Глава 1. Критическая философия истории.............................413

Пояснительные замечания.............................................................413

I. «Die Geschichte selber», «сама история....................................416

И. «Наша» современность..............................................................429

724

III. Историк и судья........................................................................442

IV. Интерпретация в истории.........................................................468

Глава 2. История и время......................................................481

Пояснительные замечания.............................................................481

I. Временность...............................................................................492

1. Бытие-к-смерти.....................................................................492

2. Смерть в истории...................................................................504

II. Историчность.............................................................................515

1. Траектория движения термина Geschichtlichkeit...................516

2. Историчность и историография...........................................525

III. Бытие-«во»-времени..................................................................533

1. На пути к неподлинному.......................................................533

2. Бытие-во-времени и диалектика памяти и истории..........535

IV. Пугающая чуждость истории....................................................547

1. Морис Хальбвакс: память, взорванная историей................548

2. Ерушалми: «изъян в историографии»..................................553

3. Пьер Нора: странные места памяти.....................................558

Глава 3. Забвение..................................................................573

Пояснительные замечания.............................................................573

I. Забвение и стирание следов.....................................................580

II. Забвение и сохранение следов.................................................591

III. Забвение: верное и неверное использование..........................613

1. Забвение и задержанная память...........................................615

2. Забвение и память, подвергнутая манипуляциям...............619

3. Управляемое забвение: амнистия.........................................625

Перевод И. И. Блауберг

Эпилог ТРУДНОЕ ПРОЩЕНИЕ

Пояснительные замечания.............................................................633

I. Проблема прощения..................................................................636

1. Глубина: вина.........................................................................636

2. Высота: прощение..................................................................644

Перевод О. И. Мачульской

II. Одиссея духа прощения: через социальные институты.......... 649

1. Уголовная виновность и неподпадающее под срок давности......................................................................................650

2. Политическая виновность.....................................................656

3. Моральная виновность..........................................................658

III. Одиссея духа прощения: промежуточная остановка - обмен ... 660

1. Структура дара........................................................................663

2. Дар и прощение.....................................................................666

Перевод И. И. Блауберг

725

IV. Возвращение к себе...................................................................672

1. Прощение и обещание..........................................................672

2. Отделить агента от его акта..................................................679

V. Возвращение на прежний маршрут: краткий вывод...............685

1. Хорошая память.....................................................................686

2. Плохая история?....................................................................689

3. Прощение и забывание.........................................................693

Перевод И. С. Вдовиной

Комментарии........................................................................................703

Указатель имен.....................................................................................710

Предметный указатель.........................................................................717

Научное издание

Часть вторая

ИСТОРИЯ. ЭПИСТЕМОЛОГИЯ

?

ОБШИЕ ПОЯСНИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

«Геродот из Галикарнаса собрал и записал эти сведения, чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные деяния как эллинов, так и варваров, не остались в безвестности, в особенности же то, почему они вели войны друг с другом.

По словам сведущих среди персов людей, виновниками раздоров между эллинами и варварами были финикияне»1.

Вторая часть моего труда посвящена эпистемологии исторического познания. Я хотел бы обрисовать здесь особенности этого этапа моего исследования и его основные звенья.

С одной стороны, я рассматриваю феноменологию памяти как завершенную, с учетом культурного многообразия, которое историческое познание, интегрированное в индивидуальную и коллективную память, может ввести в самопознание, осуществляемое мнемоническим путем. В надлежащий момент мы должны будем принять во внимание тончайшую комбинацию черт памяти, которые можно назвать трансисторическими, и ее изменчивых выражений в ходе истории. Это - одна из тем герменевтики условий исторического существования (третья часть книги, глава вторая). Но прежде надо будет, чтобы история достигла всей полноты своей автономии в качестве науки о человеке - в соответствии с идеей, дающей направление этой срединной части моего труда. И тогда, уже в порядке рефлексии второй ступени, встанет вопрос о внутренних границах философского замысла (чаще всего остающегося невысказанным), а именно - не только об эпистемологической автономии исторической науки, но и о самодостаточности познания историей себя, согласно известному выражению, давшему импульс формированию и последующей апологии немец-

1 H?rodote. Histoires // L'Histoire d'Hom?re ? Augustin. Pr?faces des historiens et textes sur l'histoire. Paris, ?d. du Seuil, 1999, p. 45. (Геродот. История. В 9 кн. Пер. Г.А. Стратановского. Л., 1972, с. 11. - Прим. перев.) Геродот - «отец истории» (Цицерон) или «отец лжи» (Плутарх)?

189

Часть вторая. История/Эпистемология

кой исторической школы. Именно в плане этой рефлексии о границах, относящейся к сфере критической философии истории, может найти разрешение конфронтация между стремлением истории к истине2 и установкой памяти на точность, или, если угодно, на достоверность (третья часть книги, глава первая). Тем самым статус истории относительно памяти будет пребывать в неопределенности; хотя это отнюдь не значит, что по ходу дела не станут возникать вновь и вновь те или иные апории памяти, в ее двойной ипостаси - когнитивной и прагматической: особенно же это касается апории представления чего-то отсутствующего ныне, но бывшего ранее, и верного и неверного использования памяти. Однако это упорное возникновение апорий памяти в самой сердцевине исторического познания не подменит собой разрешения проблемы взаимоотношений между знанием и практикой истории, с одной стороны, и опытом живой памяти - с другой, пусть даже такое решение было бы отмечено чертами крайней неопределенности; но и эти черты придется в конечном счете отвоевывать шаг за шагом в суровой борьбе на территории рефлексии.

Как бы то ни было, но автономность исторического познания по отношению к феномену памяти является важнейшим допущением для обоснования последовательной эпистемологии истории как научной и литературной дисциплины. По крайней мере, именно этим допущением мы руководствуемся в данной части нашего труда.

Я употребляю выражение «историческая» или, лучше сказать, «историографическая» операция для определения поля, которое предстоит охватить последующим эпистемологическим анализом. Я заимствовал этот термин у Мишеля

2 Франсуа Досс в своей книге «История» (L'Histoire. Paris, A. Colin, 2000) выделяет шесть последовательных линий, которыми может быть размечена история истории. В первой за историком утверждается его место «обладателя истины» (р. 8-29). Проблематика истины начинается не столько с Геродота, первого hist?r, сколько с Фукидида и его «культа истинного» (р. 13). На смену этому этапу приходят расцвет и упадок эрудиции. Высшей своей точки он достигает с методологической школой и с С. Сеньобосом, прежде чем Ф. Бродель придаст ему структурную форму, которая, если следовать второй линии, очерченной Ф.Доссом, будет рассматриваться под углом зрения «кризиса каузальности» (см. ниже, с. 258, сн. 4).

190

Общие пояснительные замечания

де Серто, внесшего свой вклад в грандиозный проект Пьера Нора и Жака Ле Гоффа, которому авторы дали программное название «Faire de l'histoire» («Писать историю»)3. Помимо того, я принимаю в общем и целом триадическую структуру эссе Мишеля де Серто, правда, придавая ей во многих существенных моментах иное содержание. Я опробовал эту ясную и вместе с тем эффективную трехчленную структуру в своей работе переходного характера, выполненной по заказу Международного института философии4. Памятуя об этом двойном опекунстве, я называю документальной фазой период, разворачивающийся с момента показаний очевидцев до создания архивов; намечаемая ею эпистемологическая программа - накапливание документальных доказательств (глава первая). Далее, я называю фазой объяснения/понимания ту, что касается многообразия ответов на вопрос «почему?», - ответов, начинающихся со слов «потому что». Почему случившееся произошло так, а не иначе? Двойной термин «объяснение/понимание» достаточно ясно говорит об отказе противопоставлять объяснение пониманию; такая оппозиция слишком часто мешала постичь во всей глубине и сложности использование союза «потому что» применительно к истории (глава вторая). И наконец, я называю репрезентативной фазой придание литературной формы, формы писания, дискурсу, предназначенному для читателя исторического материала. И хотя решающая эпистемологическая ставка разыгрывается в фазе объяснение/понимание, - она там вовсе не бывает исчерпана, коль скоро именно на фазе письма в полный голос заявляет о себе историческая интенция, цель которой - представить прошлое таким, каким оно было (tel qu'il s'est

3 В первой своей, частичной, версии, включенной в издание Ле Гоффа и Нора (Le Goff J. et Nora P. [dir.]. Faire de l'histoire, Paris, Gallimard, coll. «Biblioth?que des histoires», 1974), Мишель де Серто предложил выражение «историческая операция» («op?ration historique»). В полной версии, представленной в работе «Писание истории» (L'Ecriture de l'histoire. Paris, Gallimard, coll. «Biblioth?que des histoires», 1975), он окончательно остановился на выражении «историографическая операция» («op?ration historiographique»).

4 Ric?ur P. Philosophies critiques de Г histoire: recherche, explication, ?criture // Guttorm F10istad (dir.) Philosophical Problems Today, 1.1, Dordrecht-Boston-London, Kluwer Academic Publishers, Institut international de philosophie, 1994, p. 139-201.

191

Часть вторая. История/Эпистемология

produit), какой бы смысл мы ни вкладывали в это «таким» («tel que»). Более того, именно на этой третьей фазе с необходимостью выступают на первый план главнейшие апории памяти, а именно: апория репрезентации вещи ранее бывшей, но ныне отсутствующей, и апория практики, активно призывающей прошлое, которое история возводит в ранг реконструкции (глава третья).

В начале каждой из трех глав этой второй части излагается программа, характеризующая каждую из указанных фаз. Здесь же мы ограничимся тем, что уточним способ сочленения этой грандиозной триады исторического знания.

Термин «фаза» предлагается для характеристики трех частей историографической операции. Использование этого термина не должно порождать двусмысленности: речь идет не о хронологически различных стадиях, а о методологических моментах, как бы наслаивающихся друг на друга: достаточно указать на то, что никто не обращается к архиву, не имея предварительно собственного проекта объяснения, собственной гипотезы. Точно так же никто не возьмется объяснять ход событий, не прибегнув намеренно к литературной форме, будь то нарративного, риторического характера - либо заведомо из разряда вымысла. Понятие «оперативная фаза» не должно предполагать какой-либо хронологической последовательности. Фазы становятся стадиями, последовательными этапами линейного развития лишь тогда, когда мы здесь говорим о моментах развертывания историографической операции. Полностью освободиться от двусмысленности, присущей идее последовательности, можно было бы, если бы мы обратились к термину «уровень», niveau, гораздо явственнее свидетельствующему о наложении, наслаивании. Однако здесь нас подстерегает двусмысленность другого рода, а именно, отношения между инфра- и суперструктурой, чем злоупотреблял опошленный марксизм (который я отнюдь не отождествляю с выдающимся творением Маркса); каждая из трех операций историографической процедуры служит базовым уровнем для двух других, коль скоро каждая из них так или иначе соотносится с двумя остальными. В итоге я выбрал термин «фаза», поскольку, оставляя в стороне хронологический порядок последовательности, термин этот подчеркивает нарастающий характер опера-

192

Общие пояснительные замечания

ции в том, что касается выявления интенции историка, стремящегося к верной реконструкции прошлого. По существу только в третьей фазе заявляет о себе открыто едва обозначенное вначале намерение представить минувшее во всей подлинности, - чем определяется по отношению к памяти когнитивный и практический проект истории, каковой ее излагают профессиональные историки. Третий термин, который я использовал в своей переходной работе, это «программа». Слово это исключительно удобно для определения специфики проекта, внутренне свойственного каждой из названных фаз. В этом плане данный термин обладает аналитическим преимуществом в сравнении с двумя другими. Вот почему я обращаюсь к нему всякий раз, когда акцентируется именно природа операций, осуществляемых на том или ином уровне.

В заключение этих общих замечаний, которые должны помочь читателю ориентироваться в материале, остановлюсь на понятии «историография». До сравнительно недавнего времени оно обозначало преимущественно эпистемологическое изыскание, то, что мы ведем здесь в присущем ему триадичном ритме. Как и Серто, я использую его для обозначения самой операции, в которой и заключается историческое познание как дело, как ремесло. Этот лексический выбор имеет важное преимущество, которое скрыто от нас, когда мы сохраняем этот термин лишь за письменной фазой операции (что нам как раз подсказывает сам состав слова: историография, или писание истории). Но чтобы сохранить за термином «историография» всю амплитуду его употребления, я называю писание истории не «третьей фазой», а фазой литературной, или письменной, коль скоро речь идет о способе выражения, и фазой репрезентативной, когда дело касается представления, показа, демонстрации исторической интенции, взятой в совокупности ее фаз, а именно - представления в настоящем того, что отсутствует, что случилось в прошлом. В самом деле, письмо (l'?criture) - это языковой порог, всегда уже оставленный позади историческим познанием, когда оно, удаляясь от памяти, устремляется навстречу троякого рода предприятию: учреждению архивов, объяснению, представлению. История от начала до конца - запись. С этой точки зрения архивы представляют собой первое письмо, с

7 - 10236 193

Часть вторая. История/Эпистемология

которым история сталкивается, прежде чем сама полностью становится письмом по типу литературной письменности. Тем самым «объяснение/понимание» заключено между двумя видами письменности, от самого ее «верховья» до низовья: оно вбирает в себя энергию первого - и i опережает энергию второго. *

Однако именно соединение исторического познания с письмом, начиная с архивов, порождает вопрос о доверии, на который не может найтись ответа внутри эпистемологии исторического познания: это вопрос о том, каково же, в конечном счете, взаимоотношение между историей и памятью. Именно этот вопрос о доверии критическая философия истории должна если не решить, то, во всяком случае, сформулировать и обосновать. Первоначально же этот вопрос возникает при вступлении исторической науки в стадию письменности. Он витает в качестве невысказанного над всем грандиозным предприятием. Для нас, знающих, что последует дальше и чему будет посвящена третья часть настоящего труда, это не-высказанное означает как бы придержать, отложить нечто на будущее, наподобие методического epokhs.

Именно чтобы обозначить подобное откладывание на будущее - решительно подчеркнув при этом элемент вопроса, сомнения, - я и поместил в качестве вступления пародию на миф из платоновского «Федра», касающийся изобретения письменности. Действительно, коль скоро дар письменности выступает в мифе как противоядие против памяти и, следовательно, как некий вызов, брошенный историей, в ее притязании на истинность, чаяниям самой памяти, ее надежде на собственную достоверность, - он может рассматриваться как парадигма всякой мечты о замене памяти историей; мы это рассмотрим в начале третьей части книги. Таким вот образом, чтобы подчеркнуть важность необратимого культурного выбора, а именно - писания истории, я позволил себе позабавиться, вслед за Платоном, реинтерпретируя, а то и вовсе воссоздавая заново миф из «Федра», где Платон излагает историю изобретения письменности. Вопрос о том, является ли pharmakon истории как письма целительным средством или ядом (если воспроизвести одно из положений мифа из «Федра»), будет постоянно сопровождать под сурдину наш эпистемологический поиск - доколе не зазвучит сам в полную мощь в рефлексивном поле критической философии истории.

194

Общие пояснительные замечания

Собственно, а для чего прибегать к мифу - пусть даже в виде вклейки на полях текста, отличающегося высокой степенью рациональности эпистемологического анализа? Это важно для противодействия апории, которая сбивает с пути всякое исследование, касающееся зарождения, возникновения, начал исторического познания. Это абсолютно правомерное исследование, которому мы, к тому же, обязаны рядом выдающихся трудов5, зиждется, будучи само историческим, на своего рода перформативном противоречии, - ведь сама эта запись начал оказывается словно уже присутствующей и осмысливающей себя при своем зарождении. Следовательно, надо отличать исток от начала. Можно попытаться датировать начало в историческом времени, уже помеченном хронологией. Вполне возможно, что такое начало и не обнаружится, если судить по антиномиям, выраженным в кантовской диалектике «Критики чистого разума». Можно, конечно, обнаружить нечто вроде начала критической обработки свидетельств - однако это не есть начало исторического способа мышления, если понимать под последним темпорализацию общего опыта в форме, несводимой к памяти, даже коллективной. Это неуловимое предшествование есть предшествование записи (de l'inscription), которая, в том или ином виде, испокон веков сопутствовала

5 Ch?teletF. La Naissance de l'histoire. Paris, ?d. de Minuit, 1962; r??d. ?d. du Seuil, coll. «Points Essais», 1996. См.: Momigliano A. Studies in Historiography. London, 1969 (особенно: «The place of Herodotus in the history of historiography», p. 127-142). Hartog F. в книге «Le Miroir d'H?rodote. Essai sur la repr?sentation de l'autre» (Paris, Gallimard, coll. «Biblioth?que des histoires», 1980, nouvelle ?d., 1991) выделяет в словаре «предисловия» Геродота к его труду следы замены слова his?or словом «аэд» (р. III-VIII, 275-285). Если Гомер ссылается на свое особое отношение с Музами («Муза..., скажи мне», Одиссея, 1, I.), то Геродот именует в третьем лице себя и местность, откуда он родом: «Геродот из Галикарнаса собрал и записал эти сведения...»; Фукидид скажет после него, что он «письменно изложил» рассказ о войне между пелопоннесцами и афинянами. Так слава (kleos) греков и варваров, единожды «изложенная», а затем «записанная», станет «достоянием (kt?ma) на веки вечные». Во всяком случае, здесь еще не приходится говорить о решающем, окончательном разрыве между аэдом и историком, или, как мы скажем позднее, между оральностыо и письменной традицией. Соперничество между устным преданием и культурой восхваления перед лицом грубой силы истории, на фоне трагедии, мобилизует все речевые возможности человека. Что же до разрыва с мифом как феноменом мысли, он может выражать себя все еще в терминах самого же мифа, как это было при зарождении письменности.

195

Часть вторая. История/Эпистемология

устной традиции, как это великолепно показал Жак Дерри-да в своей книге «О грамматологии»6. Люди развеивали знаки в пространстве и в то же самое время (если эти слова имеют смысл) высеивали их вдоль временного движения вербального потока. Вот почему начало исторической письменности не поддается обнаружению. Кругообразный характер определения исторического начала познания истории дает повод проводить в самой сердцевине двусмысленного понятия зарождения различие между началом и истоком. Начало заключается в констелляции датированных событий, помещаемых историком во главу исторического процесса, который и будет историей истории. Именно к этому началу или началам зарождения истории исследователь восходит в процессе ретроспективного движения, совершаемого в уже конституировавшейся среде исторического познания. Исток же - это нечто другое: он означает внезапно осуществленный акт дистанцирования, делающий возможным как само предприятие в целом, так и его начало во времени. Это внезапное событие всегда актуально, сейчас, как и прежде, оно всегда налицо. История постоянно рождается из дистанцирования, в чем и состоит обращение к внешней стороне архивного следа. Вот почему мы обнаруживаем отпечаток этого в бесчисленных образцах начертаний, надписей, предшествующих началу исторического знания и ремеслу историка. Итак, исток - это не начало. И понятие рождения скрывает под своей двойственной формой расхождение между двумя различными категориями: начала и истока.

Именно эта апория рождения оправдывает использование Платоном мифа: начало - исторично, исток - мифичен. Разумеется, здесь речь идет об использовании вновь и вновь формы дискурса, свойственной любой истории начала, которое само себя предполагает, как, например, сотворение мира, зарождение той или иной институции или призвание пророка. Заново использованный философом миф выступает здесь как миф, выполняя функцию инициирования и дополнения к диалектике.

6 Derrida J. De la grammatologie. Paris, ?d. de Minuit, coll. «Critique», 1967. (Русск. пер.: Деррида Ж. О грамматологии. Пер. Н.С. Автономовой. М., 2000. - Прим. перев.)

196

Вступление

ИСТОРИЯ: ЦЕЛЕБНОЕ СРЕДСТВО ИЛИ ЯЛ?

На манер Платона в «Федре», я поведаю о мистическом зарождении писания истории. Пусть миф о происхождении письма - хотя бы благодаря «переписыванию» - выглядит как миф о начале истории: такое расширительное толкование, смею сказать, продиктовано самим мифом, ибо его ставка здесь - участь памяти, даже если ирония в данном случае обращена в первую очередь против «письменных дискурсов» ораторов, подобных Ли-сию. Есть, помимо того, и другие чудесные изобретения: счет, геометрия, а также игра в шашки и в кости, которые в мифе сравниваются с изобретением письма. А сам Платон - не ведет ли он атаку с тыла на собственное письмо, он, чьи диалоги записывались и видели свет? Ведь именно в изобретении письма и всего ему родственного видит он угрозу подлинной, истинной памяти. И что же, в таком случае миф обойдет стороной эту битву между памятью и историей?

Сказать ли вам вкратце, что меня заворожило, вслед за Жаком Деррида?1 Непреодолимая двусмысленность, связанная со словом pharmakon, - даром, который бог предлагает царю. Возникает вопрос: а не следует ли спросить себя также и относительно писания истории? Что она - средство исцеления или яд? Этот вопрос уже не покинет нас, как и вопрос об амбивалентности понятия зарождения применительно к истории; он возникнет вновь в другом Вступлении, с которого начнется третья часть нашей книги: «Второе несвоевременное размышление» Ницше.

Вчитаемся в миф: «...Когда же дошел черед до письмен, Тевт сказал: "Эта наука, царь, сделает египтян более мудрыми и памятливыми, так как найдено средство для памяти и мудрости"»2 (274е)! Итак, grammata выходит на первый план среди средств, предложен-

1 Это же относится и к выпаду в его прекрасном эссе: Derrida J. La pharmacie de Platon // La Diss?mination. Paris, ?d. du Seuil, coll. «Tel Quel», 1972, p. 69-197.

2 Здесь, как и далее, я пользуюсь переводом Люка Бриссона. Platon. Ph?dre. (В наст, издании см.: Платон. Собр. соч. в 4 т. М., 1993. Т. 2. - Прим. перев.)

197

f

Часть вторая. История/Эпистемология

ных тем, кого Тевт называет «отцом письменности», «отцом «grammata». A между тем не является ли историография сама некоторым образом наследницей ars memoriae, этой искусной памяти, которой мы выше коснулись как запоминания, - m?morisation, - возведенного едва ли не в ранг подвига? И разве не о запоминании - скорее чем о припоминании (rem?moration) в смысле точного воспоминания о былом событии - идет речь в этом повествовании?3 Царь охотно предоставляет богу привилегию давать жизнь искусству - однако привилегию оценить в нем то, что он называет «вредом» или «пользой», как это позже сделал Ницше относительно истории во «Втором несвоевременном размышлении», царь оставляет за собой. Так что же мы слышим в ответ на дар, предлагаемый ему богом? «Вот и сейчас ты, отец письмен, из любви к ним придал им прямо противоположное значение. В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память (mn?m?s); припоминать (anamimn?skomenous) станут извне, доверяясь письму (graphes), по посторонним знакам (typ?ri), a не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство (pharmakori) не для памяти, а для припоминания (hypomnese?s)4» (275a). Глаголы и имена, сгрудившиеся вокруг памяти, существенны и разнообразны; дар божества - это дар неделимой способности, а именно - «способности вспомнить». Но то, чему царь противополагает так называемое целебное средство - это именно реминисценция, воспоминание (ana-). И то, что он преподносит под видом средства, лекарства - это не память, а припоминание, hypomn?sis, «мнимая память»: а именно, нечто «надежное» и «прочное» в глазах тех простодушных, кто верит, что записанная речь (logons gegrammenous) есть нечто большее, чем «напоминание со стороны человека, сведущего в том, что записано» (см. 275c-d). Мы здесь говорим именно о m?moire par d?faut; я бы предложил слово «меморизация».

3 О преемственности между историографией и i'ars memoriae см.: Hutton P.H. History as an Art of Memory.

4 Контекст и последовательность идей побуждают меня здесь отклониться от Люка Бриссона, который переводит hypomn?sis как rem?moration (припоминание): я предпочитаю переводить это слово как m?morisation или aide-memoire (память-подпорка). В «Теэтете», 142с 2-143а 5, г-н Нарси переводит: «Я стал записывать [...] с целью помнить», - с примечательным пояснением (op. cit., p. 306): «hypomn?mata: дословно, подпорка, опора памяти». Леон Робен переводит это как notes.

198

Вступление. История: целебное средство или яд?

Рассказ продолжается; очень скоро письменность сближается с «живописью» (z?graphi?), произведения которой как бы сходят за «живые существа» (hos z?nta). Такое уподобление не должно нас удивлять; оно уже предполагалось в ходе дискуссии, где речь шла об отпечатке на воске5. В самом деле, это ведь переход от метафоры отпечатка к графизму - другому варианту записи. Ведь речь идет о записи в универсальности ее значения. Правда, близость с живописью воспринимается как вселяющая тревогу, беспокойство (deinon, «ужасная») (275d). Достаточно сопоставить рассказ и изображение на собственно литературном уровне историографии: картина заставляет поверить в реальность силою того, что Ролан Барт называет «эффектом реальности»; последний, как известно, заставляет критику умолкнуть. Именно так обстоит дело с «записанными речами»: «Думаешь, будто они говорят как разумные существа, но если кто спросит о чем-нибудь из того, что они говорят, желая это усвоить, они всегда отвечают одно и то же» (175е). Так в чем же эта неизменно повторяющаяся сторона более всего афишируется безапелляционным образом, если не в заученных наизусть письменных памятках? Досье становится все более и более неопровержимым: записанный единожды и навсегда, дискурс пребывает в поисках любого, первого попавшегося собеседника: он обращается бог весть к кому. Так же обстоит дело и с записанным и опубликованным историческим повествованием: оно развеяно по ветру; оно адресуется, как говорит Х.Г. Гадамер относительно Schriftlichkeit - письменности - к любому, кто умеет читать. И - оборотная сторона порока: «Если им [сочинением] пренебрегают или несправедливо его ругают, оно нуждается в помощи своего отца, само же не способно ни защититься, ни помочь себе» (275е). Такова судьба книги по истории, как и любой другой; исторический труд разорвал цепи, связывавшие его с его провозвестником; то, что я называл ранее семантической автономией текста, обернулось здесь ситуацией беды; в действительности поддержка, которой он лишился в силу этой автономии, может быть возмещена лишь бесконечной работой по контекстуализации и реконтекстуализации, в которой и заключается чтение.

5 В этой связи напомню собственную гипотезу относительно полисемии «следа»: след как материальный отпечаток, след как печать, наложенная волнением, и след как документальный отпечаток. И всякий раз - как нечто внешнее.

199

Часть вторая. История/Эпистемология

Но если так, то какое наименование может быть дано другому дискурсу - «брату предшествующего, и рождения законного» (276а) - носителю истинной памяти? «...Это то сочинение, которое по мере приобретения знаний пишется в душе обучающегося; оно способно себя защитить и при этом умеет говорить с кем следует, умеет и промолчать» (276а). Такой дискурс, защищающий свое дело перед тем, перед кем надлежит это делать, есть дискурс настоящей памяти, памяти счастливой, уверенной в своей «своевременности», в возможности быть разделенной. Тем не менее, противостояние письменности здесь не является абсолютным. Несмотря на различную степень легитимности, два вида дискурса остаются близкими, как братья; и главное, оба вида дискурса - письменность, запись. Однако истинный дискурс записан в душе6. Именно это глубокое родство позволяет сказать, что «записанный дискурс есть в некотором роде образ (eidolon)» (276a) того, что в памяти живой - живо, наделено душой, богато «жизненными соками» (ibid.). Итак, приведенная выше метафора с изображением живых существ может быть расширена, включив в себя «разумного земледельца», умеющего сеять, выращивать и собирать урожай. Для настоящей памяти запись - это засев, истинное слово здесь - «semences» (посевы), spermata. Таким образом, мы обретаем право говорить о записи «живой», имея в виду запись души и «этих садов, засеянных письменами» (276d). Таково, вопреки родству слов (logoi), расхождение между живой памятью и мертвым хранилищем. Это накопление письмен в самом сердце живой памяти заставляет нас усматривать в письме своего рода риск: «... ведь когда он [земледелец] пишет, он накапливает запас воспоминаний для себя самого на то время, когда наступит старость - возраст забвенья, да и для всякого, кто пойдет по его следам; и он порадуется при виде нежных всходов» (276d). Вот уже дважды названо было забвение. Выше оно вводилось благодаря тому самому дару письма; сейчас оно упоминалось как возрастной порок. Однако дело не обходится без обещанных развлечений. Так, разве не борьба с забвением сохраняет родственную близость между «незаконным» и «законным» братьями? Или, перед лицом забвения, игра?.. Игра желанная для этих

6 Я готов согласиться с этим вторым обращением к письменности, не прибегая к собственно платоновскому припоминанию, с идеей психического следа, устойчивости первого впечатления, эмоций, пафоса, присущих встрече с событием.

200

Вступление. История: целебное средство или яд?

старцев, которых Ницше обличает во «Втором несвоевременном размышлении». Но до чего же серьезна игра, одушевляющая дискурсы, где ставкой является справедливость, а методом - диалектика! Игра, которой упиваются, но где при этом человек счастлив настолько, насколько только может быть счастлив человек. Справедливый, наконец, чувствует себя там увенчанным красотой (277а)!

Переход через забвение и игру столь существен, что диалог может подняться на новый уровень - уровень диалектики, где противоположность между живой памятью и мертвым хранилищем становится второстепенной. Мы вышли из необузданной стихии мифа, подталкивающего к крайности, и вступили в область философии (278а). Дискурсы, разумеется, «записаны в душе», но они служат подспорьем письменам - гарантам этой памяти, которая является памятью лишь благодаря подпорке (hypomn?sis).

Случай с Лисием, мишенью Сократа с самого начала диалога, может служить пробным камнем: Сократ упрекает Лисия не в том, что тот пишет свои речи, а в том, что последние грешат против искусства; искусство же, которого ему не хватает, - это искусство определений, делений, построения речей столь же пестрых, что и многокрасочная душа. Доколе человек не знает «истину относительно любой вещи, о которой говорит или пишет» (277в), он не сможет овладеть «ораторским жанром» (to logon genos) (277с) во всей его полноте, жанром, включающим писания политического характера. Так что когда дело касается истины, встают проблемы не только эпистемологического, но и этического и эстетического характера, - когда следует уже договориться относительно условий, в каких «прекрасно или постыдно произносить и записывать речи» (277d). Почему бы тогда письменному не обладать той «великой основательностью» и «великой ясностью» (там же), которые миф приписывает, как мы только что видели, всякой хорошей памяти? Разве не в законах здесь дело? Порицание направлено в таком случае не на собственно письменное как таковое, а на отношение дискурса к истинному и неистинному, к дурному и доброму. Именно относительно этих критериев дискурсы, «записываемые в душе», одерживают верх над всеми другими, с которыми им остается лишь распроститься (278а)...

Но, может быть, тогда следует распроститься и с мифологическим pharmakon'oM? A вот об этом ничего не сказано. Мы

201

Часть вторая. История/Эпистемология

не знаем, способен ли философский дискурс совладать с двусмысленностью средства, о котором так и неизвестно, благо это или яд.

С чем же можно сопоставить эту неопределенную ситуацию применительно к нашей попытке транспонировать миф «Федр» в план отношений между живой памятью и записанной историей? Осмотрительной реабилитации письменности и попытке семейного единения между братом внебрачным и братом законным в конце «Федра» соответствовала бы у нас та стадия, на которой полностью совпали бы, с одной стороны, просвещенная память, озаренная историографией, с другой же - ученая история, обретшая способность оживлять слабеющую память и таким образом, отвечая пожеланиям Кол-лингвуда, «реактуализировать», «заново реализовать» прошлое. Однако не суждено ли этому чаянию остаться несбывшимся? Чтобы оно могло воплотиться в жизнь, должно было бы быть изгнано подозрение, что история вредоносна для памяти, как тот pharmakon в мифе, о котором никто в конечном счете не знает, бальзам это или яд, или то и другое вместе. К этому неустранимому сомнению мы вернемся еще не раз.