее окончание нашего слова паро-м, чеш. pram, пол. prom, pram, prum, даже нем. prahm (по Юнгману это слово происходит от прямой, в отличие от ладьи, чешск. primy, но переход звуков не допускает такого производства).

2) Доро-га или дра-га, имеющее смысл не только viа, но и толпа, собирающаяся куда-нибудь, множество, свита, за кем-либо следующая, напр., в чешск., откуда наше подражатъ; Юнгман это последнее значение дороги отделяет от первого, производя его от дорогой, но единство того и другого и согласие в значении открываются в их происхождении от скр. дру, бежать, откуда и гр. δρομος, не только бег, но и самое место для бега, ристалище; к соображению при объяснении этого слова припомним гот. Ga-pvo, улица, от га, идти, только у нас скр. га осталось суффиксом, у готов же оно корень. Что

³⁷ Ра1асkу, Сеsch. v. Вohmen, 1, стр. 88

³⁸ Slown. Cesco-nem..

³⁹ Burnouf, Comment. sur 1е Уacnа.

скр. дру, потерявшее свое значение в слове дорога, было известно Славянам, свидетельствует имя реки Драва, по скр. драва, от дру, бегущий, текущий.

3) Колыма-га. Павский⁴⁰ производит это слово от скн. hvel, колесо, и vagn, воз. Гораздо своеземнее и проще объясняется колымага пристав-кой -га и колыма, твор. множ. от коло, как серб. ономадне вместо оными дни, откуда наше намедни; следовательно, колымага значит идущая, двигающаяся колесами или на колесах; это слово срав-нительно объясняется латинским navigаге, которое Бопп⁴¹ остроум-но производит от га, идти, и существительного navis. Шафарик⁴² производит колымага от коло и мага, латыш. таhjа, domus, tabernaculum; мал. рус. маза (currus opertus).

4) Другое древнейшее название для повозки пользуегся тем же суффиксом: крък-ы-га. Миклошич⁴³ производит это слово от сред. лат. сагсаге (onus vehere). Но у Славян есть и свой ему корень: крок, шаг, крочити, шагать, идти шагом, следовательно, кръкы-га — иду-щая шагом.

5) С тем же суффиксом и третье подобозначащее слово: теле-га; уже в Сл. о П. Иг.: «Кричатъ тБлегы полунощы». Что же значит теле или телЁ7 Это слово в истории славянского языка весьма важно для определения давности диалектических изменений в звуках: от Фин-нов до Полабцев мы видим в этом слове изменение к в т, наше коло является и в фин. tе1а, цилиндрический железный каток, по объяснению Буткова, и в полаб. tgе1а, коло, колесница, воз; слич. tiesа, коза, и у нас кветъ, твятъ. Следовательно, теле-га есть то же слово, что колыма-га, т. е. идущая колесами или на колесах, есть диалектаческое изменение колымаги. Телега есть и у других славян, напр., у Иллирийцев талига, в чичевск. наречии⁴⁴ taljuga; мадьяр. taligе не имеет себе корня в мадьярском языке и потому производит-ся из славянского.

⁴⁰ Филолог. наблюд. 2, стр. 61

⁴¹ Vergl. Gram..

⁴² Статья о гортан. звук. Сазор. Mus. 1847, № 1, стр. 43.

⁴³ Radic. Ling. Slow.^|оу-

⁴⁴ Коллара Cestopis, 1843, стр. 47.

34

Ф. И. БУСЛАЕВ. ИСЦЕЛЕНИЕ ЯЗЙКА

О ВЛИЯНИИ ХРИСТИАНСТВА НА СЛАВЯНСКИЙ ЯЗЫК

6) Для истории суффикса -га весьма любопытно слово лежя-га, встречающееся в переводе Дамаскина Иоанном Экз. Болг. как вставка в следующем месте: «Изведе животы великы и малы, киты, смокы, лежягы морьскыя, рыбы въ водахъ», ибо этого слова нет ни в под-линнике: εξηγαγε δε ζωα μικρα τε και μεγαλα κητη δρακονταζ ιχτυαζ εν τοιζ υδασιν, — ни в тексте Епифания, ни Амвросия, см. Калайд. Иоан. Екс. Бол. 44-^5. По смыслу видно, что лежя-га означает гада, и как глосса, или же как прибавка, скорее может относиться к предыдущему, т. е. к смокы, нежели к последующему, т. е. рыбы. Смок, чешск. 2те1с, первоначально крылатый змий, также дух в виде мокрой птицы: лежя-га, как показывает первая часть слова —лежя -— отлежать, не летает. Змий по-скр. называется урага отура, грудь, и га, идущий, следовательно, собственно идущий или ползущий на груди, грудью; лежя, кроме того, стоит в связи с ложесна, от глагола лежатъ; следовательно, лежя-га значит чревом идущий или в лежачем положении двигающийся; в этих двух описательных эпических формах, урага и лежяга, Индийцы и Славяне разделили между собой в своих языках первобытное еврейское предание о проклятии змия: «...проклятъ ты оть всЬхъ скотовъ, и оть всЬхъ звьрей земныхъ: на персехъ твоихъ и чревВ ходити будеши...» (Быт. 3, 14). — В подтверждение этого производства, для сравнения, приведем два скр. слова: джалосая, рыба, от джала, холод, вода, и сая, лежащий, спящий, и джигма-га, змий, от джигма, кривой, извивающийся, и га, идущий; наше змий, в О. Е. змлии, вероятно, от этого скр. прилагательного джигма, очевидно образовавшегося редупликацией.

Примеч. Если верно производство⁴⁶ слов птаха и прахъ от скр. пата-га и пара-га, то ха и хъ будут уже искажением суф. га — идущий: ибо пата-га производят от пата, полет, а парага от пара, назад, назади; х в слове прах изменяется в с в слове персть.

Верование в огонь и небесный свет являет замечательное видоиз-менение в преданиях о пламенном змие и молнии: и тот, и другая предполагают между собой некоторую доисторическую, в отдален-ных веках затерянную связь, открываемую только в языке и немногих темных преданиях. Древнейшее славянское сказание о змие находим

⁴⁶ Максимов. Ист. др. Рус. слов. 1, стр. 135, 136.

в суде Любуши (IX в.): «.. .ot gor creconosi ide se trut pogubi san lutu» — «.. .ог гор крконоши, вдеже трут погуби сан лклу». Отсюда видим, что горы были жилищем змию в баснословном предании чешском. В Др. рус. ст. змий называется горынчище, т. е. Горыныч, или сын горы. Не одно только место жительства могло быть причиною такому наименованию: надобно предполагать какое-либо внутреннее соотношение, основан-ное на веровании. Готский язык дает повод заключить, что в IV в. у Славян горы олицетворялись наименованиями мифологических существ: Ульфила ф. орос,, гора, переводит fairguni, т. е. Перун или лит. регЫпаз (гот. F соответствует нашему п) средний род этого гот. слова олицетворяется мужеским и женским в божествах Эдды: fiorgunn, отец Фригги, жены Одина, и fiorgyn, мать Тора, богиня земли⁴⁷. В отдаленные средние времена Sanct Bernhard назывался mons jovis, вероятно, по понятиям народов северных, ибо у классических писателей такого названия этой горы не находим. Гримм приводит несколько названий гор, получивших оные от Dоnnеr и Тhor⁴⁸. Остатками этого древнейшего обоготворения гор можно назвать buskahm (буж-кам, божий камень), скалу у Горенского мыса близ Руяны, горы Соrnу Ьoh и Ьyety Ьoh близ Будешина и др. Следовательно, если горы первоначально посвящались Перуну, то весьма естественно огненному змию быть сыном горы или Горынычем. Эдца предлагает много поэтических образов окаменелых ведьм: в виде огромных скал ложатся они в устье реки и, запружая ее, производят наводнения. — По славянским преданиям змий весь вооружен и одет огнем, потому Лужичане называют его р!6п; так что можно сказать, что эпическая форма сербских песен живи огонь как бы олицетворяется в образе огненного змия, и нет сомнения, что в основе мифологического представления лежит наглядное впечатление, производимое силой огня; как естественно, напр., следующее описание огня в одной немецкой народной сказке:«.. .огонь стал уже лизать их платья своими красными языками»⁴⁹. Золото, как блестящий металл, лежит во владении огненного змия и составляет как бы частицу его собственного существа: потому-то в одной русской песне оно названо змеиное крылице; по серб. змсуеве отресине зна-

⁴⁷ Бопп в своем скр. Глосс. предлагает другое объяснение, несколько усиленное, сближая гот. fairgyni с сербск. брдо и скр. парвата, гора, от парв, 1тр1еге.

⁴⁸О.М. 154-155.

⁴⁹ Grimm Kind u hausmarsch. 1, стр. 61.

37

36

Ф. И. БУСЛАЕВ. ИСЦЕЛЕНИЕ ЯЗЫКА

О ВЛИЯНИИ ХРИСТИАНСТВА НА СЛАВЯНСКИЙ ЯЗЫК

чит блестяк и составляет предмет суевериям. Змий лежит на золоте и хранит его, потому-то в нем. поэзии вместо золота употребляется эпическое выражение змеиное ложе. Добрыня Никитьевич

Нашел в пещерах белокаменных у лютаго змеища Горынчища, нашел он много злата, серебра.

Связь преданий о золоте с преданиями об Эльфах выражается скн-им alfrodull — золото, собственно же, солнце Эльфов.

История слова молния, в О. Е. млъния, восходит к IV в. Молния по-гот. lauchmoni, lauchmuni, слово сложное из liuhan, светить, блис-тать, и muni, т. е. наше молния; ибо в гот. языке нашему л соответст-вует у, напр., diups, глубок, по-серб. дубок; в серб. наречии наш л также заменяется гласным у, потому гот. тит совершенно созвучно сербскому муня. Здесь почитаю нужным упомянуть о другом произ-водстве гот. lauchmuni, принадлежащем Боппу⁵⁰. Он производит это слово от глагола liuhan посредством формы причастия: скр. манас, гр. лат. ттш, как, напр., от скр. кри, делать, кар-ман, дело; лат. se-теп, скр. на-ман, наши се-мя, и-мя, т. е. се-мен, и-мен. Действительно, это начало плодовито применяется во многих случаях, напр., в лат. языке: так amamini есть ничто иное, как причастие страдат. муж. рода именит. множ. числа, вместо amamini еstis, как гр. тетиот причастия же образовались: alumnus, vertumnus, утратив i; так femina от fe, откуда fetus, fetura, fecundus, с этой же формой причастия ge-mini; terminus от скр. три, тар, переходить, сохранившегося в лат. in-tra-re, pene-tra-re. Но едва ли это производство может быть допущено в гот. lauchmuni; кроме этого слова в гот. языке есть еще глагол, в коем также является muni, муня, и значит тоже светить, блистать, именно: glitmunian, состоит из glit скн. glita, и тиnjan от тиni. Странно предположить, чтобы форма причастия страдательного целиком вошла в образование действительной фор-мы глагола. И почему же именно только молния и блистатъ удер-живают в гот. языке суффикс muni& Если бы это бьшо не наше муня, то этот звук, как суффикс, образовал бы и многие другие слова. Самый род готского lauchmuni совпадает с женской формой молния.

Допустав в гот. lauchmuni (агс. 1еота, скн. liomi) наше мут, надобно предположить, что в начальном впечатлении, выражаемом словом молния, нет намека на свет или блеск, в противном случае не нужно бы прибавлять 1аh- а lauchmuni значит собственно блистающая молнш. И действительно, наше молния, млъния, в Glos mat verb.: miln — fulgur quod conditur si cadat de coelo, у Лужичан milna, северное сияние, — первоначально сходится со значением молота и вместе с этим словом происходит от млети, молоть, скн. та1а, гот. та1ап, и является олицетворенным в скн. miolnir, означающем вместе и молнию, и млат и стоящем с обоими в родстве по происхождению. Бог Тор держит в руках чудесный молот miolnir и бросает им в великанов; этот miolnir имеет то свойство, что сам собою возвращается в руки богу. miolnir имел форму креста, точно так же, как и громовая стрела, которую держит Индийский Индра⁵¹. У Немцев млат был священным орудием, им освящали невесту, мертвеца; бросанием молота узаконивалось и освящалось право на владение землей. У Литовцев был святой молот, коим некоторый исполин освободил солнце из заточения⁵². Верования согласуются не только с воззрениями народа на при-роду, но и коренятся в обычаях, даже иногда и в домашней утвари или каком-либо орудии; так с верованием в молнию, miolnir, согласуется древнейшее употребление молота вместо всякого оружия: в Краледв. рукописи герои дерутся молотами. В Чешском Музее сохраняется один такой старобытный каменный молот. Таким образом, находим новое свидетельство о связи оружия с огнем и светом.

Старобытный эпитет молнии: сияя, как у нас, так и у Немцев; у Сepбов даже гром называется синим: «Пуче као сини гром...»; в Сл. о П. Иг.: «.. .трепещуть синш млънии». В одной прусской народной сказке гроза «гонит дьявола синим бичом». Синим пламенем клянутся.

Из всех Славян преимущественно у Сербов сохранилось во всем величии представление о силе и власти божественной молнии: она господствует надо всем в мире, ею все устроено и приведено в порядок. Так одна сербская песня говорит (Вук. 1, № 230.):

Стаде муня даре дщелити: даде Богу небесне висине, светом Петру петровске врутине,

38. 39

Ф. И. БУСЛАЕВ. ИСЦЕЛЕНИЕ ЯЗЫКА

0 ВЛИЯНИИ ХРИСТИАНСТВА НА СЛАВЯНСКИЙ ЯЗЫК

а Иовану леда и стjега, а Николи на води слободу, а Илцjи муние и стрцjеле.

Самые существенные и важнейшие явления нравственной жизни и природы внешней народ возводил до предметов своего поклонения, увлекаясь врожденным стремлением к сознанию существа безконеч-ного. Наименования предметов священных были дороги для народа, и он охотно любил припоминать их, называя ими и горы, и урочища, и другие предметы, с которыми стоял в близком соотношении. Все непонятное в природе казалось ему чудом и переходило в область верования. Самая жизнь и смерть, как предметы величайшей важности для человека, стояли в ближайшей связи с Мифологией. От скр. джив, живу, джйва, живой, образуются два слова, одно с суффиксом т: дживи-та, наше живот, а другое с суффиксом н: джйв-ана, жизнь; слог -ана собственно имеет смысл лат-го -ficus, что видно из скр. прилагательного джйв-ана, vivificus, следовательно, чешск. ziv-ena, Сегеz, краткая форма которого есть жива, объясняемая Вацерадом в Glos. Mat.verb. (1202) по латыниdea frumenti ceres, значит дающая жизнъ; на краинском наречии планета Венера называется жива. С тем же суффиксом -ана от скр. мри, умираю, образуется скр. марана, смерть, а в Краледвор. рук. действительно по-падается имя божества морана, т. е. дающая смерть, в следующем вьфажении: «Z Wesny po Moranu», т. е. в продолжение всей жизни. Весна с тем же суффиксом н имеет корнем скр. вас, светить, скр. васанта — весна, и соответствует богине живе или живене, которой, как известно из старинных преданий, Славяне праздновали в первых числах мая, т. е. весною. Еще до настоящего времени Славяне, напр., в Чехах, имеют обычай встречать лето с соломенной чучелой, которая называется таreпа: ее сожигают, припевая приветствия весне и лету. Таким образом, времена года, теплое и холодное, соединяются в наивном чувстве народа с представлениями о жизни и смерти. С помощью того же суффикса н от скр. див, блистать, играть, образуется див-ан, день, подающий или делаю-щий свет, сокращенно, дина, откуда наше день; лат. Л-по, по мнению филологов, от Djov-ino, стоит в родстве с Diana (дающая свет), и содержит в себе тот же суффикс н, которым образовалось наше день; даже согласно с родом женских божеств полит. день diena женск. рода.

народам, теряет свое обыкновенное, простое значение и принимает мифологическое, соединяясь с поверьем. Таково др. рус. навге. Скр. на$, умирать, перешло в гот. naus (мн. naveis), мертвец, navis, мертвый, обра-зовавшие от себя ряд слов общего с мертвым телом значения, каковы navistr , могила, ganavistron, погребать. Даже в Испанию зашло это слово, вероятно, с севера, и именно в язык мошенников, конечно, не без основания, носящий имя §егташа; на этом языке мертвое тело назы-вается navio. Так как это слово было общим достоянием северных народов индоевропейской отрасли, то его находим и в древн. сканд. па, мертвое тело, и в латыш. nahwe, смерть, nahwigs, смертельный, ядови-тый, nahweht, убивать. Итак, во всех языках это слово имеет простое понятие о смерти, в древнерусском же языке это слово, будучи древней-шего происхождения, как остаток периода времен темных, исполнен-ного преданий и сказаний, получило смысл только мертвеца, являющегося между людьми как привидение. Это доказывается двумя местами из летописи по Лавр. списку. Когда Янка, дочь Всеволода, привела из Грек Митрополита Иоанна Скопчина, о нем говорили: «Се навье пришелъ», — «... отъ года бо до года пребывъ, умре...»—замечает летописец, стр. 89. — В другом месте, кода Полочане умирали от какого-то демонского рыска бесов, народ говорил: «...яко навье бьють Полочаны» (стр.92). Надобно обра-тить внимание на странную организацию слова навье; оно хота означает мертвеца, имеющего сверхъестественную способность ходить между людьми, однако употребляется как сущ. собирательное, средн. рода; таким противоречием значения грамматической форме определяется не-обходимость предположить древнейший период этому слову, указанный нами в языках отрасли индоевропейской. Полное олицетворение навия находим в скн. имени карлика: nar, nainn, т. е. мертвец. У Чехов в XIV в. еще употреблялось naw в смысле могилы, напр., у Далемила: potom krok jide do nawy; в отрывке Александр. Ustlaw jinym w nawi bydlo.У Славян сохранилось даже тв, мергвец, и навити, убивать. Проследив таким образом историю этого слова, увидим односторонность следующего мнения Г. Касторского⁵³: «.. .наконец, что мы наши верования заимствовали от Литовцев, неоспоримым доказательством служит суеверный слух, распространившийся при Всеволоде I по всей Руси, будто при сем Великом Князе в Полоцке беси на конях скакали по улицам и убивали граждан; таких оборотней народ назьгеал, по сказанию Нестора, навье.

" Начерт. Слав. Миф. стр. 66.

40

41

Ф. И. БУСЛАЕВ. ИСЦЕЛЕНИЕ ЯЗЫКА

О ВЛИЯНИИ ХРИСТИАНСТВА НА СЛАВЯНСКИЙ ЯЗЫК

значит у Летгов смерть». Автор опусгил ю виду то важное обстоя-тельство, что это слово и у Славян, и у других родсгаенных им народов употребпялось в том же смысле.

Безсознательная, первобытная жизнь народа, вьфажаемая в языке, по преимуществу отличается наивным согласием природы духовной человека с силами природы физической. Свою собственную душу чело-век понимает первоначально не иначе, как в связи с явлениями мира внешнего: он догадывается о ней, как о силе, только по тем проявле-ниям творческой силы, какие замечает в окружающем его воздухе, в воде и в других вещественных элементах. Не по риторическому тропу состав-ляет язык метафорические выражения, заимствованные из воззрений на природу внешнюю для означения душевных качеств и способностей, а по глубоко коренящемуся в народе верованию, что повсюду в природе распространена одна высшая сила, везде действующая с одина-ковыми правами, и что те душевные движения, которые чеяовек сознает в себе, присутстауют и в окружающей природе, но до времени остаются немы, выжидая своего чудесного явления в каком-либо сверхъ-естественном существе. Божество, некогда воочию представлявшееся смертным, сьфывается за явлениями природы, которые потому и казались способными заключать в себе такую же нравственную жизнь, какова и в человеке. Самая Мифология есть не иное что, как народное сознание природы и духа, выразившееся в определенных образах: потому-то она так глубоко входит в образование языка, как первоначального проявления сознания народного. Слово понимается каждым в согласии с его образом мыслей, а народ, образуя язык, находится в периоде безсознательного обоготворения сил природы, следовательно, весь язык, прошедши этот период, удерживает на себе следы первоначального мышления. Изобразительность в наименовании духовных способностей произошла не от недостатка в словах и не от ограниченности самосознания, но от свежести воззрений на природу и от веры в тайное с нею общение человеческой души. В слоге украшенном есть тропы только потому, что источник их глубоко проникает в образование самого языка, и только то украшение в слоге хорошо, юторое согласно с первобытною, безыскусственною красотою форм языка. Когда яснее сознавалось представление, выражаемое словом, тогда поэтическое украшение не только ближе подходило к воззрениям языка, но даже как бы развилось из них: потому-то древнейшая эпическая форма стоит в теснейшей связи с образованием слова.

Переводом Св. Писания установилось более определенное нравст-венное понятие слов, означающих способности душевные. Так в 0. Е. фох*] переводится душа, а 7™гй|лсс — дух, но это уже позднейшее, литературное применение этих слов, собственное же их значение открывается в том воззрении, какое с ними соединяли первоначально, и в тех преданиях, с какими эти понятия стояли в связи. Вероятно, наши предки ясно сознавали значение этих понятий, когда так метко умели их употреблять, напр., в Ипат. 220: «...позна въ себь духъ изнемогающъ ко исходу души».

Словами душа, дух человек роднил себя со всею окружающею себя природой, как бы для того, чтобы повсюду в природе чувствовать свое присутствие и быть в ее недрах, как в родной своей семье. Вот гаавнейшие образы, в коих представляли себе душу и дух языки индоевропейские⁵⁴:

1. Ветр, дуновение. Как наша душа от ду-тъ через ду-хъ, так лат. animus, anima, через греч. ауер; происходит от глагола ан, затерянного в лат. и греч., но сохранившегося в скр. ан, дуть, откуда анила, ветер, и в гот. апа, удержавшемся в сложной форме uz-апа, expiro, как наше издыхаю; от гот. апа происходит др. нем. unst, ргоcella. Следовательно, не только легкое дуновение и воздух, но и ветер, и даже гроза и вьюга, по языку роднясь с душой, выражают как бы различные степени напряженности душевных сил, подобно тому, как скн. дДг означает и дух, ум, и ярость, гнев.

2. Дым, пар. От скр. д 'у, agitare, commovere, concutere, образуегся существ. д 'умас, в лит. и у нас без придыхания: dymai , дым\ в лат. же только с измененным придыхательным, но без твердого согласного звука: fumus, вместо humus: h изменилось в f по свойству сабинск. наречия, в котором fedus вместо hoedus, fircus — hircus, trafere — trahere, vefer — vehere; в греч. же совершенно согласная с Санскритом форма, но только в значении нравственном:;. Этим воззрением в языке объясняется следующее изобразительное выражение в Соф. вр. 2,333, о смерти В. К. Василия Иоанновича: «.. .и видь Шигона Духъ его отшедше аки дымець малъ».

3. Огонь. В предании о блудящих огнях, как душах некрещеных младенцев, видна связь души с огнем, но под огнем более разумеется

42

43

Ф. И. БУСЛАЕВ. ИСЦЕЛЕНИЕ ЯЗ&КА

0 ВЛИЯНИИ ХРИСТИАНСТВА НА СЛАВЯНСКИЙ ЯЗЫК

жизнь, которая, впрочем, принималась за синоним духа и души. Ста-ринное уподобление жизни зажженной свече получает в народных преданиях необыкновенную свежесть поверья, так в одном немец-ком сказании⁵⁶, отличающемся чертами древности, смерть ведет своего любимца врача в подземный ад: «.. .и горели там тысячи светильников, видимо-невидимо, были там и большие, и средние, и малые. Не про-ходило ни минуты, чтобы одни не погасали, и другие не вспыхивали вновь, так что пламя беспрестанно трепетало. «Смотри, — говорила смерть, — это светильники человеческой жизни: большие у детей, средние у взрослых, а малые у стариков. Но бывают и у детей, и у взрослых малые». Согласно с этим сказанием наш глагол воскре-сать, в О. Е. въскръснути, осуассгтууои., не грецизм, но происходит от крес, не только огонь, но и день Ивана Купала; кресатпи, кресити, откуда кресник, июнь, т. е. месяц огня, как кельт. Mi-na-bealtine, май.

4. Вода, кровъ. Не только огонь и воздух, но и вещества текучие являются образом души человеческой. Согласно с верованием в воды гот. saivala, душа, агс. savl скн. sal, др. нем. seola, родственно с гот. .saivs, море, вода; следовательно, душа, по этому представлению, имеет силу переливаться и волноваться, струтъся, потому она и может изливаться вместе с кровью, как, напр., видим в следующем выраже-нии Ипат. 193: «.. .и летящу ему до землЬ изыде душа его съ кровью во адъ».

5. Сила. Душа, как внутренняя сила, в языке эпическом приписы-вается и предметам неодушевленным или означает силу физическую; так у Гомера находим, Ил. 5, 506, πιροζ κρατερον μενοζ/;, Од. 11, 219, в этом смысле гомерическому μενοζ; соответствует в Эдде audr, обилие, богатство: audr fur avis pinorum⁵¹. С гр. цёуо!;, лат. mens родственна Minervа⁵⁸, по-сабинск. Menerva, откуда в песнях салич. глагол. promenervat вместо monet⁵⁹; точно так и в Санскрите одного и того же происхождения и манас, animus mens,, и Ману бог, т. е. возведенный до обоготворения разум; от глагола ман, сogitaew, putare, credere, откуда лат. memini, moneo, наши мню, па-мять, лит.

⁵⁶ Grimm, Kind u hausmarsch. 1, 258.

⁵⁷ Lieder d.alt Edda Grimm, стр.

⁵⁸ De lingua Sabin. стр. 12.

45

44

тепй, воспоминаю, pri-manus, разумный, в ближайшей форме к Сан-скриту; столь же первобытно и гот. тап, думаю, ga-тап, воспоми-наю, отсюда др. нем. minna, любовь, minnon, любить, воспоминать любезное; в скн. же глагол minna только в значении воспоминания. Замечательно, что питье в память умерших по скн. называлось тгпт совершенно согласно с нашим обрядом по усопшим, называемым по-минки, словом, родственным скн-у minni. Прошводство Боппа нем-го minna и нашего мuт, лит. myliu, mjelas от скр. мид, минд, pinguem, adiposum, unctum esse, чрез ассимиляцию из minda в minna и через изменение д в л, в мuш, — кажется усиленным.

Итак, в языке народ сознал душу, согласно со своими преданиями, в тех элементах и силах, которым поклонялся, олицетворяя их в образе божества. Конечно, божество должно было иметь душу, дух или жизнь, и потому не было ничего естественнее сознать духовную силу в обоготворенном веществе. Человек разделял свою духовную природу на две области: частью возводил ее до обоготворения, частью низводил до вещественной природы, и, таким образом, безсозна-тельно чувствовал в себе два противоположные начала — вечное и тленное, осязательно совокупив их в образе своего божества.

Переселение душ, столь всеобще признанное древними, было необходимым убеждением народной веры. Вместе с верой в чудеса природы мы потеряли к ней и ту искреннюю любовь, какуго питали создатели нашего языка. Заодно с языком европейские народы наследовали веру в исхождение души из человека в предметы окру-жающей природы. Обычны мифологические выражения древней эпической поэзии, напр., в Крал. рукописи (]е!еп):

Wyrazi junose dusu dusicu sie wyleyte peknym tahlym hrdlem z hrdla krasnyma rtoma aj tu lezie tepla krew za dusicu tece za otletlu syra zeme wrelu krew pije.

Душу, по древнему выражению, можно выронить из тела как нечто вещественное: «...единъ же изрони жемчюжну душу изъ храбра тБла, чресъ злато ожерелье» (Сл. о П. Иг). Эпические вьфажения жемчужная душа и выронить душу, как жемчужину, совершенно согласуются с древнеиндийским представлением душ в виде жемчу-жин: все души, отделяясь каждая друг от дружки своим телом, как бы

Ф. И. БУСЛАЕВ. ИСЦЕЛЕНИЕ ЯЗЫКА

О ВЛИЯНИИ ХРИСТИАНСТВА НА СЛАВЯНСКИЙ ЯЗЫК

нанизаны на одной нитке, ибо подлежат общему им всем влиянию⁶⁰. Хотя тоже в духе древности, но свободнее и своеземнее следующее эпическое выражение в Сл. о П. Иг.: «....вЬют дуису отъ тЬла».

Согласно с воздушным образом души, суеверия эпические изобра-жают ее летающей вместе с птицами, напр., в Крал. рукописи Забой и Славой:

Tamo I welw dus teka semo po drewech jich bojie se ptactwo I plachy swer jedno sowy neboja se

Они легают по деревам до тех пор, пока не сожгутся тела, им принад-лежавшие. Финны и Литовцы Млечный Путь называют дорогой птиц, т. е. душ. На древнейших надгробных камнях обыкновенно изображался голубь в знак отлетевшей души. Душа усопшего, подобно семени, коренится в земле и всходит деревом на могиле, на которой обыкновенно воркует голубь:

Na tei mogile wyrosi cid a beczek, na niej bielychny siada goia beczec

говорит одна подольская песня (Войциц. рiesn. 1иё. 1, 73). На могиле убитого брата, по русскому сказанию, вырос тростник. Пастух срезал тростинку, сдедал из нее дудку, и она человеческим голосом пропела, как и кто убил несчастного: душа, переселившаяся в растение, дает знать о себе печальною песнью. Этот мотив является уже подновленным в народном немецком сказании о поющих костях: пастух поднял кость убитого, приставил ее к своему рогу, и она запела⁶¹ ; это уже не так складно и несколько натянуто.

Представление о переселении душ глубоко проникло в языки индо-европейские: индийское правосудие определяло мифическую казнь переселения душ за воровство; виновный переселялся в такое животное, которое по своему названию могло напоминать украденный предмет: так, по закону Ману, укравший корову — го, переселялся в ящерицу год'а, похитивший огонь — павака — в птицу вака⁶². Большая часть метаморфоз классических основывается также на языке, это заставляет думать, что в период образования языка многие слова должны были составиться по убеждению в переселение душ. Остатком этого

древнейшего периода языка надобно почесть наше областное название бабочки, душичка, напр., в Яросл. губ. На другом конце Европы, именно в языке баск., находим подобное же представление, но опре-делительнее: бабочка по-баск. astoaren arima, собственно ослиная душа, от astoa, осел, и arima, душа⁶³. Это старобытное представление души в виде бабочки — может быть, первоначально основанное на таком же поэтическом воззрении, по которому и теперь поэты сравнивают душу с бабочкой— осталось доселе в сербском предании о колдунье⁶⁴: вjewmiha одержима злым духом, излетающим из нее во время ее сна в виде бабочки, потому по-слов. vesna называется и колдунья, и бабочка, и даже блуддщий огонь, в который также любит переселяться душа.

Итак, коренящееся в языке предание о переселении душ переходит в верование в оборотней: «.. .се же есть первое, тело свое хранит мертво и летает орлом, и ястребом, и вороном, и дятлом, рыщет лютым зверем и вепрем диким, волком, летает змием, рыщет рысью и медведем» (Калайд. Иоан. Екс. Бол. 211). Народная поэзия являет нам постепен-ность в сохранении предания об оборотнях: она или изображает своих героев действительными оборотнями, как, напр., в Др. рус. ст. 47:

Втапоры поучился Волх ко премудростям:

а и первой мудрости учипся

обертываться ясным сокопом,

ко другой-то мудрости учился он Волх

обертываться серым волком,

ко третей-то мудрости учшся Волх

обертываться гнедым туром — золотые рога —

или же употребляет эпические формы, уподобления, творительные сравнения, эпитеты, в основе коих лежит поверье, как, напр., в Сл. о Иг. (Боянъ растекашьтся) «сьрымъ вълкомъ по земли, шизымъ орломъ подъ облакы», он называется соловъем старого времени, а соловей, славий, происходит от слово, слава, соответственно средн. лат. bardaea, bardala, которое, наоборот, означая жаворонка (по Дюканжу) проис-ходит от названия поэта: кельт. bard, уже у Феста: bardus gallice cantor. Далее в Сл. о П. Иг. особенно замечательно описание подви-гов Всеслава, все проникнутое представлением об оборотне: «.. .скочи

⁶⁰ Bohlen das alte Indien, 1, 176.

⁶¹ Grimm Kind u hausmarsch. 1, 175.

⁶² Deutsch. Rechtsalerth. Grimm. 1828, XIV.

63 в прибавлении ко 2-й части

Аделунгова Митридата.

Вук. Српски р]ечник, 1818, стр. 74.

46

47

Ф. И. БУСЛАЕВ. ИСЦЕЛЕНИЕ ЯЗ&КА

О ВЛИЯНИИ ХРИСТИАНСТВА НА СЛАВЯНСКИЙ ЯЗЫК

отъ нихъ лютымъ звЁремъ въ плъночи изъ бё ла-града—скочи влъкомъ до Немиги— самъ въ ночь влъкомъ рыскаше— великому Хръсови влъкомъ путь прерыскаше», потому-то поэт, совершенно согласуясь с преданиями южных Славян о вещицах, называет его душу вещею: «.. .аще и вЬща душа въ друзь телв, нъ часто бвды страдаше». Следующие эпические выражения: (Князь Игорь) «.. .връжеся на бръзъ комонь, и скочи съ него босымъ влъкомъ, и потече къ лугу Донца, и полетЬ соколомъ подъ мьглами избивая гуси и лебеди, завтроку и обьду и ужинЬ...»— совершенно соответствуют чудесам Волха:

Дружина спит, так Волх не спит: он обернется ясным соколом, полетел он далече на сине море, а бьет он гусей, белых лебедей, а и серым, малым уткам спуску нет; а пош, кормил дружинушку хорабрую.

Песня Ярославны, столь глубоко проникнутая мифологическими представлениями, начинается эпической формой, основанной на мета-морфозе: «.. .полечю, рече, зегзицею по Дунаеви». Не нужно упоминать о всеобщности славянских преданий о превращении несчастных женщин в кукушку, заметам только, что у Немцев с этой птицей соединяется память о древнейшем возмездии за воровство: по немецкому преданию в кукушку превратился хлебник, воровавший у бедных тесто.

Древнейшее понятие об отношении человека к природе во всей ясности выразилось в народных преданиях о сотворении мира. Или из частей человеческого тела предание творит весь мир, или, наоборот, важнейшие и существенные составные части природы входят в состав человека. Уже индийский миф смешивает и то, и другое начало: небо произошло от черепа Брамы, и, наоборот, глаза человека от солнца, волосы от растения, кости от камня, кровь от воды. Немецкие предания применяют микрокосмос к макрокосмосу, и Эдда всю природу создает из трупа убитого Имира: от крови его моря и воды, от тела земля, от костей горы, от зубов и размозженных костей утесы и скалы, из черепа небо, от мозга облака, и из бровей его мидгард или вселенная. Для полноты предания следует присоединить сюда следующую латинскую приписку с агс. переводом⁶⁵, вставленную переписчиком в рукопись

X века: acto pondera de quibus factus est Adam pondus limi inde factus sic est caro, pondus ignis, inde rubens estsanguis et cilidus, pondus salis, inde sunt salsae lacrimae, pondus roris, inde factus est sudor, pondus floris, inde ist varietas oculorum pondus nubis inde est mentium, pondus venti, inde est anhela frigida pondus nubis inde est instabilitas sensus hominis». Наконец, к этому надобно прибавить еще древнейшие предания о создании жил из корней, волос из травы, ума от облака и глаз от солнца в нем. поэме о Четвероевангелии XII в.

von den wrcen gab er ime di adren von den grase gab er ime daz har von den wolchen dazmut du habet er ime begunnen der ougen sunnen

Это рассеянное по немецким племенам сказание о сотворении мира глубоко проникло в предания русские и долго удерживалось в народе, будучи освящено христианскими понятиями в так называемом стихе о Голубой книге. Оно так срослось с убеждением и кругом воззрения народа русского, что могло быть заимствовано только из общего индоевропейского источника. Сличение этого стиха с немецкими и другими сказаниями может предложить, так сказать, варианты для воссоздания первобытного предания.

Из стиха о Голубиной книге:

У нас белый свет от Господа сстого Христа, Царя небеснаго; солнце красное от лица Божъяго самого Христа, Царя небеснаго;

млад светел месяц от грудей Божиих, самого Христа, Царя небеснаго; звезды частыя от риз Божиих, самого Христа, Царя небеснаго; ночи темныя от дум Господних,

самого Христа, Царя небеснаго; зори утренни от очей Господних, самого Христа, Царя небеснаго; у нас ум-разум самого Христа, самого Христа, Царя небеснаго;

65 Rituale ecclesiae dunelmensis London, 1839.

66 С. П. Шевырева История Русской Словесности, 1846, выпуск 1, стр. 237.

48

49

Ф. И. БУСЛАЕВ. ИСЦЕЛЕНИЕ ЯЗ&1КА

О ВЛИЯНИИ ХРИСТИАНСТВА НА СЛАВЯНСКИЙ ЯЗЫК

наши помыслы от облак небесных; у нас мир-народ от Адамия, кости крепкия от камени, телеса наши от сырой земли, кровъ-руда наша от черна моря.

Варианты из чужеземных сказаний и объяснения: И до сих пор еще думают видеть в солнце образ лица, что совершенно согласно с древнехристианским представлением этого светила⁶⁷. Но всего вероятнее предполагать, что первоначальный образ солнца око, равно как и звезды, и месяц — очи Божии, хотя наш стих и отделяет каждое из светил для полнейшего соотношения природы с представлениями древнехристианскими. Скн. поэты называют солнце, месяц и звезды очами неба, а глаз человека — солнцем, череп — месяцем, брови — звездами; солнце, по крайней мере, на десяти языках восточного Архипелага называется оком дня^ы. Как великаны, так и бог wuotan (т. е. небо) имеют только один глаз, который вместе есть и колесо, и щит. Замечательно, что у Сербов глубочайшее место в море называется око⁶⁹. С этим мифологическим представлением, вероятно, стоит в связи прекрасное поэтическое выражение в сербск. песн.: «...моjе чарне очи— два бистра кладенца...» (Вук. 1, 252). Восход солнца называется у Сербов окном Божиим: «от божшег прозора, од сунчевог истока» (Вук. Серб. песн. 1, 207). Как прозор происходит от зор, свет, и срб. зрак, зрака значит солнечный луч, что согласно со стихом «зори утренни от очей Господних», так окно происходит от око, чему аналогическим дока-зательством может служить гот. augaа-dauro, окно, собственно, дверь оку. Наблюдательный взгляд на природу, выражающийся в языке, и самому лицу дает значение от глаз и как бы из впечатления, произ-водимого глазами, развивает для себя представление о целом лице: так, лицо по-баск. beguitartea, собственно, между глаз, или, если позволено так выразиться, междуглазие, от beguia — глаз. Такое художественное чувство, проникающее язык, встречается с пласти-ческим воззрением скульптуры греческой, воссоздавшей тип Юно-

⁶⁷ Maszmann der Egstrestein in Westfalen, 1846.

⁶¹¹ Veruch einer geschicht Volkslied germ Nat. 1840, 3.

⁶⁹ Вук, Монтенегро, 62.

⁷⁰ XV. Humboldt, uber d. cant. Oder bask. 5рг.

ны взяв за основание глаза ее по гомерическому эпихету Блеск и зеркальное отражение глаз не могли не произвести сильно-го впечатления на толкователей языка. Любопытно следующее толко-вание Памвы Берынды: «Звница, зЬнка, чоловЬчокъ, зреница».

Представление грудей в месяце являет весьма замечательное откпо-нение от преданий других народов. Груди, вероятно, означают пятна на луне. Индийский бог луны Чандрас носит зайца, потому и луна называется по-скр. от caca, заяц: cacad’ ара, носящий зайца, cac-анка, имеющий знак зайца, cac-ин, заячий. Ипат. сп. 188 стр. упоминает о поклоне-нии Литовцев «заеячему богу», соединенном со следующим поверием: «.. .егда вывхаше на поле и выбвгняше заяць на поле, въ лЬсъ рощен!я не вохожаше вну и не смвяше ни розгы уломити». Это суеверие, столь распространенное у нас, есть и у Финнов. Так описывает финская поэма⁷² поезд жениха и невесты: «Проехав немножко с женихом своим, взглянула она на чистое поле и говорила: «Кто это скочил поперек дороги?» Ильмаринен ответ держал: «Заяц скакал поперек дороги, зайчик перескакивал». «Кабы знала-ведала, — говорила невеста, — лучше бы я прыгнула из саней и сама топтала тропу заячью».

Согласно с индийским мифом, у нас до сих пор объясняют колеблющееся отражение света на стене игрой зайчика. И, может быть, заступление дороги тьмой померкнувшего светила ведет свое начало оттуда же. — Скандинавское предание объясняет пятна на луне двумя детьми, которых взял к себе месяц, когда они несли ведро воды на коромысле; их видят и теперь. Согласно с этим, наши пред-ки в лунных пятнах видели также две фигуры человеческие, что явствует из следующего описания лунного затмения: «Въ тоже веремя бысть знамение въ лунв страшно и дивно: идяше бо луна черезо все небо отъ въстока до запада, измёняючи образы своя: бысть первое и убывание помалу, дондеже вся погибе, и-бысть образъ ея яко скудно, черно (замечательный вариант в Воскр. сп. 2,59: «.. .яко сукно чрно»), и пакы бысть яко кровава, и потомъ бысть яко двЬ лици имущи, одино зелено, а другое желто, и посреде ея яко два ратъная сЫсущеся мечема, и одиному ею яко кровь идяше изъ главы, а другому бвло акы млеко течаше; сему же рекоша старш люд!е «не благо есть сяково знамеше, се прообразуеть княжю смерть» — еже бысть» (Ипат. 90).

⁷¹ С. А. Bottinger Ideen zur Kunst-Mythologie, 1836, 2, стр. 311-312.

^7:Hofer Zeitschr f d Wissensch.d Spr. 1845, 1, стр. 34.

50

51

Ф. И. БУСЛАЕВ. ИСЦЕЛЕНИЕ ЯЗЫКА

О ВЛИЯНИИ ХРИСТИАНСТВА НА СЛАВЯНСКИЙ ЯЗЫК

Происхождение помыслов от облакъ небесныш является в Эдде в изобразительном представлении сотворения облаков из мозга Имира. Латинский писец X в. мысль нашего стиха выражает так: «...pondus nuis, inde est mentium...», а нем. поэт XII в. говорит:

Von den wolchen daz mut

Происхождение крепких костей от камня согласно с индийским преданием о создании костей человека из камня, выразившемся в скн. мифе о создании гор и скал из костей и зубов Имира. Др. нем. поэт XII в. говорит:

Von den steine gab er ime daz pein

Сотворение тела из земли есть общее всем народам предание, изобразительно выраженное в Эдде в представлении тела убитого Имира.

Уже Индийцы производили кровь от воды; в скн. преданиях не только все воды от крови Имира, но и самый потоп произошел от того же, и в крови Имира утонули все великаны. С нашим стихом согласуется др. нем. поэт XII в.:

Von dem mere gab er ime daz plut

но писец X в. предлагает замечательное разноречие: «pondus ignis inde rubens est sanguis et calidus ». Может быть, это представление вышло из верования в огонь, как источник жизни, и в исхождение души вместе с кровью.

Итак, космогоническое предание о сотворении человека не только своеземно у нас, но и являет замечательное дополнение к преданиям прочих народов. Мало того. Оно так вкоренилось в народные верова-ния, что еще и доселе живет в русских суевериях и именно как догмат в расколе Духоборцев. Вот их учение о происхождении человека: чело-век создан из земли, а Бог вдунул в него дыхание жизни. До падения он имел тело лучшего, совершеннейшего сложения, или, по их вьфа-жению, он был в мирном тепе. Они говорят, что тело в человеке от земли, кости от камня, жилы от кореня, кровь от воды, волосы от травы, мысль от ветра, благодать от облака. — Это замечательное суеверие особенно важно потому, что служит дополнением к стиху о голубиной книге и совершенно согласуется с немецкими и другими древнейшими преда-ниями. Нем. поэт XII в. также производит жилы от корня

Этим объясняется эпический колорит следующего места у Даниила Заточника: «...тЬло основается жилами, и дубъ крЬпится множествомъ коретя». Как корень есть источник жизни растения, так и жила сознается в языке орудием жизни, будучи произведена от жи-ти, точно так, как от скр. бал, жить, бала, кровь, и келт.fuil — кровь. В суеверии Духоборцев о происхождении волос от травы сохраняется предание индийское, удержанное и немецким поэтом:

Von den steine gab er ime daz hur

Как эпическая форма, это предание и доселе осталось в народной поэзии, напр., в Серб. песн., Вук. 1, 252:

Моjа ситна коса зелена ливада.

Происхождение мысли от ветра и благодати от облака напоминает лат. приписку X в.: «.. . pondus nubis inde est mentium, pondus venti, inde est anhela frigida pondus nubis inde est instabilitas sensus hominis...»

Самое название голубиная книга, кроме Христианского значения, могло согласоваться с древнейшими преданиями, которые, встретясь с Христианскими символами, голубям приписали творение мира. Это замечательное предание, как отрывок того же великого эпоса о сотворении мира, сохранилось в одной колядке Карпатских Руссов⁷³. Чтоб видеть, как отдаленное предание сохраняется в памяти народа, хотя и в неясных, неопределенных намеках, сообщаем ее сполна:

Колись то було зъ початку света,

Подуй же, подуй, Господи, зъ Духом Святым по земле!

втоды не було неба ни земли,

неба ни земли, нимъ сине море,

а середъ моря та два дубойки:

сели-упали два глубойци,

два голубойци на два дубойки,

почали собе раду радити,

раду радити и гуркотати:

як мы маемо свет основати?

спустиме мы ся на дно до моря:

вынеме си дрибного писку,

дрибного писку, синёго каменъце,

дрибный писочок посееме мы,

синий каминец подунеме мы.

¹¹ Костомарова, Об историч. значении русск. народн. поэзии, 1843. стр. 66-67.

52

53

Ф. И. БУСЛАЕВ. ИСЦЕЛЕНИЕ ЯЗЫКА

О ВЛИЯНИИ ХРИСТИАНСТВА НА СЛАВЯНСКИЙ ЯЗЫК

За дрибного писку — чорна землиця, студена водиця, зелена травщя; зъ синего каминьця — синьее небо, синьее небо, светле сонейко, светле сонейко, ясен месячок, ясен месячок и все звездойки.

Сотворение земли и неба от птицы находим также в финском эпосе: орел свивает гнездо на колене Вэйнэмёйнена и кладет в него яйца: Вэйнэмёйнен, почувствовав на себе теплоту, хватается за коле-но; яйца падают в море, и он творит из них землю, солнце, месяц и звезды. По финскому эпосу вначале ничего не было, кроме моря. Касательно двух дубов, упоминаемых в карпатской колядке, должно заметить, что дуб — дерево священное, принадлежавшее по преимуществу Перуну, а у Римлян — Юпитеру, так что даже жолудь называется по-лат. juglans, т. е. Jovi-glans, jovis glans. В скн. сказаниях сохранилось предание о всемирном древе, простирающем свои ветви по всему миру и пускающем корни не только в землю, но и в ад, и простирающемся до небес.

Предания мало-помалу вытесняются Христианством и образо-ванностью; сказания, не поддерживаясь общим интересом, предаются забвению, верования, отделившись от жизненных вопросов, превращаются в суеверия и искажаются. Что же остается нам в наследство от нравственных убеждений и вообще от духовной жизни наших предков? Отживших поверий не воскресить. Народные сказания и песни и для тех, кто их понимает и ценит, не более, как антикварная редкость. Даже простой народ, по мере распростране-ния грамотности, легко расстается со своими преданиями и поверья-ми. Мифология народная видимо гибнет, и никакая нравственная сила не может вдвинуть ее в интересы житейские. Едва ли наука должна жалеть о такой невозвратимой утрате, как бы ни была увлека-тельна возникающая из древних сказаний первобытная фантазия простосердечного народа. Жизнь народа идет по своим нравствен-ным законам движения, столь же строгим, как и законы небесного механизма, в силу которых невозможно обратное течение планеты вокруг солнца.

.

Но сколько бы народ не отклонился от своего первобытного состоя-ния, пока он не утратит своего языка, до тех пор не погибнет в нем духовная жизнь его предков. Мысль, извне привитая к слову, никогда не осилит живого образа, в нем впервые воссозданного. И если народ силою своего умственного образования разовьет самостоятельно стро-гую мыслительность в пределах своего собственного языка, то это возможно не иначе, как только по глубокому и искреннему сочув-ствию, хотя и не всегда отчетливому, с теми представлениями, какие лежат в основе самого языка. Вместе с родным языком мы нечув-ствительно впитываем в себя все воззрения на жизнь, основанные на верованиях и обычаях, в которых язык образовался; и как предания, донесшиеся до нас из отдаленных веков только в звуке, мифология народная долго будет жить в языке своей яркой изобразительностью и метким взглядом на природу.