2. По калмыцкому тракту

С обозом – Попутчик. – Степная станция. – Село Улан.

Происходило «кочевье», невиданное даже в истории кочевой Калмыкии: в степную столицу переезжали сотни людей, учреждения, склады... Правда, города Элисты еще не было на карте, и вообще его не было, но стройка началась, люди ехали и верили: город будет!...

«…» Подошел житель Калмыцкого Базара, рабкор нашей газеты, разговорчивый Бадашев:

– Едешь? В Элисту едешь? Пусть будет белый путь! Я уже знал, что у калмыков все чистое, благородное – белое.

Скрипучие подводы, запряженные дородными, лоснящимися, краснолысыми волами, потянулись по выбитой дороге в неизведанную даль.

– Вот и Калмыцкий тракт (в прошлом назывался и Чумацким). От Астрахани до Элисты – триста двадцать пять километров.

После городского шума наступила тишина, изредка нарушаемая грузовиками. С ревом и скрежетом мчались они, одолевая тяжелые пески. Вслед им долго вихрились облака красновато-желтой пыли.

Медленно открывалась степь – по-июльски знойная, край сухих, огневых ветров, полынных земель. Бугры и песок. Песок и бугры. Неоглядные просторы и неумолимое солнце. Травы были начисто выжжены. Казалось, пройди хоть сотню километров – и все же не встретишь ни жилья, ни деревца. После Волги с пароходами, парусами и зелеными берегами картина была безотрадной.

Я по-юношески остро воспринимал дорогу, и все увиденное удивительно совпадало с моим стремлением узнать степь и каков он «друг степей» – калмык.

Все привлекало мое внимание: пролетит ли орел, пробежит ли тушканчик, или суслик замрет у дороги с молитвенно сложенными лапками. Где-то в глубине степи кочевали здешние жители, чабаны выискивали травы в низинах и лощинах, вели стада к редким колодцам и холодным источникам. Изредка меж буграми холодно блистали, как снежные полянки или серебряные чаши, соляные озерки. Далеко в стороне осталась грязевая лечебница Тинаки…

^:К нашему обозу присоединился путник – худощавый человек лет тридцати пяти, с рюкзаком за плечами.

– Поеду с вами – решительно сказал он и кинул рюкзак на ближнюю подводу. – Мне недалече. Люблю, поговорить с проезжим людом.

Путник назвался сотрудником научной экспедиции, изучающей соляные озера.

– Вот так и путешествую от озера к озеру,– говорил он, крупно шагая.– Где подвезут, а где пешком с мешком. За несколько лет я тут столько километров отмерил – сам себе удивляюсь! Видите ли, по натуре и по призванию я кто угодно, но не пассажир на автомобиле или подводе. Люблю все увидеть своими глазами. Люблю поохотиться, посидеть у костра. Мои товарищи давно уехали на грузовике, раскинули стан, а я к ним добираюсь по образу пешего хождения.

С увлечением рассказывал Миронов (так звали нашего попутчика) о богатствах, таящихся в степи.

– Вы, наверное, смотрите вокруг и тоскуете: пустыня, мертвая страна. Мало, плохо мы видим! Тут сотни соляных озер и озерков. В них находятся разнообразные соли, химические продукты, минералы. На дне – черный ил, возможно, это лечебная грязь. Можно создавать курорты вроде Тинак: тоже в степи, а там – парк, сад, цветы... Весной соляные озера цветут – красивое зрелище! Представьте, по озеру льется золотисто-пурпурный или малиновый цвет. И веют запахи рапы, будто фиалки растут...

«…»А что касается калмыков, то писатель Немирович-Данченко в 1903 году писал: «Когда все живое только и думает, куда бы в тень уйти от палящего солнца, бодро и бойко работает калмык, таскает громадные связки дров, грузит трюм, возится с снастью и при этом ни малейшей жалобы, ни одного упрека. Он весел и доволен...»

– Характер у них добродушный, кроткий, – вставил слово Матвеевич. – Где-то я читал...

– Кроткий? Интересно, кто писал? Полагаю, Писемский...

– Вот именно,– вспомнил бухгалтер.– Читал я его «Путевые очерки».

– Писемский мало наблюдал калмыка в жизни, в труде,– знающе продолжал Миронов.– И Немирович-Данченко, хотя и высказал сочувствие рабочему-калмыку, не сделал настоящего вывода из своих наблюдений. Очень сомнительно, что калмык был доволен каторжным трудом: в его кибитке по-прежнему было пусто. Калмык просто приспосабливался, терпел, чтобы не помереть с голоду. Степь он покидал тогда, когда не мог найти там никакой, даже гиблой, работы. На Волге брался за самый тяжелый труд – единственно доступный ему... В конце XIX века в Астрахани жил этнограф Иродион Житецкий. Он заинтересовался калмыками, изучал их историю, быт, нравы. Побывал во всех улусах, а в некоторых жил по-долгу. Написал интересные и правдивые очерки. О характере калмыков Житецкий пишет: «поразительная скромность в жизненных потребностях, воспитанная веками», приспособление всего жизненного уклада и хозяйства к природе степи. И еще пишет, что калмык всегда ожидал отовсюду беды, хитрил, чтобы защитить себя, «но раз явилось сознание, что беды в данный момент от неизвестного лица можно и не ожидать,– он теряет свою замкнутость, как улитка скорлупу, проявляет любознательность, делается разговорчив». О кротости он что-то не упоминает. Так было...

«…» Калмыки кочевали, переходя с места на место в поисках пастбищ и воды. Мир кочевника был ограничен кибиткой – традиционным замкнутым бытом. Десятки хурулов и полторы тысячи гелюнгов распространяли суеверия, знахарство. Грамотность еще была крайне низка, в кочевых хотонах книга являлась редкостью. Хлеб не сеяли и против хлебопашества выдвигалось старое, живучее изречение: «Нельзя тревожить кости предков»…

***

Прошли годы и годы.

Припоминаешь, будто перелистываешь давно и не раз читанную книгу, всякий раз находя в ней что-то новое. В памяти остались бешеный разгул степных ветров, люди дальних кочевий, преодоление расстояний на всех видах транспорта и при любой погоде. Дороги, то стелющиеся под колесами легковушки, «козла» или трехтонки, то проносящиеся под самолетом. Степь, похожая на ладонь, изрезанную пересекающимися линиями, и у каждой – свое значение.

Гулкий пробег коней и спокойное движение овечьих отар. Солнце, затопляющее степь. Весеннее многоцветье растений – от огненных до белых.

Для меня эта степь – единственная в своей неповторимости. Здесь я прочувствовал и все то, что сближает ее с родным мне Каспийским морем: безбрежье, ширь, стихия ветров... Недаром эта степь некогда была морским дном. Степь – сестра моря.

Спустя сорок лет я вновь встречал в Элисте (ставшей городом с пятидесятитысячным населением) моих давних калмыцких товарищей.

– А помнишь, как мы ехали из дальнего селения в битком набитом кузове грузовика, метельной зимой, по мерзлым колдобинам? Приехали – нас не узнают: почернели, только белки глаз сверкают. Нам говорят: «Это не вы!»

– А помнишь, как ты попросил у приехавших в Элисту степняков на часок лошадь, чтобы проехать вокруг города? Лошадь тебя не слушалась и везла, куда хотела, или не желала шагу ступить. Потом те степняки разыскивали тебя, а ты их!..

– А помнишь, как закладывали Дом Советов? На субботнике мы приняли на себя приличную долю кирпичной пыли. А. костюм-то у каждого был один; он и рабочий, он и праздничный…

Как не помнить!...