Роальд Даль (Роалд Дал)

(1916-1999)

Р оальд Даль (Роалд Дал), один из самых известных авторов Великобритании. Во время Второй мировой войны служиль в Королевских ВВС. Именно в годы войны Р. Дал опубликовал свою первую повесть «Гремлины» (1943) – по этой повести впоследствии был поставлен нашумевший одноименный фильм (1984). После войны Р. Дал целиком посвятил себя творчеству: он писал рассказы, повести, пьесы, как для взрослых, так и для детей. Однако лучше ему удавались рассказы, он замечательный рассказчик с элементами черного юмора. Рассказы Р. Дала издаются в переводах на многих языках мира, в том числе и на русском. Пересказывать содержание его рассказов – занятие бесперспективное, ведь это не просто художественные описания, на которые нанизаны диалоги. Их отличает присущая только одному Далу манера: в пересказе неизбежно утрачивается дух и стиль, ирония и тонкий юмор, ощущающиеся в каждой фразе.

Роальд Дал умер 23 ноября 1990 года в Оксфорде и был похоронен по обряду викингов с любимыми предметами – бильярдными киями, бутылкой бургундского, шоколадными конфетами, карандашами. В честь Р. Дала открыта Детская галерея в Букингемпширском музее, день его рождения, 13 сентября, отмечается во всем мире как День Роальда Дала.

Кожа

рассказ

(отрывок)

В тот год – тысяча девятьсот сорок шестой – зима выдалась долгая. Хотя уже наступил апрель, на улицах Парижа свистел ледяной ветер, а по небу плыли тяжелые тучи.

Старик по имени Дриоли, едва волоча ноги, ковылял по улице Риволи. Продрогший и несчастный, он весь съежился в своем стареньком черном пальто; поверх поднятого воротника виднелись только глаза и лоб.

Из открывшейся двери кафе пахнуло жареной курицей, и у старика засосало под ложечкой. Он двинулся дальше, без всякого интереса поглядывая на выставленные в витринах товары: духи, шелковые галстуки и рубашки, бриллианты, фарфор, антикварную мебель, книги в роскошных переплетах. Потом он увидел вывеску: «Картинная галерея». Ему всегда нравились картинные галереи. За стеклом было выставлено одно-единственное полотно. Старик остановился посмотреть. Он уже собрался было уйти, но что-то его удержало; обернувшись, он внезапно ощутил глухое беспокойство, в глубинах памяти невнятно шевельнулось нечто давно забытое, где-то когда-то виденное. Он снова вгляделся в полотно. Это был пейзаж: купа деревьев, неистово клонящихся в одну сторону, словно под сильнейшим ветром, и небо, все взвихренное и взлохмаченное. К раме была прикреплена небольшая пластина с надписью: ХАИМ СУТИН (1894 – 1943).

Дриоли пристально смотрел на картину, пытаясь понять, что именно кажется ему в ней знакомым. «Бредовая живопись,– думал он. – Очень странная, бредовая – но мне нравится Хаим Сутин... Сутин...»

– Боже мой!– воскликнул он вдруг. – Мой Калмычонок, вот это кто! Картина Калмычонка выставлена в лучшем магазине Парижа! Каково!

Старикан приник к стеклу витрины. Парнишку-то он вспомнил, да-да, вспомнил совершенно ясно. Но когда их свела жизнь – вот вопрос. Вспомнить остальное оказалось не так-то легко. Давно ведь это было. Как давно? Двадцать, нет, пожалуй, лет тридцать назад. Постойте-ка. Да-да, это было перед самой войной, перед Первой мировой, в тысяча девятьсот тринадцатом году. Вот когда. И Сутин этот – безобразный маленький калмычонок, хмурый, погруженный в свои мысли парнишка,– ему нравился; да что там, он его почти любил, а почему, и сам не знал, разве за одно то, что малый умел рисовать.

Зато как он рисовал! Картина в памяти постепенно прояснялась: улица, вдоль нее ряд помоек, запах гнили, бурые кошки, изящно ступающие по отбросам, и женщины, толстые потные женщины, сидящие на пороге домов, уперев ноги в булыжную мостовую улицы. Как называлась та улиц? Где жил тогда этот парень?

Ситэ-Фальжьер, вот где! Старик несколько раз кивнул самому себе, очень довольный собой, вспомнил все-таки! Потом припомнилась однокомнатная квартирка, в ней стояли стул да засаленная красная тахта, на которой парень спал; пьяные вечеринки, дешевое белое вино, бурные ссоры и неизменно мрачное, ожесточенное лицо молодого художника, работавшего молча и угрюмо…

«…» Ни разу в жизни, думал Дриоли, не встречал он более несчастного человека, не видел более угрюмого лица. Месяцев семь тому назад он приметил парнишку в каком-то кафе; тот сидел и пил в полном одиночестве. Поскольку парень походил на русского или азиата, Дриоли подсел к нему за столик и заговорил:

– Ты русский?

– Да.

– Откуда?

– Из Минска.

Дриоли так и подскочил; он обнял парня, восклицая, что и он родом из того же города.

– Вообще-то родился я не в самом Минске,– заметил паренек,– но поблизости от него.

– Где же?

– В Смиловичах, милях в двенадцати от Минска.

– В Смиловичах!– закричал Дриоли и снова заключил парнишку в объятия. – Мальчишкой я несколько раз ходил туда пешком.

Затем он уселся на место и стал с нежностью разглядывать нового знакомца.

– Знаешь,– сказал он,– а ведь ты не похож на выходца из западной России. Ты похож на татарина или на калмыка. Точно, вылитый калмык.

И потом, в его убогой квартирке, Дриоли снова всмотрелся в парня, который одним глотком осушил стакан. Да, лицо у него и впрямь калмыцкое – очень широкое и скуластое, с расплюснутым, грубой лепки носом. Скуластость широкого лица особенно подчеркивали сильно оттопыренные уши. Вдобавок у него были узкие глаза, черные волосы, по-калмыцки толстые губы, сложенные в унылой гримасе; только вот руки не вязались с его обликом- удивительно миниатюрные, белые, как у знатной дамы, с маленькими тонкими пальцами.

– Налей-ка мне еще,– сказал парень. – Гулять так гулять.

Дриоли налил всем вина и сел на стул. Парень вместе с женой Дриоли уселся на старую тахту. Тут же, на пол, поставили бутылки.

– Сегодня будем пить вволю,– объявил Дриоли. – Я неслыханно богат. Схожу, пожалуй, куплю еще вина. Сколько бутылок взять?

– Шесть,– сказал парень. – По две на каждого.

– Хорошо. Ну, я пошел.

– Я тебе помогу.

В ближайшем кафе Дриоли купил шесть бутылок белого вина и принес в квартиру. Втроем они расставили бутылки на полу в два ряда, Дриоли взял штопор и откупорил все шесть. Троица снова уселась и продолжила гулянку.

– Только настоящие богачи могут позволить себе такие праздники.

– Это верно,– согласился парень. – Правда, Жози?

– Конечно.

– Как ты себя чувствуешь, Жози?

– Прекрасно.

– Бросишь Дриоли, пойдешь за меня? – Нет.

– Чудесное вино, – заметил Дриоли. – Пить такое вино – редкое удовольствие.

«…» Спустя некоторое время он встал, чтобы включить свет. К его удивлению, ноги при этом двинулись вместе с ним, а самое поразительное, что он не чувствовал, как они касаются земли. От этого возникало чудесное ощущение, что он шагает по воздуху. Потом он принялся бродить по комнате, украдкой рассматривая стоявшие у стен холсты.

– Слушай, – сказал он, наконец. – Есть у меня одна мыслишка. – Он подошел к тахте и, слегка покачиваясь, стал перед ними. – Послушай меня, Калмычонок.

– Что?

– У меня потрясающая идея. Ты меня слушаешь?

– Ну, пожалуйста, послушай меня. Ты же мне друг, страшненький мой Калмычонок из Минска. Для меня ты такой художник, что я даже хотел бы получить от тебя картину, красивую картину.

– Забирай хоть все. Все, какие найдешь, только не мешай мне, когда я беседую с твоей женой.

– Нет, я не про то. Ну, послушай же. Я говорю про картину, которая всегда была бы при мне, всечасно, куда бы я ни отправился; что бы ни случилось, чтоб со мной всегда была твоя картина. – Дриоли протянул руку и потряс парнишку за колено. – Послушай меня, ну, пожалуйста!

– Да послушай же ты его,– сказала молодая женщина.

– Идея у меня вот какая. Я хочу, чтобы ты нарисовал картину на моей коже, на спине. А потом чтобы вытатуировал все, что нарисуешь, тогда она на всю жизнь останется со мной.

– Бредовые у тебя идеи.

– Я научу тебя делать татуировку. Это очень просто. Ребенок справится.

– Но я – то ведь не ребенок.

– Ну, пожалуйста.

– Совсем спятил. Чего это ты захотел?– Художник заглянул в слегка осоловевшие, темные, блестящие от выпитого глаза. – Чего это ты, черт возьми, захотел?

– Ты же запросто с этим справишься! Запросто! Запросто!

– Ты про татуировку, что ли?

– Да, про татуировку! Я тебя в две минуты научу!

– Это невозможно!

– Уж не хочешь ли ты сказать, что я не знаю, о чем говорю?

Нет, такого парнишка, конечно же, и помыслить не мог, потому что если кто и знал толк в татуировке, так это он, Дриоли…

«…» – Можно взять Жози в качестве натурщицы. Нарисуешь у меня на спине Жози. Разве я не имею права носить на спине изображение собственной жены?

«…» – Ничего не выйдет. Я все равно не справлюсь с татуировкой. Давай вместо этого я просто нарисую на твоей спине картину, и, пока ты не залезешь в ванну и не смоешь ее, она будет при тебе. Если ты готов никогда в жизни больше не мыться, картина останется с тобой до гробовой доски.

– Нет,– отрезал Дриоли.

– Да, да. И в тот день, когда ты решишь принять ванну, я пойму, что ты больше не дорожишь моей картиной. Вот и проверим, насколько искренне ты восхищаешься моим искусством.

– Не нравится мне все это, – заявила женщина. – Его восхищение твоим искусством столь безгранично, что он годами не будет мыться. Уж лучше сделать татуировку. Но только не обнаженной натуры.

– Тогда нарисуй одну ее голову,– сказал Дриоли…

«…» – Сначала,– сказал парень,– я сделаю рисунок. А потом, если он мне понравится, я по нему нанесу татуировку.

И, взяв широкую кисть, он щедрыми мазками принялся класть краску на голую спину Дриоли.

«…» Парнишка работал быстро, накладывая тонким слоем лишь синюю краску, чтобы не затруднить потом татуировку.

«…» Всю ночь до зари жужжала машинка и трудился парень. Сейчас Дриоли припомнил, что, когда художник со словами: «Все, кончил» – отошел наконец, от него, за окнами уже расцвело и на улицах слышались шаги прохожих.

– Я хочу посмотреть,– сказал Дриоли.

Парень поднес зеркало, наклонив его под углом: Дриоли изогнул спину.

– Боже!– только и воскликнул он.

Зрелище было поразительное. Вся его спина, от самых плеч до основания позвоночника, полыхала разными цветами – золотым, зеленым, синим, черным и алым. Татуировка была положена так густо, что создавалось впечатление толстого слоя масляной краски. Парень старался как можно точнее воспроизвести мазки кисти, заполняя их татуировкой сплошь; он на удивление удачно сумел вписать в картину позвоночник и выпуклости лопаток – они стали частью общей композиции. А главное, при всей замедленности процесса татуировки молодому художнику каким-то образом удалось придать изображению известную непосредственность. Портрет был необычайно выразителен; в нем ощущалась та закрученность, взвихренность, которая столь свойственна другим произведениям Сутина. Особого сходства с натурой не было. Поражало не сходство, а настроение: нечетко прорисованное хмельное лицо натурщицы, вокруг головы, которой крупными завитками лежат густые темно-зеленые мазки фона.

– Грандиозно!

– Мне и самому, в общем-то, нравится. – Парень отошел, критически оглядывая свою работу. – Знаешь,– продолжал он,– по-моему, вышло настолько неплохо, что не грех и подписать.

И, снова взяв в руки машинку, он вывел сбоку, над правой почкой Дриоли, свое имя.

И вот старик по имени Дриоли оцепенело стоит и глядит на полотно, выставленное в витрине галереи. Как же давно все это было, можно подумать, совсем в другой жизни.

А парнишка-то? Что с ним сталось? Вернувшись с войны, Первой мировой, припоминает Дриоли, он скучал по юнцу и все спрашивал Жози:

– Где же мой Калмычонок?

– Уехал,– отвечала она. – Куда – не знаю, но слышала, будто один торговец картинами взял его под свое крыло и отправил в Сере писать пейзажи.

– Может быть, он еще вернется

– Может быть. Кто знает?

Тогда они говорили о парне в последний раз. Вскоре после того они переехали в Гавр: там было больше матросов, и дела шли лучше. При воспоминании о Гавре старик улыбнулся. То были хорошие, благополучные времена, межвоенные годы; недалеко от доков у него была своя мастерская, жили они в удобных комнатах, работы всегда хватало – каждый день являлись трое, четверо, а то и пятеро матросов, желающих, чтобы им на руках вытатуировали по картине. Да, славное было времечко.

Потом началась Вторая мировая война, Жози убило, пришли немцы, и предприятию Дриоли наступил конец. Никому больше не нужны были татуированные картины на руках. А Дриоли к тому времени стал слишком стар для какого-нибудь иного ремесла. От отчаяния он двинулся обратно в Париж, смутно надеясь, что в большом городе будет легче продержаться. Но вышло все не так.

И теперь, когда война кончилась, у него нет ни средств, ни сил, чтобы заново открыть свое маленькое дело. Не очень-то просто старику понять, как жить в таких условиях, особенно если он не любит попрошайничать. А как еще ему не умереть с голоду?

Надо же, размышлял Дриоли, вот тебе и малыш Калмычонок. Но с какой легкостью любая случайная вещица, вроде этого полотна, воскрешает в памяти прошедшее. До этих вот минут он и помнить не помнил о своей татуированной спине. Да все эти долгие годы он о ней и не думал. Приблизив лицо вплотную к стеклу, Дриоли наклонился и заглянул в галерею. На стенах висело множество картин, причем явно одного и того же художника. По галерее бродили толпы людей. Очевидно, это была персональная выставка.

Повинуясь внезапному порыву, Дриоли повернулся, толкнул дверь и вошел в галерею.

Он увидел длинный зал, на полу лежал толстый бордовый ковер; господи, до чего же там было красиво и тепло! Вокруг, разглядывая картины, прохаживались чисто вымытые, важные люди, и у каждого в руке каталог. Растерянно оглядываясь, Дриоли остановился у порога, не решаясь войти и смешаться с толпой. Пока он собирался с духом, за спиной у него раздался голос:

– Что вам здесь угодно?...

«…» У меня тоже есть картина этого художника! Он был моим другом. И у меня есть картина, которую он мне сам подарил!

«…» Я вам покажу!...

«…» Он сбросил пальто, затем пиджак, рубашку и повернул к публике обнаженную спину.

«…» Все взгляды были устремлены на вытатуированную картину. Она была на месте, цвета ничуть не поблекли, но спина старика похудела, лопатки торчали сильнее, чем прежде, и в результате создавалось впечатление непривычно мятого, морщинистого полотна.

– Боже мой, а ведь и правда!– выдохнул кто-то…

«…» – Его руку ни с кем не спутаешь!

– Манера раннего Сутина, верно?

– Взгляните-ка, вот и подпись!...