В Калмыкии

(отрывки)

«…» На другой день в восемь утра нас ждал пироскаф «Верблюд». Едва наша лодка коснулась его борта, как от берега отплыла другая; она везла четырёх дам, которым покровительствовал господин Струве.

Одна из этих дам, была сестрой княгини Тюмень, княжной Грушкой. Она была одета по-европейски, а на её лице почти не было заметно признаков китайского происхождения. Воспитанница астраханского пансиона, где княжна учила русский язык, она воспользовалась праздником, устроенным для нас, чтобы нанести визит своей сестре.

Тремя другими дамами были: госпожа Мария Петрищенкова, жена офицера из бакинского гарнизона, госпожа Екатерина Давыдова, жена морского лейтенанта, служившего на том знаменитом «Трупманне», который должны были предоставить в наше распоряжение, если он всё-таки вернётся из Мазендерана, и мадемуазель Врубель, дочь отважного русского генерала, весьма почитаемого на Кавказе, скончавшегося несколько месяцев назад и траур по которому она ещё носила.

Эти три дамы – мы познакомились с ними на вечере, данном в нашу честь господином Струве, – говорили и писали по-французски, как француженки.

Так как две из них были жёнами, а одна – дочерью офицера, они соблюдали вполне армейскую точность.

Что касается нашей калмыцкой княжны, то её в семь утра разбудил пансионский колокольчик.

Эти дамы, как я сказал, были не только весьма образованны в силу полученного ими воспитания, но и на редкость хорошо осведомлены о нашей литературе; правда, они прекрасно знали литературные произведения, но очень плохо – самих людей. Поэтому мне пришлось рассказать им о Бальзаке, Ламартине, Викторе Гюго, Альфреде де Мюссс, о наших поэтах и романистах.

Просто невероятно, с какой поразительной точностью оценивались наши выдающиеся люди, так сказать инстинктивно, этими молодыми женщинами, старшей из которых едва исполнилось двадцать два года.

Разумеется, я не говорю здесь о княжне Грушке: плохо зная русский, а ещё менее французский язык, она не принимала участия в разговоре.

Так как я знал берега Волги и, увидев их однажды, мог считать, что видел их уже десятки раз, я остался с нашими пассажирами в каюте.

Я не знаю, сколько времени длилось это плавание; но когда с верха лестницы нам крикнули: «Подплываем!» – я подумал, что до Астрахани осталось не более десяти вёрст.

На самом же деле, мы плыли очень медленно и, поднимаясь вверх по реке, течение которой достаточно быстрое, мы преодолели всего 35-40 вёрст за два с половиной часа. Итак, мы вышли на палубу.

Левый берег реки на протяжении четверти лье был усеян калмыками обоего пола и всех оттенков. Дебаркадер был осенён знамёнами, и при нашем появлении артиллерия князя, состоявшая из четырёх камнемётных мортир, произвела залп.

Наш пароход ответил выстрелом из двух небольших пушек.

Можно было разглядеть князя, ждавшего нас в верхней части дебаркадера. Он был одет в национальный костюм, то есть в белый сюртук, тщательно застёгнутый на маленькие пуговички, широкие красные штаны и сафьяновые сапоги, а на голове имел разновидность польской шапки.

Шапка и сапоги были жёлтого цвета.

Я заранее осведомился об особенностях этикета. Поскольку праздник давался в мою честь, я должен был подойти прямо к князю, обнять его и потереться своим носом о его нос, что означает: «Я желаю вам всяческого благополучия!».

Что до княгини, то мне было позволено поцеловать ей руку, если она мне её подаст; однако меня предупредили, что княгиня мало кого удостаивает такой чести.

Поскольку я был не вправе претендовать на подобное к себе снисхождение, я похоронил эту мечту в своей душе.

Корабль остановился в пяти или шести метрах от дебаркадера, и я покинул его под оглушительный артиллерийский залп, произведённый с обеих сторон. Зная, что мне следует делать, я покинул господина Струве и его дам и начал торжественно подниматься по ступеням дебаркадера, тогда как князь не менее торжественно спускался навстречу мне. Мы сошлись на середине; я обнял его и потёрся носом о его нос, словно был калмыком всю свою жизнь.

Я горжусь своей ловкостью, и не без причин: как известно, нос не является выдающейся частью лица у калмыков; не так-то просто отыскать эту деталь между двух костистых выступов, которые защищают его наподобие двух передовых укреплений.

Князь отступил в сторону, чтобы дать мне пройти, затем поприветствовал господина Струве, но уже не стал тереться носом о его нос, а ограничился простым рукопожатием, после чего обнял сестру, кажется, почти не обращая внимания на дам, его сопровождающих.

Как и все женщины Востока, калмычки, насколько я могу судить, занимают весьма скромное положение в социальной иерархии своей страны.

Князь Тюмень был человеком 30-32 лет, слегка полноватым, хотя и рослым, с очень короткими ногами и очень маленькими руками. Так как калмыки всегда верхом на лошади, их ноги не развиваются и, беспрестанно упираясь в стремена, становятся почти той же длины, что и толщины.

Хотя князь Тюмень обладал ярко выраженным калмыцким типом, наружность его даже и по европейским меркам была приятной; тело его казалось могучим, у него были чёрные и гладкие волосы, чёрная, но очень жидкая борода.

Когда все спустились на берег, он пошёл впереди меня, не обнажив головы. Известно, что на Востоке хозяин оказывает гостю честь, если не снимает перед ним шапку.

Замок находился на расстоянии не более двух сотен шагов от берега. Дюжина офицеров в калмыцких костюмах, с кинжалами, патронташами и саблями, украшенными серебром, стояли по обе стороны ворот, обе створки которых были распахнуты настежь.

Миновав главный вход, мы, князь и я, пошли впереди, следуя за своего рода мажордомом; ему не хватало только белой палочки, чтобы достойно представлять Полония.

Мы подошли к запертой двери; мажордом постучал в неё: дверь отворилась изнутри, но мы не увидели тех, кто заставил её повернуться на своих петлях.

Мы оказались перед княгиней и её придворными дамами. Княгиня сидела на некоем подобии трона; придворные дамы – шесть справа от неё, шесть слева – сидели на корточках.

Все они были неподвижны, как статуи в пагоде.

Одеяние княгини было великолепным и одновременно оригинальным.

Оно состояло из платья персидской ткани, вытканной золотом, поверх которого была надета шёлковая туника, ниспадавшая до колен; глубокий вырез спереди открывал корсаж платья, весь расшитый жемчужинами и бриллиантами. Шея княгини была заключена в батистовый воротник мужского кроя, скреплённый спереди двумя большими жемчужинами; её голова была покрыта шапкой квадратной формы, верхняя часть которой, кажется, была изготовлена из страусиных перьев, выкрашенных в красный цвет; нижняя часть имела вырез, обнажавший лоб; один край шапки спускался до основания шеи, а другой был загнут на уровне уха, что придавало княгине чертовски кокетливый и даже несколько вызывающий вид.

Поспешим добавить, что княгине едва исполнилось двадцать лет, что у неё были прелестные глаза китаянки, что ниже носа, который можно было упрекнуть лишь в том, что он не слишком выдавался вперёд, открывался рот: алые губы скрывали жемчужины зубов, своей белизной способные затмить белизну корсажа.

Признаюсь, что нашёл её настолько прекрасной, насколько может, на наш взгляд, быть прекрасной калмыцкая княгиня; но, возможно, именно потому, что эта красота приближается к нашей, она ценится в Калмыкии меньше, чем если бы, напротив, она больше соответствовала национальному типу.

Впрочем, я в это не верю, учитывая, что князь, кажется, был по уши влюблён в свою жену.

Рядом с ней стоял одетый молодым калмыком мальчик пяти или шести лет, сын князя Тюменя от первого брака.

Я приблизился к княгине, чтобы просто её поприветствовать; но неподвижная до сих пор статуя ожила, сняла маленькую митенку из белого кружева и протянула мне руку для поцелуя.

Разумеется, эта неожиданная милость наполнила моё сердце радостью.

Я преклонил колено, не зная, требует ли того этикет, и почтительно коснулся губами маленькой, немного смуглой, но необыкновенно изящной ладони, весьма сожалея о том, что в отношении женщин предусмотрен иной церемониал.

Мне до смерти хотелось пожелать княгине Тюмень всяческого благополучия, потеревшись своим носом о её нос.

Двенадцать придворных дам не шелохнулись, они только скосили глаза, шесть левых направо, а шесть правых налево, чтобы не потерять меня из виду. В этот момент вошли наши спутницы.

При виде четырёх дам, княгиня поднялась с места, и, будто вытолкнутые пружиной, двенадцать её придворных тоже вскочили на ноги.

Княгиня нежно обняла свою сестру и на калмыцком языке обратилась с приветствием к нашим спутницам, это приветствие князь перевёл им па русский, а господин Струве – мне на французский.

Приветствие звучало примерно так: «На небе есть семь неразлучных звёзд, сверкающих во мраке; вас только три, но вы столь же ослепительны, как и ваши соперницы в небесах».

Я не знаю, что ответили дамы, но вряд ли им удалось отыскать метафору, равную этой.

Закончив приветствие, княгиня поставила свою сестру рядом с собой – по другую руку от неё стоял ребёнок,– знаком пригласила трёх дам присесть на софу, а сама опять уселась на свой трон.

Двенадцать придворных дам единым движением, вполне согласованно, вновь опустились на корточки.

Князь остался стоять перед своей женой и обратился к ней с небольшой речью, прося принять самое деятельное участие в заботах о благородных гостях, посланных ему Далай-Ламой.

Княгиня ответила, кивнув в нашу сторону, что сделает всё возможное, чтобы помочь супругу оказать гостеприимство и что ему остаётся лишь отдать приказ, который она незамедлительно исполнит.

Тогда князь повернулся к нам и спросил по-русски, не будет ли нам угодно услышать «Те Деум», который он заказал своему первосвященнику, велев обратиться к Далай-Ламе с просьбой ниспослать нам всяческих успехов.

Мы ответили, что это доставит нам большое удовольствие.

На что князь ответил, конечно же, чтобы нас успокоить:

– Это не займёт много времени, сразу же после этого мы позавтракаем.

При этих словах княгиня поднялась и направилась к двери.

Двенадцать придворных дам, одетых примерно так же, как и их госпожа, и носивших на голове подобные же шапочки, казавшиеся частью униформы, подскочили, как и в первый раз, и отправились гуськом за ней такой походкой, какой передвигались бы двенадцать придворных дам, будь они изготовлены инженером Вокансоном.

У дверей дворца нас ожидали (хотя от него до пагоды было всего триста или четыреста шагов) две превосходные коляски и примерно двадцать лошадей, осёдланных по-калмыцки, то есть с сёдлами, которые на один фут возвышались над спиной лошади.

Князь спросил, желаю ли я ехать в коляске с княгиней или вместе с ним верхом.

Я ответил, что честь остаться в обществе княгини слишком велика, чтобы от неё отказаться, раз уж я такого почёта удостоился.

Княгиня усадила возле себя госпожу Давыдову, предложила нам, господину Струве и мне, сесть спереди и поручила своей сестре принять во второй коляске двух других дам и Муане.

Князь и его телохранители сели на лошадей.

Оставались двенадцать придворных дам, по-прежнему сохранивших неподвижность, напоминая кукол на палочках.

Но стоило княгине произнести какое-то слово, вероятно, позволявшее им расстаться с неподвижностью, как они издали радостный вопль, подобрали между ног свои парчовые юбки, так что перед оказался сзади, а задняя часть спереди, взялись за поводья, впрыгнули в сёдла, не прибегая к помощи стремян, и нисколько не смущаясь тем, что их ноги оголились до колен, так как на них были простые полусапожки, помчались бешеным галопом, издавая дикие крики, которые, казалось, выражали живейшую радость.

Двое из наших спутников, Калино и Курно, чьи лошади понесли, никак не желая отстать от лошадей придворных дам, оказались на земле: один в тридцати шагах от дворца, другой в пятидесяти, уподобившись вехам, вонзённым в землю, дабы отметить собою пройденный путь.

Я был ошарашен; наконец-то я повстречал нечто совершенно неожиданное, то, о чём только может мечтать путешественник.