Глава 3. Историческая репрезентация

Продолжение сн. 77.

repraesentatio, как «репрезентация-заместительство» (р. 146). Можно оставить и латинское repraesentatio.) В контексте герменевтики, применяемой к произведениям искусства, Vertretung завершает свое освобождение от опеки Vorstellung, в смысле субъективной репрезентации, репрезентации видимости (а лучше - явления) «в» и «вместо» духа, как мы это находим у Канта и в традиции трансцендентальной философии. Здесь «явление» остается противопоставленным «вещи в себе», которая не является. Гадамер полностью развивает идею Vertretung, возвращая ей ее «онтологическую значимость» (р. 139). И тогда слово входит в состав более широкой проблематики Darstellung, что во французском переводе дано как «репрезентация» в смысле экспозиции, показа, демонстрации скрытого бытия. Этой теме посвящена гадамеровская герменевтика произведения искусства. Пара Darstellung/Vertretung перемещается таким образом из литургической в эстетическую игру вокруг концепта-ядра Bild, «образа-картины». Оба понятия не становятся от этого эстетизированными, по крайней мере в узком смысле ухода в Erlebnis, «прожитой» опыт. И наоборот, все эстетическое поле под эгидой Bild возвращает себе свое онтологическое достоинство, имея целью «настоящее бытие произведения искусства» (р. 87 sq). По мысли Гадамера, Bild действительно является больше чем «копией» (Abbild), он уполномочен репрезентировать «модели» ( Ur-bild) в широком смысле совокупности способов быть в мире, в форме аффективных тональностей, фиктивных или реальных персонажей, действий и интриг и т.п. Важным в этом «онтологическом процессе» (Geschehen) является то, что зависимость образа от модели компенсируется «приростом (Zuwachs) бытия», который образ возвращает модели: «только благодаря самому образу, - настойчиво утверждает Гадамер, - модель становится образом, хотя образ не является ничем иным как самопроявлением модели» (р. 147).

c) Именно на этот задний план следует перевести попытку транспозиции «репрезентации-замещения» из эстетической сферы в сферу историографии и, вместе с ней, всей проблематики Darstellung-Vertretung. В этом направлении поставлена веха - образная составляющая воспоминания. Последнее, разумеется, принадлежит помимо того, по Гадамеру, проблематике знака и значения (р. 158): воспоминание обозначает прошлое; но оно его обозначает изображая. Не было ли это уже допущением, носителем которого являлся греческий eik?nt Не говорим ли мы вслед за Бергсоном о воспоминании-образе? И не предоставляем ли мы рассказу и включению последнего в образ способность добавлять видимость к читабельности интриги? Тогда становится возможным распространять на воспоминание-образ проблематику репрезентации-замещения и заносить в его кредит идею «прироста бытия», в первую очередь предоставленную произведению искусства; и то же с воспоминанием: «представленный достигает самого своего бытия: он испытывает прирост бытия» (р. 158). То, что таким образом возрастает через образную репрезентацию, это сама принадлежность события прошлому.

d) Остается пройти остаток пути, от воспоминания до исторической репрезентации. Тезис здесь гласит, что принадлежность последней к литературе, следовательно, к сфере письма, не ограничивает расширения проблематики «репрезентирования-замещения». От Sprachlichkeit к Schriftlichkeit онтологическая структура Darstellung продолжает предъявлять свои права. Вся текстуальная герменевтика собирается, таким образом, вокруг темы прироста бытия, прилагаемого к произведению искусства. В этом отношении надо отказаться от соблазнительной на первый взгляд идеи восстановления посредством экзегезы

397

Часть вторая. История/Эпистемология

Продолжение сн. 77.

изначальной мысли, идеи, которая, по Гадамеру, остается молчаливым допущением Шлейермахера (р. 172). Зато Гегель полностью осознает невозможность какой бы то ни было реставрации. Вспомним только знаменитый пассаж из Ph?nom?nologie de l'esprit (trad. fr. Hyppolite, II, 261) о закате античной жизни и ее «религии искусства»: произведения музы ... «Теперь то, что они суть для нас, - сорванные с дерева прекрасные плоды, благосклонная судьба предоставила их нам, как девушка предлагает такие плоды; судьба не дает действительной жизни их наличного бытия...». (Цит. по: Гегель Г.В.Ф. Феноменология духа. СПб., 2002, с. 401. - Г.Т.). Никакая реставрация не восполнит этой потери: помещая произведения в их исторический контекст, мы устанавливаем с ними отношение не в жизни, а в простой репрезентации (Vorstellung). Настоящая задача вдумчивого ума другая: дух должен быть представлен (dargestellt) высшим способом. Erinnerung - интериоризация - начинает выполнять эту задачу. «Здесь, - заключает Гадамер,- Гегель разрушает рамки, в которые заключалась проблема понимания у Шлейермахера» (V?rit? et M?thode, p. 173).

e) Такова долгая история репрезентации-замещения, которую я различаю за понятием репрезентирования в истории, защитником которого являюсь. Почему, при наличии столь блестящей родословной, идея репрезентации-замещения, репрезентирования остается проблематичной? Первая причина этого затруднения в том, что оно вырисовывается в точке соединения эпистемологии и онтологии. А предвосхищение онтологии исторического бытия такой, какой она будет рассматриваться в третьей части, может быть изобличено как вторжение «метафизики» в область гуманитарных наук практиками истории, обеспокоенными тем, чтобы устранить любое подозрение в возврате к «философии истории». Что касается меня, я иду на этот риск, полагая, что отказ принять во внимание в нужный момент проблемы, относящиеся к герменевтике исторического бытия, оставляет невыясненным статус того, что законно заявляет о себе как «критический реализм», исповедуемый на границе эпистемологии исторического познания. За пределами споров о методе более глубокая причина лежит в самой природе поставленной проблемы репрезентации прошлого в истории. Почему понятие репрезентации кажется неясным, если не потому, что феномен признания, который отличает от всякого другого отношения отношение памяти к прошлому, не имеет аналога в плане истории? Это непреодолимое различие рискует остаться непризнанным при распространении репрезентации-замещения, присущей произведению искусства, на воспоминание и на письмо истории. Мы продолжим анализировать этот разрыв в последующих размышлениях об отношениях между памятью и историей. Прошлая загадка - это, в конечном счете, загадка познания без признания. Можно ли сказать, однако, что историческая репрезентация остается просто напросто ненужной перед лицом того, что, в эпилоге к Эпилогу, я буду рассматривать как маленькое чудо памяти? Но это означало бы забыть о положительной стороне репрезентации-замещения, а именно об избытке бытия, который она придает тому, что ею представлено. Я даже убежден, с исторической репрезентацией это приращение значения достигает апогея - именно за отсутствием интуитивности. А этот прирост смысла является плодом всей совокупности историографических операций. Он может, таким образом, быть отнесен на счет критического измерения истории. Идея репрезентирования является в этом случае не самым худшим способом воздать должное усилиям по реконструкции, единственно находящимся на службе у истины в истории.

398

http://filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000834/st007.shtml