6. Социальная феноменология Альфреда Шюца

1. Общая установка, связь с идеями Гуссерля.

2. О природе символа.

3. О множественных реальностях. Повседневность как верховная реальность.

4. Понимание Другого.

5. О двух парадигмах социального познания.

1. Общая установка, связь с идеями Гуссерля

Альфред Шюц, (1899-1959), австрийский, затем американский философ и социолог. Первую половину жизни Шюц провел в Вене, служа в банке и в свободное время занимаясь философией. После вхождения Австрии в «третий рейх» он эмигрирует в США, где становится профессором социологии и социальной пси­хологии Новой школы социальных исследований в Нью-Йорке.

Шюц, с одной стороны, опирается на идеи Макса Вебера о социальном действии, но стремится их доработать и уточнить. С другой стороны, он опирается на феноменологическую философию Эдмунта Гуссерля. Шюц решил выполнить задачу, которую поставил Гуссерль в последних работах: преодолеть разрыв между научными абстракциями и тем повседневным миром, в котором реально живут люди, и который сам Гуссерль назвал жизненным миром. Необходимо показать, что даже самые абстрактные понятия науки вырастают в конечном счете из этого жизненного мира, или иначе − непосредственно переживаемого опыта. Этот разрыв, по Гуссерлю, является причиной кризиса европейских наук.

Наука пытается понять мир «сам по себе» и добилась огромных успехов на пути построения своих схем и моделей. Но из этих моделей и схем выпадает человек с его поиском смысла, счастья, с его надеждами и ожиданиями. Наука может преобразовать весь мир, но не сможет сделать счастливыми вот этого мужчину и вот эту женщину.

Мой пример. Если мы возьмем реальность, в которой живут миллионы людей, то в этой реальности на небе сверкает радуга, солнце восходит на востоке вот из-за этого леса, а садится на западе вот за этой речкой. Люди испытывают чувства любви и ненависти, симпатии или безразличия, а когда они крутят в руках авторучку, им не приходит в голову, что она есть совокупность атомов. Им не приходит в голову в реальной жизни исходить из того, что солнце есть плазменный шар, в котором происходит термоядерный синтез, и что радуга находится в головах, а не вне их, а чувство любви есть действие гормонов, а подросток, которого они утром собирают в школу, есть разновидность млекопитающего.

Итак, Гуссерль в своих последних работах завещал навести мост между научными абстракциями и тем жизненным миром, в котором реально живут люди. Но у Гуссерля речь шла о мосте между естественнонаучными понятиями и жизненным миром.

Альфред Шюц начал искать в жизненном мире основу для образования социальных структур (государство, классы, учреждения), которые считались существующими объективно и независимо от сознания людей. Он стремился разобраться, как происходит становление этих квазиреальностей в ходе процессов, протекающих в жизненном мире, то есть в ходе повседневных человеческих взаимодействий. Можно провести параллель с Вебером, для которого тоже государство, классы и учреждения выступают квазиреальностями, а настоящей реальностью признается лишь вот этот конкретный совершающий социальные действия индивид.

Мы остановимся на некоторых идеях социальной феноменологии Альфреда Шюца.

2. О природе символа

Альфред Шюц строит феноменологическую теорию знаков и символов. И здесь он отталкивается от особенностей сознания индивида. Эта теория излагается в работе «Символ, реальность и общество».

Сначала он говорит, что в литературе нет ясности относительно природы знака и символа. Термином «знак» обозначают нимб вокруг луны, указывающий на дождь, отпечаток лапы животного, звонок в дверь, светофор, знаки в нотной грамоте, жесты одобрения и т.д. Также символы приравнивают именам, но, с другой стороны, льва называют символом мужества, флаг − символом нации, букву О символом кислорода, а роман «Моби Дик» − символом человеческого существования.

В литературе спорят, является ли обратимой связь между знаком и означаемым. Например, гром может быть знаком сверкнувшей молнии, но и молния может рассматриваться как знак того, что вот сейчас прогремит гром.

По Аристотелю, звукосочетание есть знак представлений в нашей душе, а письмо есть знак звукосочетаний, но не наоборот.

Однако при всех пониманиях знака и символа есть общая черта. Она состоит в том, что мы имеем некоторый объект, факт или событие, которые относятся к чему-то отличному от них самих. Например, дым как определенное физическое явление, может быть рассмотрен сам по себе, можно говорить и химическом процессе с определенными свойствами и т.д. Но если мы рассматриваем этот же дым как знак огня, то мы тогда берем этот дым как проявление иного, нежели он сам, а именно − проявление огня.

У членов африканского племени есть тест на глупость. Когда дураку показывают на луну, он начинает разглядывать палец. То есть он не видит в пальце указание на то, что пальцем не является.

Таким образом, речь идет о некотором отношении двух разных, не совпадающих явлений. Мы, говорит Шюц, как бы спариваем два разных предмета, объединяем их в определенном отношении. Спрашивается, как возникает это спаривание? Или лучше сказать – соединение.

И здесь Шюц обращается к Гуссерлю. Напоминаю, Эдмунд Гуссерль является основателем направления феноменологии, а Шюц строит социальную феноменологию, то есть объяснение социальной жизни на основе феноменологии.

Гуссерль в своих поздних работах описывает феномен образования пар, который, по его мнению, является общим свойством нашего сознания.

Сознание работает таким образом, что два или более феномена интуитивно даются в единстве, независимо от того, направлено на эти феномены наше внимание или нет. То есть речь идет об определенном автоматизме сознания.

Пример Гуссерля. Допустим, мы рассматриваем некую вещь. Реально мы можем воспринять нашим зрением лишь переднюю, обращенную к нам сторону объекта. Но это восприятие передней стороны включает в себя также и мысленное восприятие другой, задней стороны, происходит примысливание того, что мы могли бы воспринять, если бы мы обошли объект и увидели бы его с задней стороны. Это примысливание, или домысливание, основано на опыте прошлых восприятий. Вполне возможно, что то, что мы увидели бы, не совпало с тем, что мы ожидаем увидеть. Но в любом случае мы предполагаем, что другая его сторона будет какой-то формы, какого-то цвета, из какого-то материала.

Таким образом, по Гуссерлю, передняя стороны объекта, которая дана нам в непосредственном восприятии, присоединяет, аппрезентирует, пишет Гуссерль, невидимую заднюю сторону. Таким образом, апрезентирующий член, присутствующий в восприятии, соединяется в пару с аппрезентируемым членом.

Возможны самые разнообразные случаи аппрезентации. К актуальному восприятию может присоединиться воспоминание или фантазия. Например, то, что мы видим, может разбудить затаенные в глубине воспоминания, которые начинают подниматься на поверхность, независимо от того, хотим мы этого или нет. Во всех случаях объект, факт или событие переживаются не сами по себе, а как стоящие вместо другого объекта, который непосредственно нам не дан.

Опираясь на это учение Гуссерля об аппрезентации, или работы сознания по образованию пар, Шюц различает метки, индикации, знаки и символы.

Он начинает с положения единичного индивида в мире, причем на первых порах отвлекается от существования других людей и общества. В этой ситуации индивид воспринимает мир, организованный в пространстве и во времени вокруг самого индивида как центра. Я иду по улице, и передо мной расступаются окружающие предметы. Я как бы прокручиваю перед собой фрагменты окружающего мира. Вот мимо меня справа движется областная филармония, а вот надвигается детская филармония.

В этом мире индивид отмечает некоторые объекты, как средства ориентации среди вещей, эти объекты выступают для него как метки. Например, сломанная ветка дерева указывает на тропу к колодцу, закладка на странице отмечает место, на которой прервано чтение, карандашные пометки на полях книги, напоминают те мысли, которые связаны с соответствующими строчками.

Важно, что сломанная ветка есть нечто большее, чем она сама, эта сломанная ветка аппрезентативно соединилась в пару со своим значением − путь к колодцу.

Переход к индикациям. Некоторые факты и события известны мне как связанные друг с другом более или менее типичным и повторяющимся образом. Я ожидаю, что событие А связано определенным образом с событием В. Поэтому воспринимаю событие А как выступающее не само по себе, но означающее что-то иное, именно прошлое, или теперешнее, или будущее событие В. Сама связь между А и В для меня остается непрозрачной, может быть неизвестной, но есть уверенность, что такая связь есть. Такое отношение Шюц называет индикацией. Примеры: нимб вокруг Луны, указывающий на то, что скоро начнется дождь, дым, указывающий на огонь, положение стрелки, указывающей уровень бензина в топливном баке. Здесь налицо повторяющаяся типичная связь.

Знаки. Здесь Шюц вводит других живых существ, или общество. Другой мне дан как материальный, телесный объект. То есть другой человек выступает передо мной как некая движущаяся телесность. Его психическая жизнь, внутренний мир не открыты мне непосредственно, они не представлены, но снова опять-таки аппрезентируются. Например, определенное движение руки воспринимается не само по себе, а в качестве жеста, т.е. телесного движения, имеющего смысл. Зевок воспринимается не сам по себе как физиологический акт, а как показатель внутреннего состояния скуки. В этом типе аппрезентации дана основа разных знаковых систем и в конечном счете − языка.

Таким образом, телесное движение воспринимаются как выражение внутреннего мира другого Я. Эта же ситуация воспроизводится с культурными объектами. Манера одеваться есть внешняя проекция характера личности. Книга есть материальный объект. Но при ее чтении мы направляем внимание не на типографские знаки, а на значение того, что в ней написано. Вижу лишь типографские знаки на листках бумаги, а передо мной волнуется на своем первом балу Наташа Ростова с оголенными плечиками.

В акте аппрезентации мы примысливаем или домысливаем тот смысл, который соответствует материальным объектам. Такие объекты и есть то, что называется знаками.

И, наконец, символы. В случае символов речь идет об аппрезентативном связывании объектов моего повседневного мира с такими объектами, которые по определению находятся, или мыслятся как находящиеся за пределами этого повседневного мира, за чертой моего даже возможного восприятия. Речь идет о том, что принципе не может находиться в пределах моего восприятия, действия и понимания. Символами я обозначаю как лишь мыслимое, но совершенно непредставимое наглядно, как то, что в принципе не может находиться передо мной. Это − природа в целом, общество в целом, мое Я по ту сторону потока моего сознания и всего того, что я могу помыслить и представить. Я говорю, что вот я увидел это, но могу ли я увидеть свое Я, которое увидело вот это? Свое Я, так же как природу в целом, или человечество в целом я не могу увидеть наглядно, но могу эти объекты лишь мыслить.

Поэтому символы нельзя определить и представить иначе, чем через другие символы.

Шюц приводит примеры китайской символики неба и земли, которые представлены через верх и низ человеческого тела, через голову и ступни. То есть в качестве символа берутся предметы или объекты повседневного мира − человеческая голова, ступни ног, но они соотносятся с тем, что нельзя представить в виде конкретной вещи из этого же мира − небо и земля как таковые. Или используется мужское и женское начала как символы неба и земли. Но сами мужское и женское начала, ступни ног и голова выступают тоже символами, речь не идет вот об этой женщине или ступне вот этого индивида, пошевелившего сейчас пальцами. Речь идет о женском и мужском начале вообще, о ступне вообще и т.п. То есть берутся предметы или объекты повседневного мира, но с добавкой «вообще», то есть их тоже нельзя воспринять органам чувств – увидеть, потрогать и т.д.

Символы выступают как способы упорядочивания и освоения мира по ту сторону повседневности, но влияющего на повседневность, в которой находятся люди. В результате посредством символов мир в целом, индивид и общество образуют некое освоенное и понятое единство.

3. О множественных реальностях. Повседневность как верховная реальность

Можно говорить о существовании различных типов реальностей, каждый из которых обладает самостоятельным способом существования. Во-первых, это − мир чувственных, или физических вещей в пространстве и во времени, во-вторых, мир науки, затем мир математических отношений, всех этих треугольников, окружностей, интегралов и т.д., мир ми­фа и мир религии, миры индивидуальных мнений, мир умопомешательства и мир сновидений, игровой мир. Каждый мир, пока на него направлено вни­мание, по-своему реален. Реально все, что связано с нашей эмоциональной и деятельной жизнью, или иначе: реально все, что возбуж­дает наш интерес. Например, в театре мы смотрим на странно одетых и говорящих странное двух людей-артистов, но видим реальных Ромео и Джульетту, для которых любовь заслонила все на свете. Это в данном случае является реальностью, потому что на них направленно наше внимание.

В каждом из этих миров переживания согласованы и совместимы друг с другом, они характеризуются различной степенью напряженности сознания − от бодрствования в реальности повседневной жизни до сна в мире сновидений, а также характеризуются особым ритмом времени.

Но есть верховная реальность, ею является мир повседневной жизни. Для нее характерны четыре признака:

1. Мы всегда, даже когда спим или фантазируем, в ней участвуем посредством наших тел, которые сами по себе принадлежат вещам внешнего мира.

2. Внешние объекты ограничивают наши воз­можности свободного действия и тре­буют усилий по преодолению их сопротивления.

3. В эту реальность мы можем встроиться нашей телесной активностью и поэтому можем ее изменять и преобразовывать.

4. В этой реальности мы можем вступать в общение с другими индивидами.

Мир повседневной жизни принимается нами как естественная данность, и мы переходим в другие области реальности через шок, т.е. по принципу «Или – или».

В течение дня можно пройти через несколько шоковых переживаний. Например, в нас происходит как бы переключение, когда в театре поднимается занавес, и мы оказываемся в мире Ромео и Джульетты. Только что вдыхали запах клея и видели фанеру декораций, и вдруг все другое. Нельзя видеть фанеру декораций и одновременно слышать голос Джульетты. Либо фанера, либо Джульетта: или – или.

Приступив к рисованию, мы ограничиваем наше поле зрения тем, что находится внутри рамки, тем самым переходя в изобразительный мир. При засыпании совершаем прыжок в мир сновидений. Шо­ком является погружение в религиозный опыт или решение ученого заменить участие в мирских делах беспристрастной со­зерцательной установкой.

Переход из одной реальности в другую происходит скачком, без промежуточных состояний. Потому что то, что совместимо в одной области значения, не будет совместимо в другой области значения. С точки одной реальности все переживания, связанные с другой реальностью, будут казаться фиктивны­ми, и наоборот.

Например, научная теория есть реальность, достоверность символов которой − уравнений и закономерностей − не зависят от соответствия или несоответствия с реалиями повседневной жизни. Ясно, что в повседневной жизни никто не будет учитывать свойства биному Ньютона. Так же символы поэзии бессмысленно определять через соответствие объектам мира повседневной жизни. Бессмысленно определять с точки зрения здравого смысла или науки истинность поэтической строчки: На холмах Грузии лежит ночная мгла… Потому что мгла есть отсутствие света, а отсутствие чего-то не может лежать на чем-то.

Есть работа Рудольфа Карнапа, который разбирает с точки зрения формальной логики фрагмент из статьи Хайдеггера и показывает бессмысленность его содержания. Но реальность философского языка есть нечто другое по сравнению с правилами формальной логики.

4. Понимание Другого. Учение о типизации

Когда мы общаемся с другим человеком, то воспринимаем зрением, слухом и прочими органами чувств всего лишь движение его тела: взмах руки, поворот головы, перемещение в пространстве, мимику лица, речь как поток звуков. Но истолковываем это движение и потоки звуков как внешнее выражение его внутренней жизни: мыслей, намерений, эмоций, болевых и других ощущений: чувства голода, жажды, полового влечения и т.д. Это примысливание внутренней жизни в качестве особого довеска отличает восприятие живого человеческого тела от восприятия природных тел и процессов.

Человек с точки зрения телесного строения есть лишь совокупность физических, химических, информационных и тому подобных естественных процессов. Никакого внутреннего мира, отличного от этих процессов, в человеческом теле мы не обнаружим. Получается, что само использование выражения «внутренний мир» является метафорой.

Итак, при восприятии живого человеческого тела мы примысливаем, как бы вкладываем (еще одна метафора) в него то, что никоим образом нельзя обнаружить в виде пространственно-временного процесса. Происходит аппрезентация по Гуссерлю.

Однако, не все так плохо. Каждый человек прекрасно воспринимает, причем с очевидностью свой собственный внутренний мир – свои мысли, желания и эмоции. И можно по аналогии с самим собой представить и понять внутренний мир другого человека как такого же рода субъективную реальность.

Проблема состоит в том, что речь идет о внутреннем мире другого человека, поэтому нет гарантии, что в той же самой ситуации этот другой человек будет чувствовать, желать и мыслить то же, что и мы. Так же как нет гарантии, что в такой же ситуации он поступит, как мы. нет гарантии, что мы вложили в его голову то, что он думает на самом деле. Как говорится, чужая душа – потемки.

Здесь мы начнем рассуждать следующим образом. Конечно, то, что думают, желают и чувствуют разные люди, определяется их уникальными биографиями, а также телесными и психическими особенностями. Пятилетний ребенок может истолковать одну и ту же ситуацию иначе, чем взрослый человек. И женщина иначе, чем мужчина поведет себя при тех же обстоятельствах.

Представим, что мужчина и женщина сидят за столиком в кафе, и мужчина женщине передает солонку. Для мужчины это окажется всего лишь передачей солонки, а женщина почувствует в том, как он передал солонку, изменение его отношения к ней. Все – у него другая!

И все же является фактом, что люди – мысля, желая и чувствуя по-разному, – тем не менее понимают друг друга, и на основе этого понимания способны учитывать и предвосхищать поведение друг друга. Мы способны вести диалог и, как правило, понимаем, что хочет сказать другой, – даже если этот другой сказал что-то невпопад.

Значит, существует некий механизм общения, позволяющий обойти эту преграду – иметь дело с личностями, выступающими в качестве носителей уникальных внутренних миров. Этим механизмом является типизация: чтобы понять другого, мы воспринимаем его не как уникальную личность, но как тип.

Например, вот в этом человеке мы видим продавца, который, и для нас это совершенно понятно, стремится быстрее и подороже реализовать свой товар, а в этом человеке видим пешехода с понятными мыслями успеть перейти улицу на зеленый свет, а вот это просто женщина, потому она и ведет себя как женщина, а этот человек – студент. Рассматривая людей как типы, мы унифицируем, или, лучше сказать, стандартизируем, их внутренние миры, тем самым делаем предсказуемым и понятным их поведение. Теперь, чтобы узнать, что думает этот человек, нам достаточно знать, что он должен думать в качестве типа: продавца, пешехода, женщины, студента.

Но часто типизация происходит не сразу. Пример Шюца. С вами заговаривает на улице незнакомец, и трудно с первого взгляда определить, кто он: попрошайка, распространитель товаров, человек, решивший обратить ваше внимание на непорядок в вашей одежде, или жертва любви, которая пытается с вами познакомиться. Но в любом случае еще до начала общения необходимо типизировать того, кто перед вами, а потом, возможно перетипизировать, а потом снова перетипизировать.

В качестве примера рассмотрим фрагмент из романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита».

Героиня романа Маргарита Николаевна сидит на скамейке в Александровском саду. Люди проходят мимо. Какой-то мужчина присел на кончик скамьи... Сказал: − Определенно хорошая погода сегодня.

Но Маргарита так мрачно поглядела на него, что он поднялся и ушел.

Далее идут мысли Маргариты: почему собственно я прогнала этого мужчину? Мне скучно, а в этом ловеласе нет ничего дурного, разве только это глупое слово «определенно»...

Здесь произошло событие, в котором было типологически определена ситуация − попытка познакомиться, и типизация его участников − одинокая женщина еще ничего, ловелас.

Дальше к Маргарите подсаживается Азазело из свиты Воланда. Называет ее по имени и говорит, что послан к ней по делу. И сразу начинается типизация со стороны Маргариты: агент из милиции, хочет ее арестовать. После уточнения со стороны Азазело, что он послан иностранцем пригласить в гости, происходит перетипизация: уличный сводник.

Мое восприятие других как исполнителей типичных ролей в свою очередь типизирует меня самого. Ведь и я вхожу в отношения с другими в качестве пешехода, или покупателя, просто мужчины или преподавателя.

Важно отметить, что типизация и перетипизация выступают не довесками к объективной, предзаданной ситуации, они изменяют одну реальность в другую. И вся совокупность типизаций и перетипизаций, которую совершают люди по отношению друг к другу, влечет за собой типизации ситуаций: поведение в парикмахерской, свидание с женщиной, отшить приставалу, подать милостыню и т.д. Получается, что наша реальная жизнь есть череда сменяющих друг друга типических ситуаций. Лекция, поездка в транспорте, семейный ужин, перепалка, примирение, сцена завтрака, сцена супружеского поцелуя при уходе на работу и т.д. Все эти типические ситуации, в которых мы все ведем себя как определенные типы: супруг, преподаватель и т.д. − все это складывается в житейско-практическую социальную структуру общества в целом.

Вся совокупность типов складывается в исторически-определенное общество или определенную культуру. Например, средневековое общество представляет набор одних типов – рыцарь, ремесленник, священник, феодал, земледелец, а восточное общество – совокупность других типов. А современное европейское общество – еще одна совокупность типов. Даже такие универсальные типы на все времена, как мужчина и женщина, подросток и взрослый в каждую историческую эпоху и в каждой культуре получают свое определенное содержание, а значит, им соответствуют по-разному оформленные стандартизированные внутренние миры.

Источником типизаций является наш обыденный язык, который воплощает опыт предшествующих поколений. Человек с самого начала приходит в мир как в мир типических определенностей и через язык учится воспринимать явления, предметы, других существ как типы, а не как сочетания уникальных и неповторимых качеств.

Среди других механизмов типизации нашего поведения и наших внутренних миров можно назвать обычаи и традиции, систему образования, средства массовой коммуникации.

Здесь можно выйти на важное отличие субъективной социологии от объективной. Согласно объективной социологии, социальные явления, факты, структуры существуют независимо от человека, и социологи познают эти явления, факты, и структуры с большей или меньшей точностью. Эта позиция совпадает с позицией естествоиспытателя − принято считать, что объекты естественных наук не зависят от субъекта и не меняются в ходе их познания. Очевидно, что Луна не изменяется от того, что на нее смотрит в телескоп астроном.

Но с переходом в квантовую механику ситуация меняется и в физике. Акт измерения скорости летящего электрона при помощи электронного микроскопа вышибает исследуемый электрон с его траектории, и мы измеряем не то, что было до этого. Но уже термометр, опущенный в стакан с водой, меняет ее температуру, и мы можем установить лишь то, что установилось в результате акта измерения.

Субъективная социология исходит из аналогичной ситуации. Акт познания есть одновременно созидание новой реальности. Здесь действует теорема американского социолога Уильяма Томаса, которую мы приводили в самом начале: «Если ситуация воспринимается как реальная, она реальна по своим последствиям». Приводится частый пример с параноиком, который убивал людей, имевших привычку разговаривать с собой вслух на улице. Он это истолковывал, что они против него что-то замышляют. Его определение ситуации (т.е. способ типизации) совпадало с актом ее познания, и этот акт познания переопределил саму ситуацию в качестве реальности.

Но если акт познания меняет познаваемый объект, то вопрос об истинности познания излишен. Это положение справедливо не только для микровзаимодействий, но и для исторических ситуаций. Макс Вебер показал, как новое понимание взаимоотношений человека и Бога в протестантизме привело к рождению капитализма как исторической эпохи. Также Маркс, определив рабочий класс в качестве гегемона и строителя нового общества, создал ситуацию борьбы рабочего класса за светлое будущее. До этого рабочие были просто рабочие. И в результате началась эпоха революций и строительства светлого будущего по принципу «кто кого».

Таким образом, каждое новое определение ситуации порождает новую объективную реальность, и познание реальности совпадает с ее изменением.

Ну а все же – происходит ли постижение другого как вот этой неповторимой личности? Оказывается, происходит, но при особом способе общения, который в социологии называется «лицом-к-лицу». Здесь люди оказываются в общем пространстве, когда непосредственному восприятию одного доступны тело, жесты, походка и выражение лица другого в качестве симптомов или знаков его мыслей и чувств. Например, находятся в одной комнате или в купе вагона. Но главное – здесь происходит пребывание в общем внутреннем времени, которое Анри Бергсон назвал длительностью в противоположность физическому времени, которое измеряется равномерным движением стрелок по кругу часового циферблата. Два человека участвуют в одном жизненном процессе и схватывают в живом настоящем ход мыслей друг друга, они имеют общие надежды, тревоги и планы на будущее, биография и жизненный опыт одного сплетаются с биографией и жизненным опытом другого. Поэтому оба выступают друг для друга уже не примерами типичного поведения, но уникальными индивидуальными личностями.

Такие отношения характерны для людей, живущих в длительном браке; для тесно общающихся друзей, которых объединяют общие воспоминания; для людей, выполняющих совместную работу и вынужденных понимать друг друга, что называется, «с полуслова».

Итак, существуют ситуации непосредственного восприятия внутреннего мира другого. Однако необходимо признать, что и в этом случае личность раскрывается лишь отдельными своими сторонами, никогда не оказываясь прозрачной для другого в своей окончательной глубине³.

Но вот общение «лицом-к-лицу» прерывается, потому что жизненные обстоятельства заставили расстаться на какое-то время его участников. Близкий человек продолжает восприниматься в переписке или воспоминаниях на основе прошлого образа, сложившегося в ситуации «лицом-к-лицу». Но этот образ постепенно, а далее все в большей степени вытесняется соответствующим типом, например «друг вообще». И даже при возобновлении прежних непосредственных отношений выяснится, что общаешься с человеком, у которого появились новый жизненный опыт и новые впечатления, известные «по его рассказам». В дальнейшем все в большей степени тип начнет замещать уникальную личность, с которой когда-то проживалось общее время и общее пространство.

Но важно то, что само существование ситуаций непосредственного восприятия и понимания другого служит доказательством реальности не только моей собственной внутренней жизни, но всех и каждого.

Таким образом, в жизни человеческого общества необходимо различать две параллельно сосуществующие стороны: бытие людей в качестве уникальных личностей с сообщающимися, хотя и никогда не прозрачными до конца для других (и для самих себя) внутренними мирами, и – бытие людей в качестве типов, понимающих друг друга на основе абстрактных моделей поведения.

5. О двух парадигмах социального познания

Если мы рассмотрим историю социологии, то обнаружим в ней две конкурирующие парадигмы. Одну называют интерпретативной, другую – структурной парадигмой.

Интерпретативная парадигма состоит в том, что общество рассматривается как результат взаимодействия индивидов, обладающих сознанием. Индивиды придают смысл своим действиям и на этой основе строят совместную жизнь. Поэтому исходной реальностью признается сознательная деятельность живых, конкретных индивидов-личностей, а классы, нации, государство и другие социальные институты рассматриваются как полезные абстракции, позволяющие индивидам регулировать отношения между собой.

Представителями интерпретативной парадигмы являются Макс Вебер, Георг Зиммель, Питер Бергер, Томас Лукманн, Альфред Шюц. Большую роль в развитии интепретативной социологии сыграли идеи феноменологии Эдмунда Гуссерля.

Структурная парадигма состоит в том, что основой общества считаются классы (страты), нация, государство. Они выступают надындивидуальной реальностью, определяющие поведение индивидов в качестве типов независимо от их сознания, воли и желаний. Общество рассматривается как самостоятельная структура, имеющая системные свойства, не выводимые из свойств индивидов.

Такое понимание общества развивали самые первые социологи: Огюст Конт, Герберт Спенсер. Среди них можно поместить Эмиля Дюркгейма, а также Карла Маркса с его определением сущности человека как совокупности общественных отношений и выводом, что в основе исторического развития лежит борьба классов. Из современных социологов (ХХ век) можно назвать Толкотта Парсонса и Роберта Кинга Мертона.

Структурная социология рассматривает индивида как представителя определенной социальной группы, или как типа.

Приведем пример. Очевидно, что мужчина и женщина начинают встречаться не случайным образом, а потому что принадлежат к соответствующим полярным типам. Далее можно уточнить, что речь идет о женатом мужчине и незамужней молодой женщине, тогда мы получим более конкретный сценарий поведения и перспектив отношений между данными типичными персонажами. Можно принять во внимание психологические типажи персонажей и вид перенесенных в детстве психотрамв, социальное происхождение и национальные традиции, уровни образованности и типы семей, в которых выросли наши герои, и тогда, в конечном счете, получим почти исчерпывающий рисунок поведения исследуемой пары.

Но именно – почти. Какие бы типологические уточнения мы не вносили, а список их в принципе может быть бесконечным, все же сохранится зазор между реальным поведением вот этих двух индивидов и тем что можно дедуцировать из всей совокупности общих структур. Зазор, который принципиально нельзя устранить, так сказать, дожать, вводя все новые и новые типологические уточнения.

И тогда становится необходимым поменять стратегию анализа наших персонажей: увидеть в них живых индивидов, каждый из которых стал частью биографии другого, способных в любой момент уклониться от предписанной типологической траектории и проявить себя совершенно иначе.

Здесь обнаруживается невозможность непрерывным движением мысли перейти от одного способа рассмотрения к другому. Поэтому можно говорить о дуализме социального познания, который неустраним, как дуализм квантовых частиц, которые приходится рассматривать то как корпускулы, то как волны в зависимости от используемого экспериментального оборудования.

Эта принципиальная непереводимость одного способа познания социальной реальности в другой можно понять как аргумент в пользу принципиальной фрагментарности социального знания. Получается набор различных углов зрения, каждый из которых вырезает свою сторону реальности, но эти стороны обречены на отсутствие единства между собой. Так, цилиндр проектируется в виде прямоугольника на одной плоскости и в виде круга на другой. И очевидно, что, сколько бы мы не прикладывали круг к прямоугольнику, мы не вернемся снова к цилиндру. Но в таком случае не получаем ли мы в виде знания о социальной реальности лишь то, что сами в нее вложили? Можно провести параллель с Кантом, который писал, что мы сами вносим порядок и закономерность в явления, называемые нами природой. Но здесь идет речь уже не о природе, а об обществе.

Но на самом деле именно отсутствие единства в формах познания социальной реальности можно принять в качестве аргумента в пользу ее познаваемости. Социальная реальность познаваема, потому что существуют несводимые одна к другой теории социальной реальности.

Здесь можно сослаться на идеи книги Юрия Лотмана «Культура и взрыв». Лотман пишет о том, что язык создает свой мир, и делает вывод о неизбежности того, чтобы внешняя реальность охватывалась не одним языком, а только их совокупностью, и признает невозможность одного наиболее правильного языка для выражения внеязыковой реальности.

Один язык в принципе не способен адекватно охватить внешний мир. Эта неспособность диктует необходимость другого взгляда на мир (взгляда другой личности, другого языка, другой культуры). Лотман также подчеркивает, что условием адекватности отражения внеязыковой реальности является взаимная непереводимость или ограниченная переводимость языков, на которых описывается реальность.

Если следовать параллельно мысли Лотмана, то мы должны признать необходимость и неизбежность разных способов познания социальной реальности, непереводимых одного в другой. Эти способы познания лишь в своей сумме способны дать адекватное отражение свойств реальности. И необходимо признать невозможность построения какой-то одной единственно правильной теории социального познания.