Камзол, или История одной девушки

Когда девочке сравнялось двенадцать лет, мать надела на нее камзол-жилетку, туго-натуго стягивающий грудь. Таков обычай – пеленать неразвившуюся девичью грудь, чтобы она не росла.

– Не подобает,– сказала старая Дельгр дочери,– чтобы у калмычки была грудь, как у коровы вымя. Привыкнешь, Шикре!

Но Шикре долго не могла привыкнуть к горячей тесноте камзола и часто плакала.

Про отца ее говорили: «Уленчи выскочил из седла». Когда он находился в юрте, мать предпочитала уходить. У старой Дельгр было восемь детей, но остались две дочери. Смерть ребенка отец встречал равнодушно, только в сорок девятый день, день поминок, безобразно напивался.

– Почему человек выскочил из седла?– кричал он, заливаясь трахомными слезами. – Потому что водка, нищета, грязь.

Мать плакала все сорок девять дней, на пятидесятый день утихала и забывала ребенка.

Так шли годы.

Однажды рябой и богатый Ильдя, стада которого пас Уленчи, послал к пастуху свата, дав ему сосуд, доверху набитый серебром. Уленчи, против обыкновения, был трезв и не пожелал продать свою дочь, которой только-только исполнилось пятнадцать лет. Рябой послал второго свата. На этот раз пьяный чабан забрал серебро и пропил.

Тогда Ильдя прискакал с друзьями смотреть невесту.

В этот день утром в крайней кибитке от чахотки умерла Бальджерма, красивая девушка с длинной черно-синей косой и большими грустными глазами.

Перед смертью она попросила, чтобы ее вынесли из кибитки, где ей невыносимо холодно. Она хотела согреться на солнце. Ей постелили кошму, ту самую кошму, в которую завернули ее тело два часа спустя.

Мертвую зашили в рогожу и увезли в степь.

Смерть Бальджермы взволновала всех. А молодежь пришла к кибитке, в которой помещался ликбез и обычно собирались комсомольцы. Их было в то время еще мало.

– Товарищи,– сказал Пюрвэ, секретарь комсомольской ячейки, со слезами на глазах,– вот что сделал камзол. Какая была хорошая девушка... Советская власть запретила камзол, но даже комсомолки тайно носят его.

Кто-то крикнул ему:

– Выкрест, собака!

Однако Пюрвэ продолжал говорить – и все о камзоле.

Первое время камзол давил грудь, как сухой обруч, и Шикре испытывала невыразимое облегчение в те минуты, когда снимала его. Но понемногу она привыкла к нему.

Эргечке, стоявшая рядом, то расстегивала, то застегивала кофточку на груди дрожащими пальцами. Вдруг она крикнула:

– Надо сжечь камзол!

Ее крик испугал девушек, они отступили, теснясь и прижимаясь друг к другу.

– Эргечке права, в огонь камзол!– закричал Нарма, самый сильный и ловкий парень в деревне.

Камзол подожгли; он тлел на траве, распространяя зловоние гари.

А Шикре прижала руки к груди, как бы боясь, что с нее насильно снимут камзол.

Из степи, в развевающемся малиновом халате, с бритым и багровым черепом, прибежал монах – его уже успели предупредить.

Визжа и задыхаясь, он стал ожесточенно выкликать проклятия.

Нарма пообещал свернуть бугаю шею, если тот не замолчит. Монах трусливо умолк.

Шикре ушла в большом смятении. Она шла медленно и одиноко, не глядя по сторонам. В ушах ее еще звучали проклятия монаха, и она со страхом думала, что случится беда. Когда же увидела, что в кибитке скупого отца горит свет, то задрожала всем телом: не заболел ли кто, не умер?

Неподалеку от юрты ее дожидалась сестра, не по годам старая от труда и побоев:

– Шикре, не ходи туда. Побудь здесь.

– Почему?

– Там чужие. Приехал Ильдя. Шикре побледнела.

– Что делать, что делать?– продолжала сестра. – Ильдя богат, а твой отец беден. Где отец возьмет денег, чтобы возместить расходы? Столько баранов и столько водки!– И она заплакала,

Ильдя привез двух зарезанных баранов, одного живого и много калмыцкой водки – арьки, как ее называют: он опутывал чабана своей щедростью.

Сперва молча и долго пьянствовали. Потом Улёнчи взял платок в одну руку, серебряную монету в другую, а старая Дельгр сказала:

– Тянуть – не оборвать, ломать – не обломать... Пусть будет крепко, как клей, и твердо, как серебро.

Родственник жениха потянул платок, и пьяный Улёнчи выпустил его, а этого делать нельзя было – плохая примета. Старая Дельгр зарыдала.

Суеверному Ильде не понравилась выходка будущего тестя, и он затаил на него обиду.

Когда же в знак состоявшегося обручения выбросили в отверстие на потолке баранью окровавленную голову, выбросили неудачно, так, что она свалилась обратно, жених пришел в бешенство.

Он вскочил; его ноги, выгнутые дугой, казалось, вот-вот сломаются под тяжестью длинного туловища; он начал осыпать хозяина и его кибитку черной бранью за что немедленно получил две полновесные оплеухи; он дал сдачу. Глядя на них, подрались и гости.

Шикре убежала в степь. Вставала ночь, точно гигантская кибитка, темная и душная. Гости в юрте отца, по-видимому, помирились – слышны были грубые восклицания, хохот и песни.

Шикре опустилась на траву, вся сжавшись, и неслышно плакала. Она знала, что никто ей помочь не может, что отец пропьет ее ненавистному Ильде.

Незаметно она задремала. Ей приснилось, что деревня меняет кочевье. Старая Дельгр раскладывает костры по обеим сторонам дороги: по поверию, в огне костров вместе с кизяком сгорают все калмыцкие грехи и горести. И вдруг появилась Бальджерма, живая, и бросила в костер камзол.

Шикре вскрикнула и проснулась. Светало. Над степью шел туман. Шикре встала, спугнув суслика, перебиравшего лапками у дороги.

Она осторожно заглянула в юрту – все спали. У двери стояла грязная глиняная посуда: мать недавно научилась мыть ее, но часто забывала это делать. Шикре решила сама вымыть посуду. Вдруг она увидела Ильдю – он сопел и чмокал.

Шикре снова ушла в степь. Она отупела от усталости и тоски.

Взошло солнце, сразу стало жарко, душно и пыльно.

Шикре услыхала далекий и протяжный скрип, а когда поднялась на бугор, то увидела арбу, которую тащила ленивая лошадь. Русский человек громко пел, сидя на краю своего длинного, высокого воза.

Он, видимо, был навеселе. Обочиной дороги шагала босая женщина с кнутом.

Поравнявшись с калмычкой, она спросила:

– Чего, девушка, делаешь в степи так рано?

Но Шикре плохо понимала по-русски и неловко улыбнулась.

Женщина уронила кнут и нагнулась, чтобы поднять его. И тогда Шикре увидела молочно-розовую, круглую грудь ее под легкой и свободной кофточкой и вдруг почувствовала липкую тяжесть камзола.

Женщина выпрямилась, она поймала напряженный взгляд калмычки и сказала, смеясь:

– Тесно тебе жить в своей одеже. Погляди!– она показала на тень калмычки, вытянувшуюся на дороге.

Шикре не поняла ее слов, но посмотрела на землю: две тени лежали почти рядом, одна – широкая, спокойная, другая – длинная, худая, как доска.

Шикре долго провожала потемневшими глазами русскую женщину, а когда та скрылась, она ловко и быстро расстегнула платье и сняла камзол, обнажив слабые выпуклости груди. Она долго рассматривала сморщенный, мокрый, почерневший камзол, вдруг бросила в пыль и начала топтать его и плевать в него с исступлением и яростью. Она не заметила, как приползла туча, как взвихрился песок, как погасло солнце и как горячий ветер разметал тучу и рассеял собравшуюся было грозу.

В полдень Шикре пришла к секретарю комсомольской ячейки.

– Я не выйду замуж за рябого,– сказала она. – Я ненавижу камзол. Я хочу учиться, я хочу... хочу, чтобы за мной шла человеческая тень.

И Пюрвэ с улыбкой ответил:

– Ты не первая.