Пушкин в калмыцкой кибитке

рассказ

1.

Пушкин был доволен. Лошади легко катили его коляску. Елецкая грязь была давно позади. А впереди – Кавказ! Дорогие сердцу места! Сначала –Горячие Воды, Машук, Змеиная, Железная гора и их атаман, пятиглавый Бештау. Там девять лет назад провел он несколько счастливых дней с милым семейством Раевских. Николинька теперь генерал, в армии Паскевича Эриванского. Туда, в Грузию, в Тифлис, в армию! Скорее! Летят почтовые, а за окошком льется степь. Легко дышится! Далеко Москва, еще дальше Петербург с Бенкендорфом, фон Фоком и всей их сворой шпионов и доносчиков. Далеко литературная санкт-петербургская сволочь, помрачнел последние годы Петербург. Мало осталось друзей. Кто в Сибири, кто на Кавказе. Под турецкие пули послал их августейший – пусть довершают его правосудие... Отчаянные головы! Они и там, в солдатских мундирах, храбро дерутся, так же, как храбро вышли на Сенатскую площадь четырнадцатого декабря.

Пушкин едет к ним, к Раевскому, к милому брату Левушке. Он тоже в Тифлисе, в действующей армии.

Подальше от Петербурга! От забот суетного света, от уныния и тоски, от подозрительности и затаенной вражды. А Бенкендорфу о поездке своей не доложил... Поднадзорный отставной чиновник десятого класса Александр Пушкин. Таким они хотят его видеть. А он думает о себе кое-что другое... К черту Бенкендорфа! Пусть догоняет! А он едет в Грузию! В Грузию...

Грузия! Посмотреть на этот райский уголок! Грибоедов столько рассказывал... Он был влюблен в Грузию. В прошлом году пришлось написать для Глинки стихи на готовую музыку. Тему романса Глинке подсказал Грибоедов. Слова явились легко.

Не пой, красавица, при мне

Ты песен Грузии Печальной…

А теперь он сам услышит эти песни... Однако до Грузии еще далеко. Степь. Который день степь. От Воронежа началась. Велика Россия! Сколько дней надо вот так трястись, чтобы пересечь ее только поперек!

Путешествовать! Бродить! Колесить! Говорить с людьми! Счастье! Именно этого они хотели его лишить, когда заперли в Михайловском. Стряхнуть с себя петербургскую пыль, снова стать самим собой, снова почувствовать себя молодым! Дорога! Новые места, новые встречи. Как мало мы знаем Россию! Не так давно довелось прочитать сочинение академика Палласа «Путешествие по разным провинциям Российской империи». Немец путешествовал, немец написал. А мы?

Калмыцкая степь. Что в Петербурге знают о ней, о калмыках?

Скоро предгорья Кавказа. Уже чувствуется юг. Еще не кончился май, а жарко. Вон орел сидит нa кочке, чуть отставил сложенные крылья, дышит открытым клювом. И ему жарко. А любопытный суслик стоит столбиком и смотрит на коляску. Какие-то крупные птицы стоят в траве. Конечно, это дрофы. Вот они, оказывается, какие. А трава густая, сочная. Есть где разгуляться табунам. То и дело попадаются верблюды, овцы, кони. Конь для кочевника – все. На коне он рождается, на коне умирает. Самые нежные чувства испытывает калмык к коню. Самым красивым существом считает коня.

Пушкин высовывает голову в окошко. Лицо обдувает теплым степным настоем. Полынь. Голубые кустики. Это они. Это их резкий запах господствует в степном букете. Тюльпаны уже отцвели. Но редко-редко запоздалый алый цветок вдруг бросается в глаза. Он поражает как вспышка. Кажется невероятной такая кровянистая яркость среди чистой молодой зелени.

Степь! Сейчас бы скакать верхом по этим травам, чтобы ветер свистал!.. А вон калмыцкие кибитки. Легкие круглые домики. Нехитрое хозяйство. Какая жизнь в этих кибитках? Что за люди? Зайти бы в кибитку, поговорить. А как с ними говорить? Знают ли они по-русски?

Пушкин посмотрел на дремавшего в углу коляски графа Мусина-Пушкина, попутчика своего, с которым встретился недавно в Новочеркасске. Граф тоже едет в Тифлис. Решили ехать вместе. Огромная колымага графа, наполненная всем, что только душе угодно, тащится позади. А сам он пересел к Пушкину коротать дорожное время.

– Как ты думаешь, граф, – начал Пушкин, – калмыки по-русски понимают? Хочу зайти в кибитку, поговорить.

Граф открыл глаза. Этому Пушкину вечно приходят в голову всякие нелепые идеи. Говорить с этими дикарями! По-русски. Может еще и по-французски? О! Это остроумно!

– Ну да, конечно, – отвечал граф, довольный своей находкой, – не только по-русски – по-французски поймут тебя любезные калмыки! В первой же кибитке окажется, что хозяин ее недавно совершил вояж в Париж!

Он расхохотался.

– А зря ты над ними смеешься! – азартно заговорил Пушкин.– Недавно мне рассказывал о калмыках отец Иакинф.* О, это самобытный народ с высокой поэтической культурой. Народное творчество их обширно и разнообразно. А главное – отношение калмыков к поэзии. Певца, сказителя почитают они, как князя, сказки и героические песни рады слушать без конца и слушают их долгими часами из вечера в вечер. Ты только представь, граф, сколько мудрых сказок рассказывается по вечерам в этих кибитках. А мы с тобой никогда их не узнаем! Сколько сюжетов для поэм! Отец Иакинф говорит, что сказки их облечены в формы мерной речи, иногда даже стихотворной. Герои их, богатыри, бывают ростом по нескольку верст и взмахом меча поражают целые сотни! Вот где буйство фантазии! Эх, некому перевести эти сказки на русский язык!

Граф Пушкин с любопытством смотрел на поэта Пушкина. Нет, он решительно неисправим. Как разгорячился, как увлекся! Чего доброго, начнет еще писать сказки! К этому только не склоняла его беспокойная и ненасытная муза! А впрочем, нет. Первая его поэма «Руслан» вскормлена сказкой.

– Вот ты усмехаешься, а я, бог даст, начну писать сказки. Давно о них думаю. И поверишь, сейчас вдруг почувствовал: именно калмыцких сюжетов мне не хватает! Ты только послушай, дорогой Владимир Алексеевич, сколь поэтичны их религиозные мифы, их представления о строении мира. О них рассказывает Паллас в своем знаменитом «Путешествии». По верованиям калмыков, солнце состоит из стекла и огня, а луна – из стекла и воды. Какая поэзия! В центре мира стоит величественная гора Сюмер. У нее четыре стороны: серебряная, голубая, золотая и красная. Когда солнце освещает серебряную сторону – на земле рассвет, когда освещает голубую – утро, золотую – жаркий полдень, красную – на земле вечер, закат. Разве это не поэма? Слушай еще. Под солнцем располагаются четыре света. Они находятся так далеко друг от друга, что людям это расстояние не преодолеть. Перемещаться из одного света в другой могут только тенгрии, небожители. Так вот, первый свет, это наш с тобой, тот, на котором живут люди. На втором живут великаны, на третьем – только коровы, а на четвертом – люди с маленькой душой. И живут на четвертом свете по тысяче лет, не зная болезней. Понимаешь, граф? Только люди с маленькой душой живут долго и беспечально! Нам с тобой долго не прожить...

Лицо Пушкина на секунду стало серьезным. Но вот оно опять оживилось. Пушкин ухватил оборвавшуюся было мысль.

– Да, сказки, – сказал он. – Мечта моего детства. Но не такими они будут, к каким привыкли мы с тобой. Не проза...

– Понятно, Александр Сергеевич, не проза. Пушкин не станет писать прозой! – живо подхватил граф.

– Русской сказке стихотворная форма не свойственна – продолжал Пушкин, не обратив внимания на реплику приятеля – Калмыцкие же сказки облечены, как говорил отец Иакинф, в формы мерной речи, иногда стихотворной. Так вот, мои, видно, будут подобны калмыцким...»

2.

Станция. Меняют лошадей. Вблизи – несколько калмыцких кибиток.

– Ты и вправду к ним пойдешь?

Пушкин кивнул. Граф улыбнулся. Он хотел что-то сказать.

А Пушкин уже шагал по траве, шагал в степь. Пойдет ли он? Да, может быть, он тридцать лет ждал этого часа! И уж конечно этот час никогда не повторится! Жажда нового, боязнь что-нибудь пропустить пожирают его с тех пор, как он себя помнит.

Вот она, калмыцкая кибитка, круглый клетчатый плетень, обтянутый белым войлоком. Около нее пасутся косматые лошадки. Пушкин вошел в открытую дверь. Поздоровался. Семейство собиралось завтракать. Большой котел на треноге, под ним горит огонь. Дым столбом поднимается вверх и выходит в отверстие в крыше кибитки. Видно голубое небо. А возле дверей – в первый миг он ее не заметил возле дверей сидело юное божество, степная краса с длинными влажными черными глазами! Она оторвалась от шитья и с любопытством глядела на гостя, попыхивая трубкой. На голове – красная, шитая золотом шапочка. Длинная толстая коса. Пушкин улыбнулся. Девушка улыбнулась в ответ. Гладкое, смуглое лицо, густой румянец, яркие, багровые губки. А зубы!.. Зубы – крупные жемчуга! «Я снова молод!» – пронеслось в голове поэта. Он сел подле нее. Поближе к гостю сел и старик, отец девушки. Красавица встала и с поклоном, двумя руками, церемонно подала гостю свою трубку. Пушкин затянулся. Девушка снова села и принялась за шитье, украдкой поглядывая на гостя.

– Как тебя зовут?

Пушкин тронул ее за локоть, стараясь заглянуть в лицо.

– Цаган.

Голос ее был нежный, необычайно приятный.

– Цаган, – повторил Пушкин.– А что это означает?

– Не знай.

– Цаган означает «белая», – вступил в разговор старик.

– Черноголовая калмычка – белая?

– А у нас, дорогой гость, все доброе, все светлое зовется белым. Цаганхаалга – белый путь – означает «счастливый путь». Цаган саната – белая мысль – означает «добродушный». Весенний праздник наш, вроде вашей Пасхи, называется Цаган cap – Белый месяц.

Пушкин попытался запомнить. Белый путь, белая мысль, белый месяц... Он посмотрел на девушку. Цаган! Белая мечта!

Старик легко встал и вышел из кибитки, наверное, поглядеть лошадей.

– Цаган, сколько тебе лет?

Девушка секунду подумала, а потом медленно произнесла:

– Десять и восемь.

– Поцелуй меня, Цаган!

– Неможно, стыдно.

Ее щеки стали еще краснее. Эта неслыханная простота, совершенно детская, умилила поэта. О степная Цирцея! Да можно ли так вдруг и расстаться с нею и больше ее не видеть? А может быть остаться здесь, в этой вольной степи и кочевать вслед за белой кибиткой, за этой милой девушкой? И ничего тут нет нелепого! Ведь жил он однажды несколько дней в цыганском таборе... Нежная Земфира... Он вспомнил своих кишиневских красавиц: молдаванки, цыганки, гречанки... Красота южная, но склад лица чисто европейский. Здесь же – истинная восточная красота! Кто бы мог подумать в Петербурге, что среди калмычек есть такие богини!

Вошел старик. Старуха перестала помешивать чай в котле. Она взяла красивую желтую деревянную чашку, наполнила ее чаем, этой подозрительного вида светло – коричневой жидкостью, и передала старику. Чашка была поставлена перед бурханом – бронзовой статуэткой Будды. Цаган протянула Пушкину свою чашку. В руках у «него оказался горячий, дымящийся степной нектар – чай с молоком, солью и бараньим жиром. Пушкин помедлил.

– Чай наш хороший, крепкий, вкусный. Пей, дорогой гость! – сказал старик.

Пушкин поднес чашку к губам. Запах бараньего жира ударил в нос. Отказываться нельзя. Надо попробовать, будь что будет! Стараясь не перевести дыхания, он хлебнул. Ох, и степной нектар! С трудом прошел он в горло. С трудом.

– Дайте что-нибудь закусить! – быстро проговорил Пушкин. Ему подали кусочек сушеной кобылятины. Он с удовольствием разжевал мясо. А все пили этот чай как ни в чем не бывало.

– Старик, откуда ты по-русски так хорошо знаешь? Этот вопрос еще в самом начале заинтересовал Пушкина.

– В армии служил. В войске Донском. Вот и выучил. А в двенадцатом году, как француз пришел, тоже в походе участвовал. В калмыцкий полк меня перевели. Полк наш был на верблюдах. Боялись нас длинноносые, как мы с пиками на них в атаку ходили.

– На верблюдах, говоришь? С пиками? Боялись, басурмане?

– У-у! Верблюды скачут, ревут! Только их французы завидят – и деру! На верблюде я и в Париж въехал и вот этот чай наш, джомбу, варил на парижской площади.

«Ты, старик, был в Париже, – подумал Пушкин.– А меня, русского поэта, в Париж царь не пускает...»

– Сбегались смотреть французики, как мы чай варим, – продолжал старик.– Ну да им-то наша джомба не по вкусу.

«Мне тоже, добрый хозяин, не по душе пришелся жирный ваш чай, джомба, – подумал гость.– Да угощали ведь от души. Нельзя обидеть».

– Знаю, знаю, барин, – с хитринкой глядя на поэта, будто читая его мысли, говорил старик, – тебе джомба тоже не по нраву пришлась. Без привычки не идет. А только вкусный наш чай, солнечный. Без него калмыку нельзя. И сила от него. И бодрость. И жажду утоляет, и голод.

Между тем Цаган допила свою чашку. Пушкин, считая, что после совершенного им подвига – выпитого глотка чая с жиром – имеет право на некоторое вознаграждение, приблизился к степной Цирцее, обнял ее и поцеловал, раньше чем она успела сообразить, что произошло. Но в ту же секунду гордая красавица вырвалась из объятий, схватила домбру и взмахнула ею над головой. Пушкин с хохотом отступил к дверям.

Снова поэт Пушкин и граф Пушкин тряслись в коляске. Кони мчали их к Ставрополю.

– Ну как, объяснился с калмыками? – улыбаясь, спросил граф. – Что их русский язык?

– Я говорил со стариком, и представь себе, его русский язык не хуже нашего с тобой. Да, забыл, – язвительно добавил поэт, – ты совершено прав. Хозяин, который меня принимал, действительно был в Париже. – Граф широко раскрыл глаза. Но Пушкин не стал объяснять. Он уже смотрел в окошко, в степь. В голове толпились строчки.

Прощай, любезная калмычка!

Чуть-чуть, назло моих затей,

Меня похвальная привычка

Не увлекла среди степей

Вслед за кибиткою твоей...

В тебя влюблен был полчаса...**

Пока коней мне запрягали.

Мне ум и сердце занимали

Твой взор и дикая краса...

* Иакинф – монашеское имя и литературный псевдоним Бичурина Н. Я. (1777–1853), знаменитого синолога и востоковеда, автора многочисленных исторических, этнографических и географических исследований и переводов. Ученый подарил Пушкину несколько своих книг.

** Строка из чернового варианта стихотворения «Калмычке».

***

Пою степной нектар – пою калмыцкий чай.

В степи и млад, и стар – все пьют калмыцкий чай.

Он жажду утолит и силы восстановит.

Я пью волшебный дар – я пью калмыцкий чай.

***

Полынный аромат! Раскрылась красота!

Тюльпановый халат пылает неспроста –

Степь выбрала наряд – земля весной ликует,

И вышла на парад родная Элиста!

***

Всюду, где огнем горят

тюльпаны,

сапоги солдатские ступали.

Степь запомнила своих героев,

тех, что поливали землю

кровью,

и весенней бурною порою

ставит им тюльпаны

в изголовье.

Сто веков пройдет, но степь

тюльпаны

там поставит, где пылали раны.

Помнить мы должны,

как помнят степи,

той жестокой битвы

грозный пепел.

Здесь когда-то Деликов

бесстрашный

бил в упор

по черным танкам вражьим.

А москвичка, юная Наташа,

навсегда под Яшкулем

осталась…

Им великая судьба досталась.

Их навек запомнят степи

наши.

Спят герои.

Крепко спят герои.

Степь гремит: идут тюльпаны

строем.

Вспыхивают жаркие соцветья,

чтоб нести огонь через

столетья.

Всюду, где огнем горят

тюльпаны,

сапоги солдатские ступали.