Последнее кочевье

У степного колодца я встретил знакомого чабана Очира, пригнавшего колхозные стада и табуны на водопой. Это был высокий старик, в длинных сапогах, с раскрытой загорелой грудью, с умным и спокойным взглядом карих глаз и белыми редкими усами.

Он приветливо поздоровался, продолжая заниматься своим делом – наливал воду в широкие выдолбленные колоды.

От топота и рева скотины, щелканья и пальбы бичей можно было оглохнуть. Степь застилал туман пыли.

Часа два Очир сам поил животных, следя за порядком, чтобы сильные не оттесняли слабых. Его глаза замечали все, а бесконечный бич доставал и нахального быка, и бодливую корову.

Блеяли овцы, протяжно и низко мычали коровы, утолив жажду; быки с налитыми кровью глазами дико теснились и лезли друг на друга, затевая драки, а неторопливые верблюды шли последними, покачивая горбами, и тоже ревели.

Потом Очира заменил помощник, а сам чабан, вытирая разгоряченное лицо рукавом спецовки, подсел к нам и стал медленно пить холодную воду.

Шофер Эренцен дремал в тени машины, я разбудил его, нуждаясь в переводчике.

– Ну как, русский человек, насмотрелся?– спросил меня Очир.

– Чем больше я вижу, тем больше хочется смотреть,– ответил я.

Очир засмеялся, обнажив крепкие желтые зубы.

– В молодости,– сказал он,– я любил спать. Заснешь, бывало, в тени верблюда, и снится тебе белая юрта, и добрая слава, и много-много всякой еды. А только верблюд уносил свою тень, и я просыпался еще более голодный. Человек, который много голодал, не может наесться досыта даже во сне. Теперь я стар, но спать не люблю. Боюсь, не проспать бы остаток жизни. Что же ты видел? Расскажи!

Он слушал меня, одобрительно кивая головой.

Между прочим, я сказал, что мне хочется посмотреть, как хотон меняет кочевье, но, к сожалению, не попадается такой поселок.

– А зачем тебе смотреть?– спросил Очир. – Люди разговорчивы. Ты только попроси – устанешь слушать.

Менять квартиру – какое это грустное и занимательное событие! Мне кажется, в такие моменты открываются и привычки, и слабости, и надежды человека. А тут покидает обжитое место целая деревня.

Очир выслушал меня, помолчал, затем лукаво улыбнулся.

– Несколько дней назад... постой, когда это было? На той неделе, верно, я видел такой хотон. Он собирается менять кочевье. И, кажется, даже завтра. – Видя мою радость и мое сомнение, он добавил: – Твоя машина быстро бегает, за пять часов она свезет тебя туда и обратно. Ты еще найдешь меня здесь. Я буду сидеть и думать.

– О чем?

– Мало ли о чем степняк думает.

Эренцен недоверчиво спросил:

– А хотон большой?

– Кибиток пятнадцать.

– Ну уж, пятнадцать! Это тебе спьяна показалось.

Очир не обиделся, а взглянул на Эренцена с насмешкой и досадой.

– Может, и меньше, не считал. – Он поднялся, чтобы пойти к стаду, шумевшему у колодца, и на ходу сказал: – Сколько сандаловое дерево ни жги, золы не будет...

Конец пословицы такой: «...сколько дурака ни учи, умнее не станет», но Эренцен притворился, что не знает ее.

В этот день нам катастрофически не везло: машина капризничала сверх всякой меры, шины от жары спускали воздух, в радиаторе кипела вода, выбрасывая высокую струю пара.

Под вечер мы увидели круглый буддийский храм, облепленный коричневыми плоскими мазанками.

– Бритые головы,– сказал Эренцен. – Останавливаться будем?

– Нет.

Монахи мне надоели, я насмотрелся на них до отвала, к тому же я спешил, опасаясь, что уйдет кочующий хотон.

Эренцен повеселел, заерзал на месте и вдруг огласил степь резким и хриплым воем автомобильной сирены.

Из храма высыпали монахи в желтых, оранжевых и малиновых одеждах.

Не прекращая дикой музыки, всполошившей собак в поселке за холмами, Эренцен пустил машину во всю мочь, чтобы окатить изумленных и напуганных монахов пылью с ног до головы.

Он ненавидел монахов. Его дядя, брат матери, справедливый и храбрый калмык, гоняясь за бандитами в 1922 году, заблудился в степи; он умирал от жажды, когда набрел на монастырь, но монахи, узнав его, не дали ему воды, и он умер.

Лишь затемно мы достигли небольшого озера, за которым, под бугром, находился кочующий хотон.

Эренцен еще издали принялся трубить, но, к нашему удивлению, на звуки сирены не откликнулись собаки, только птицы тревожно взметнулись из-за бугра, шумно махая крыльями. Это было странно. Мы ли ошиблись, или старый Очир подшутил над нами?..

Но вот мы увидели следы покинутого кочевья. Мы опоздали.

Я был огорчен. Эренцен утешал меня:

– Нагоним. Посмотрим, как кочевники будут устраиваться на новом месте. Тоже интересно.

Я бродил среди темных кругов, оставшихся там, где недавно стояли кибитки. Таких кругов было пятнадцать, и на каждом из них возвышалась кучка золы, которую еще не успел развеять ветер. В одном месте мне показалось, что зола не остыла, и я погрузил в нее руку. Да, она была теплая и нежная, как шерсть. Виднелись следы костров по обеим сторонам дороги; здесь проходили кочевники, бросая щепотку соли в огонь, очищаясь от горечи и неудач.

Холодный месяц освещал пустынную и бледную равнину; далеко-далеко стояли лиловые холмы, упираясь в черно-синее небо, усеянное звездами.

Совсем недавно, быть может, утром, здесь звенели голоса, лаяли собаки, кричали верблюды и пахло теплым дымом очагов.

Теперь здесь было мертво и дико, над темными, как лишаи, кругами хлопотали хищные птицы. Мне стало грустно.

Эренцен сидел на подножке машины, задумчивый и скучный. Я подсел к нему. Мы молча закурили.

– Моя мать,– сказал он,– всегда плакала, когда покидали кочевье. А отец говорил: «О чем плачешь? О вчерашнем дне, дура!..» Я долго не понимал ее слез. Но однажды мы вернулись на старое место. Сколько было радости! Я обнимал каждый кустик, точно родного человека...– Он вдруг решительно встал, влез в свою кабину и завел мотор.

Мы отъехали с километр от этого печального, разоренного места. В сентябре ночи холодные, и холод этот пресный, пахучий, пронизывающий, а нам предстояло ночевать в степи.

Вдруг ветер принес отдаленный лай собак.

Мы прислушались. Лай был явственный и несомненный,

Эренцен посмотрел на меня, я на него, и мы оба радостно вздохнули.

Вскоре показались костры, они ярко пылали в ночи, сгущая за собой сумрак, так что смутно виднелись очертания маленьких саманных домишек. Слышны были песни.

Эренцен дал три предупредительных сигнала. Немедленно отозвались собаки громким хором.

Мы остановились поодаль. Нас окружили калмыки, веселые и пьяные. Нас не спросили, кто мы, откуда, нам сразу поднесли крепкой и горькой калмыцкой водки, от которой у меня онемели ноги. За кострами пили калмыки, женщины чинно сидели на порогах своих домов.

И пока Эренцен катал детей по степи, а матери с любезной и беспокойной улыбкой поглядывали на машину, я спросил у степняков: не видали ли они, куда ушел кочующий хотон?

Они переглянулись и сдержанно засмеялись, очевидно, чтобы не обидеть меня. А один из них сказал:

– Это наш хотон. Мы ждали, пока нам достроят дома. Сегодня у нас новоселье,– и единым духом осушил здоровенную чашку.