Свадьба

Вечером, когда зашло солнце и высыпали звезды, невесту отвели в кибитку к соседям. Здесь она должна была оставаться до рассвета, пока за ней не прискачет жених на рыжем коне.

Она сидела на кошме, поджав ноги, вблизи очага, в котором поддерживали огонь, так как из степи тянуло сухим, крепким холодом. Светились звезды, зеленые, яркие, веселые звезды, и перемигивались.

Девушки заплетали подруге косы; отныне она, как замужняя женщина, должна будет носить две косы, перекинув их на грудь и связав лентой.

Невесту звали Цаган, и было ей девятнадцать лет. Ее раскосые глаза были сухи, задумчивы и печальны. Она думала о своих девичьих годах, о родных и подругах, о женихе, которого любила, и немая грусть сжимала ей сердце. Она не могла ни причитать, ни голосить, как полагалось по обряду, и хотя ей жаль было всего того, что покидает, но жалость эта была какая-то радостная, светлая – такое чувство печали и надежды Цаган испытала, когда в последний раз села за школьную парту.

Мать тихо и сурово говорила ей:

– Может, тебе луком глаза натереть? Что скажут люди, что скажут люди! Отец твой увез меня с распухшими от слез глазами. Я чуть не умерла от горя и тоски, когда он перекинул меня через седло, как баранью тушу. Причитай, причитай, говорю, как бы не накликать беды.

Девушки, напуганные ее словами, поддакивали ей:

– Голоси, Цаган, мы поможем тебе,– шепнула маленькая шустрая калмычка, носившая русское имя Катерина.

А про себя подумала: когда колхозный счетовод Дорчжи женится на ней, она ни за что не будет жаловаться и причитать.

— Тетушка Сакрэ,– спросила она,– а без причитаний нельзя?

— Молчи, глупая! – ответила мать невесты. – Так надо. – Повернув голову к старой вдове Кермен, сидевшей в глубине кибитки, сердито добавила: — А ты почему молчишь, старая? Как бы чего не вышло, как бы чего не вышло...

Но старуха молча курила черную трубку, уставясь прямо перед собой тупым, сонным взором. Она видела звезды, рассыпанные по небу, и вспоминала, как лет сорок назад ей так же заплетали косы, и такая же была ночь, и те же звезды, и из степи шел холодный запах полыни и мяты. Как она кричала, как убивалась! Она не помнила своей жизни, она помнила лишь день своего освобождения, когда умер наконец ленивый и буйный муж ее.

Это случилось лет десять или двенадцать назад, в феврале.

Овши, про которого говорили, что «душа у него злее волчьей», спьяна кинулся на жадного, свирепого верблюда, исходившего горячей плотью.

Самец стоял, широко расставив уродливые длинные ноги, и высматривал, на кого бы броситься. Накануне он напал на всадника: самцы в это время ненавидят лошадей. Но в степи было пусто, и он сотрясал ее трубным ревом.

Пьяный Овши, славившийся чертовской силой, велел ему замолчать. Верблюд, однако, продолжал вопить, поплевывая на камень. Тогда Овши ударил его кулаком по кривой шее. Самец отшвырнул его, обдав потоком бешеной слюны, и помчался в степь, завидев всадника.

Овши лежал без движения. Люди не подошли помочь ему, они шептались и тихо радовались, что с буяном и драчуном стряслось несчастье. Встать Овши не смог, на четвереньках пополз он, как собака, в поисках места, где бы невидимо околеть.

Лишь Кермен, убежавшая в степь, спасаясь от побоев, сразу угадала злобным инстинктом, что беда велика и непоправима. Тогда она крикнула:

— Люди добрые, посмотрите на нашего мужчину,– он, кажется, издыхает.

А Овши, грузный, распухший, исподлобья глядел на нее, сжав тонкие лиловые губы.

– Так вам и надо,– продолжала она, обращаясь к мужу. – Плохой чай, а все же чай, а ваша сила теперь как чай второй заварки. Единственную дочь вы пропили слепому, вонючему старику...

– Погоди,– прохрипел он,– я поправлюсь...

– Даст бог, нет,– ответила она люто.

Он приподнялся на локтях и закричал:

– Тварь, сила у меня богача, а жизнь нищего, скучно мне в степи...– и повалился, обливаясь потом бессилия и страданий.

К вечеру он умер, умер буйно, как жил: дотащился до порога, проклинал людей, брызжа кровью и слюной, потом захрипел и долго бился в судорогах, как бы отбиваясь от смерти, пока изо рта его не хлынула кровь.

Люди все еще боялись подойти к нему. Лишь когда взвыла сторожевая собака, они осмелели и сказали, что теперь вдове приличествует голосить над покойником и, царапая себе лицо, привычно и сложно причитать. Но у Кермен не было ни слова скорби и сожаления. И люди осудили ее, решив, что она черствая, злая, бессердечная.

И вот десять с лишним лет спустя у нее вдруг вырвались причитания, дремавшие в ее душе.

– Ой,– сказала она, и все повернулись к ней,– ой, люди добра не помнят! Но память о мертвых короткая, а вдовий одинокий век долог. Жизнь прошла, как луна среди туч, я ни разу не видела ее светлое лицо. Тридцать лет я жила как арестант при часовом. Когда он бил меня кулаками, я вспоминала удары его подкованных сапог, а когда он топтал меня, я вспоминала его плетку. Я завидовала легкой пыли на дороге: она ведь катится и ей не больно. Тридцать лет с меня не сходили рубцы и синяки. А я терпела и надеялась. «Не желай того,– говорила я себе,– чего у тебя нет, оно лишь издали кажется лучшим». Но он продал мое единственное дитя за бутылку водки... О Дарке *милосердная!... Не голоси, Цаган, не причитай, не плачь! Счастье, отнятое у меня, получишь ты.

Но Цаган, а за ней и все девушки горько плакали.

В степи возник конский топот: это скакал на рыжем коне жених, колхозный зоотехник, со своими друзьями, скакал затем, чтобы увезти невесту.

Девушки заволновались и перестали плакать, а Цаган улыбнулась сквозь слезы.

*Дарке – богиня.