Тема 6. Содержание, характер и движущие силы войны за независимость

Социально-экономическое содержание национально-освободительных революций в Латинской Америке.

Движущие силы и характер революций. Диалектика напионально-освободительной и классовой борьбы в революциях 1810 1826 гг.

Соотношение общеконтинентального, регионального и национального в освободительных революциях 1810-1826 гг.

Итоги и всемирно-историческое значение национально-освободительных революциях в Латинской Америке.

В результате испанской и португальской колонизации осуществлялись не только грабежи. Как и повсюду в Новом Свете, ибероамериканские колонии с самого начала создавались как сырьевая периферия Европы, и с помощью европейских капиталов в них складывались экспортные отрасли хозяйства, основанные на передовых для того времени технических, организационных и прочих достижениях. Доходы этих отраслей, в свою очередь, стимулировали появление хозяйств, поставлявших в экспортные центры всевозможные товары из самых отдаленных уголков колоний, способствовали тем самым и формированию внутреннего рынка.

Точно так же принципиально одинаковыми во всей Америке являлись механизмы ограбления колоний метрополиями, покоившиеся на системе меркантилистских ограничений. Потому нигде в Новом Свете колониальный режим не сводился лишь к политической зависимости, а составлял и базис, и надстройку колониального общества. Его разрушение, следовательно, являлось разрушением меркантилистской основы всей системы производственных отношений и охранявшей ее надстройки, т.е. политической революцией. Следовательно, одним только уничтожением колониализма все освободительные войны в Америке трансформировали как базис, так и надстройку и потому заслуживают оценки как революции, даже если бы только этим и ограничились.

В основе латиноамериканских освободительных революций лежали не сами по себе события в метрополиях или влияние новых ведущих держав мира, а не менее объективный, чем в Америке Северной и других буржуазных колониях, процесс роста производительных сил, ускоренный в особенности со второй половины XVIII в., и обострения на этой почве их конфликта с колониальной системой меркантилистских ограничений. Бреши, пробивавшиеся, расширявшиеся и множившиеся в колониальных редутах в течение всего XVIII в., были результатом не только могущества иностранной, в первую очередь английской, торговли, но также и рвавшегося ей навстречу товарного производства в ибероамериканских колониях. Это двойное давление, извне и изнутри, образовывало молот и наковальню, которые именно совместными усилиями сокрушили в конечном счете иберийский колониальный режим.

Какова социально-экономическая природа этого внутреннего давления? Автор далек от утверждения, будто Латинская Америка сразу же превратилась в капиталистическую, едва лишь на ее берега ступила нога конкистадора. Чтобы стать господствующим общественным отношением, выплеснувшемуся в Америку европейскому, а потом и не помнящему родства креольскому капиталу предстояло еще слишком многое там искоренить, истребить, испепелить и слишком многое построить. За 300 лет колониальной эпохи в этой области, конечно, удалось достичь многого. Однако доделывать предстояло еще так много, что не только война за независимость, но и либеральные революции второй половины XIX в. занимались серьезными преобразованиями буржуазного характера.

Главные направления преобразований в надвигавшейся войне за независимость заключались в решении двух разных, но взаимосвязанных комплексов задач. Во-первых, рост товарности колониальных экономик поставил задачу интеграции Ибероамерики в новую систему мирового хозяйства, выстраивавшуюся на фундаменте краеугольного принципа политэкономии либерализма свободы торговли и предпринимательства. В качестве же основного препятствия такой интеграции разрушению подлежал колониальный режим с его меркантилистскими монополиями, запретами, ограничениями, регламентациями, налогами.

Второй комплекс задач в самом общем виде состоял в том, чтобы всю совокупность социально-экономических отношений Латинской Америки привести в соответствие с той же свободой торговли и предпринимательства. Это предполагало глубокую перестройку всей совокупности общественных отношений, и прежде всего тех, которые сложились вокруг таких из главных факторов производства, как земля и труд.

Относительно первого из названных факторов производства земли буржуазные задачи войны за независимость состояли в том, чтобы устранить помехи превращению ее в товар. В этой связи упразднению или максимально возможному сокращению подлежали формы неотчуждаемого землевладения церковные и монастырские владения, майорат и общинные земли. Наряду с приватизацией громадных массивов неосвоенных королевских земель, отмена неотчуждаемости владений означала бы складывание более или менее полноценного рынка земли или, иными словами, превращение всей или, по крайней мере, значительной части земельной собственности в частную собственность буржуазного типа, при которой земля является свободным объектом всякого рода экономических сделок (отчуждения, продажи, дробления, дарения, сдачи в аренду и т.п.). А такое содержание буржуазных аграрных преобразований не только не предполагало разрушения феодального латифундизма, а наоборот, было немыслимо без существенного увеличения числа и размеров частных земельных владений.

Что же касается задачи формирования нормального рынка труда, т.е. рынка не просто свободной наемной (каковая всегда имелась), а достаточно многочисленной и дешевой рабочей силы, то и в этом вопросе основное препятствие развитию капитализма состояло не в феодальном латифундизме, а в неосвоенных королевских землях, которые вместе с землями индейских общин и редукций все еще оставались народной собственностью и обеспечивали миллионам людей вполне удобное, по их понятиям, и независимое существование. Без экспроприации общинников и мелких нелегальных землепользователей ни развитое товарное производство, ни развитое товарное обращение еще не делали капитал господствующим производственным отношением, и по этой причине ему приходилось широко применять принудительный труд. Буржуазным революциям предстояло довершить так называемое первоначальное накопление хорошо известными по Европе методами, а именно: насильственной экспроприацией непосредственных производителей и их принуждением к наемному труду законами о бродяжничестве. Тем самым и в данном вопросе буржуазной революции предстояло не уничтожать, а наоборот развивать и далее феодальный латифундизм, многократно увеличивая число и размеры крупных частных владений.

Проделанный анализ социально-экономических противоречий в колониях и вывод о двуедином комплексе надвигавшихся изменений не оставляют места идиллическим картинам креольско-индейско-негритянского братства в войне за независимость и подсказывают существование в реальной действительности Ибероамерики начала XIX в. совсем другой, куда более сложной композиции противоборствовавших сил. Кто же с кем и за что боролся в войне за независимость?

В качестве объективных задач войны за независимость искоренение колониального режима, включение в новую систему мирового хозяйства на основе свободы торговли и предпринимательства, а также трансформация всей совокупности общественных отношений отвечали в наибольшей мере интересам креольских латифундистов. Это объяснялось самим их положением в колониальном производстве, которое в течение 300 лет развивалось в тесной связи с Европой, к началу XIX в. переросло отведенные ему колонизаторами рамки и для дальнейшего роста нуждалось в свободном выходе на мировой рынок. Правда, латифундистам, связанным с внутренним рынком колоний (а многие из них являлись и владельцами мануфактур), свободная конкуренция в пределах мирового хозяйства внушала и опасения за судьбу местных мануфактур и ремесел. Однако же латифундистам ведущих, сырьеэкспортных отраслей экономики такая конкуренция не сулила ничего, кроме заманчивой перспективы быстрого процветания за счет сравнительных преимуществ климата, изобилия, дешевизны и девственного плодородия земли в Новом Свете.

Креольская верхушка оказалась достаточно образованной, чтобы уловить едва наметившуюся тенденцию мирового развития, определить место своих стран и просчитать свои выгоды в будущем мировом порядке. Это оказалось возможным благодаря не поверхностному знакомству с протестантской этикой, а весьма глубокой проработке трудов физиократов и Адама Смита, в том числе в Экономических обществах друзей страны. Потому идеи либерализма, очертившие контуры грядущего международного разделения труда, были для креольской верхушки не очередной модой, вроде сюртука, а готовой программой действия.

По мере роста экономического могущества быстро возрастала и организованность креольских латифундистов, особенно со второй половины XVIII в., когда возникли отраслевые корпорации, генеральные хунты и новые консуладо. Все это увеличило вес и влияние креольской верхушки, позволяя ей реализовывать свои интересы, даже если в итоге повышалась социальная напряженность и вспыхивали массовые восстания низов.

Все сказанное позволяет заключить, что в лице креольских латифундистов буржуазное освободительное движение находило не отдельных диссидентов, готовых возглавить борьбу народа-революционера, а такого же своего адекватного инициатора и гегемона, каким в Европе выступала, видимо, промышленная буржуазия. Иными словами, надвигавшаяся буржуазная революция была именно революцией латифундистов и для латифундистов. Поскольку же перестройка общественных отношений на принципах свободной конкуренции (свободы торговли и предпринимательства) неизбежно вела к ухудшению положения низов и обострению социальных противоречий, то для такой буржуазной революции идеальной движущей силой являлось колониальное ополчение, чью ударную силу составляли опять-таки руководимые латифундистами вооруженные отряды.

На первом, самом откровенном, этапе войны за независимость (1810-1815), когда параллельные потоки народной борьбы либо не успели еще, либо не смогли вовсе замутить освободительную борьбу креольской верхушки Ибероамерики, наиболее четко проявляется направленность революционных преобразований. Во всех рассмотренных случаях креольская верхушка не только проявила понимание стоящих перед обществом задач и решимость в их выполнении, но еще и реально осуществила широкий комплекс экономических, социальных и политических преобразований. И везде она руководствовалась при этом рецептами классически буржуазной доктрины либерализма. Этим же она очертила контуры чисто буржуазной революции, которые в самом общем виде представляли собой следующее:

1. Снятие меркантилистских оков с торговли и производства и утверждение свободы торговли и предпринимательства.

2. Разрушение посредством отмен, приватизаций, экспроприаций, борьбы с бродяжничеством и т.д. старых форм поземельных, трудовых и товарно-денежных отношений и их замена новыми буржуазной частной собственностью (рынком средств производства), рынком наемной рабочей силы и денежным рынком (кредитно-финансовой системой). Иными словами, осуществлялась закладка основополагающих конструкций в фундамент рыночной экономики.

3. Разрушение старого сословного общества и его замена обществом гражданским.

4. Низвержение старой деспотической власти и построение правового государства.

Окончательные итоги войны, то есть уже после завершения второго этапа (1816-1826), не нарушили выявленных направлений преобразований ни в одной стране Латинской Америки (за исключением только Гаити и Парагвая, а также остававшихся до 1898 г. колониями Кубы и Пуэрто-Рико). Стоит особо подчеркнуть, что нигде латиноамериканские революционеры не проявили якобы присущую буржуазии трусость, непоследовательность и т.п. или якобы тождественные либерализму излишнюю терпимость, снисходительность, вредное попустительство. Совсем напротив, нигде они не стесняли себя в выборе средств и ради быстроты, полноты и чистоты воплощения либеральной доктрины, ради торжества цивилизации и, разумеется, своих классовых интересов не останавливались ни перед чем - ни перед принесением в жертву территориальной целостности и суверенитета своих стран, ни перед применением революционного насилия и массовым кровопролитием, даже если это грозило ответным насилием со стороны патриотически настроенной части верхов или народных масс, а то и расправой с радикал-реформаторами.

Таким образом, проделанный анализ полностью подтверждает принципиальную правоту ученых-первопроходцев М.С. Альперовича, И.Р. Григулевича, В.И. Ермолаева, Н.М. Лаврова, С.И. Семенова, А.И. Штрахова и других, доказывавших, что война за независимость Латинской Америки являла собой не только антиколониальную, но и буржуазную революцию. В то же время полученные результаты несколько расходятся с оценками старших коллег главным образом в трех частных, но важных вопросах о церкви, латифундизме и главной движущей силе.

У этих предшественников война за независимость была по своим историческим задачам антифеодальной. И ее главной движущей силой... были народные массы, невзирая на то, что им крайне редко удавалось поставить в повестку революции вопрос о конфискации латифундий и проведении других демократических преобразований, а также несмотря и на то, что наиболее отсталые слои подчас не видели разницы между испанскими колонизаторами и креольскими землевладельцами и что в отдельных случаях они даже сражались на стороне испанцев. Однако, поскольку война не привела к коренной перестройке социально-экономической структуры стран Испанской Америки, поскольку крупное землевладение в основном осталось в неприкосновенности, латифундисты и католическая церковь полностью сохранили свои позиции и поскольку большая часть крестьянства продолжала подвергаться жестокой эксплуатации, а индейцы и негры при помощи имущественного и образовательного цензов... фактически лишались политических прав, то она носила, по существу, характер незавершенной буржуазной революции.

Во-первых, о позициях церкви. Разумеется, в период консервативного отката буржуазных революций (30-60-е гг. XIX в.) почти везде в Латинской Америке церкви и монашеским орденам было возвращено многое, хотя далеко не все из отнятого революционерами. Но это никак не опровергает того факта, что позиции церкви и монашеских орденов в войне за независимость все же были подорваны.

Во-вторых, полученные результаты позволяют уточнить, что в войне за независимость крупное землевладение (латифундизм) не просто в основном осталось в неприкосновенности, а весьма и весьма выросло и по числу и по размерам хозяйств за счет деления майоратов, скупки конфискованной церковной и монастырской собственности, распродажи государственных и даже муниципальных земель, разграбления земель индейских общин и редукций. Но именно ради этой коренной перестройки социально-экономической структуры, и в частности радикальной буржуазной аграрной реформы, а не ради некой конфискации латифундий и других демократических преобразований задумывалась и вершилась война за независимость и прежде всего в этом, а не в некой антифеодальной направленности состоял ее буржуазный характер.

В-третьих, анализ характера социально-экономических преобразований ясно показывает, что они осуществлялись не народом, но против него. Конституции, отстранившие от участия в политике имущественными цензами громадное большинство населения, тем самым недвусмысленно очертили портрет того человека и гражданина и состав того народа, которыми и для которых вершилась война за независимость.

Совершенно очевидно, что лозунги французской революции, откровенно заимствованные латиноамериканскими революционерами, воплотились в странах Латинской Америке не совсем или совсем не по-французски. Полученные результаты исследования, конечно же, могут быть использованы и для того, чтобы во имя мнимой универсальности якобинского представления о буржуазной революции снова объявить свершения войны за независимость не совсем или совсем не буржуазными и вернуться к креольскому сепаратизму, как у В.М. Мирошевского. Однако проделанный в работе анализ подсказывает иное направление мысли.

В крохотной (по сравнению с Америкой) Западной Европе капитализму и либерализму крупно повезло в том, что грязную работу за них раскрестьянивание и борьбу с бродяжничеством успел проделать абсолютизм. В сумме с привычкой считать истинным, настоящим только сделанное в Европе это обстоятельство, видимо, и создает иллюзию о тождестве объективной потребности капитализма вообще не с раскрестьяниванием, а с конфискацией латифундий, либерализма вообще не с жесточайшим насилием над народом, а с излишней терпимостью, снисходительностью, вредным попустительством, а наибольшего успеха буржуазной революции вообще с осуществлением народными массами разрушения феодализма и других демократических преобразований. Между тем на огромных просторах Нового Света абсолютизм не только не сумел сам обеспечить необходимые капитализму условия, но еще и активно мешал их осуществлять местной буржуазии, особенно в индейском вопросе. Потому ради торжества идей того же либерализма и развития того же капитализма буржуазным революциям в Латинской Америке, их руководящей (латифундистам) и главной движущей силе (креольскому ополчению) все пришлось делать самим и таки вымарать руки и грязью и кровью.

Иными словами, для конкретных условий Латинской Америки XVIII - XIX вв. осуществленные в войне революционные преобразования, несомненно, были адекватны и капитализму, и либерализму, и буржуазной революции. Потому уже в этом пункте полученные результаты исследования позволяют говорить об уязвимости прежнего представления о буржуазной революции, выстроенного на опыте Франции (или Европы). Ведь беря явление в привязке к условиям Европы и по существу игнорируя отличие от них условий других стран и континентов, такой подход вынуждает проводить различие там, где в действительности имеет место тождество. То есть вместо того чтобы увидеть, как по-разному проявляет себя в разных условиях один и тот же феномен, он заставляет в различных проявлениях этого феномена видеть различные феномены.

Точно так же не адекватна реальной буржуазной революции народническая часть якобинского определения, представляющая народные массы главной движущей силой революции, а социальные завоевания, вырванные у буржуазии или навязанные ей самим народом, некой объективной потребностью самого капитализма. Проделанный в работе анализ параллельных потоков освободительного движения борьбы индейцев, негров-рабов, мелкопарцелльного крестьянства и городских низов подсказывает ряд соображений принципиального характера. Можно согласиться с мнением ученых старшего поколения о том, что могучим стимулом для возникновения массовых движений низов являлись социальные противоречия внутри колониальных обществ. Однако следует подчеркнуть, что их обострение с особой очевидностью наметилось со второй половины XVIII в. и было связано с реформами по либерализации торговли и невиданным взлетом товарного производства.

Непосредственными причинами возникновения крупных социальных движений являлись разворачивавшееся обезземеливание индейцев в результате наступления латифундий на общинные земли, начинавшаяся ликвидация народной собственности в ходе бурной приватизации реаленговых земель и, как результат, активизация походов в пустыню, умиротворение кочевых индейских племен, массовая экспроприация нелегальных землепользователей, свободных охотников на одичавший скот и т.д., а также законы по борьбе с бродяжничеством и резкое ужесточение режима рабского и всякого иного труда.

Большинство массовых народных движений Латинской Америки, несомненно, обнаружило в себе бескомпромиссную революционность, т.е. готовность бороться против социального, национального и религиозного гнета любыми, в том числе насильственными средствами, искренний и глубокий демократизм, выражающийся в последовательной и самоотверженной защите интересов трудящихся масс, веру в необходимость социалистического переустройства общества или как минимум экономическое равенство, т.е. те признаки, которые упоминавшиеся в работе В.А. Дьяков и В.Я. Гросул считали универсальными для революционного демократизма (включая и Латинскую Америку). И в этом качестве массовые социальные движения низов, конечно же, оказывали воздействие и на войну за независимость Латинской Америки, в том числе вносили свой вклад и в ее конечные результаты.

Тем не менее конкретное содержание социально-экономических и политических преобразований в войне за независимость, сама природа социальных противоречий в латиноамериканских обществах и обусловленные ими расклад сил и характер их столкновения вынуждают к определенным коррективам общепринятой схемы, в соответствии с которой массовые социальные движения низов считались обреченными на роль лишь вспомогательного момента самой буржуазной революции, на то, чтобы плебейским способом разделаться с врагами буржуазии (К. Маркс и Ф. Энгельс), а революционный демократизм неизбежно испытывал тяготение к буржуазному демократизму и либерализму, а также к борьбе за установление общественных отношений последовательно буржуазного характера (В.А. Дьяков).

Во-первых, неуместны, на наш взгляд, попытки отождествлять социальные движения, будь то индейцев, негров-рабов или мелкопарцелльного крестьянства и городских низов, с войной за независимость (или ее назреванием). Ибо война имела четкие хронологические границы, между тем как социальные движения, не меняя своего качества, происходили всегда не только до и во время, но и много позже завоевания независимости.

Во-вторых, соглашаясь с исследователями старшего поколения в том, что народные массы участвовали в войне за независимость, оговоримся, что иного выбора у них и не было. Хотя бы потому, что ни национальные революционеры, ни роялисты широкими принудительными мобилизациями населения в воевавшие армии и жестокими карами уклонявшихся, дезертиров и их семей не позволяли народным массам оставаться в стороне. Уже только по одной этой причине тот факт, что именно широкие слои трудящегося населения... вели вооруженную борьбу, одерживали победы и гибли на полях сражений или при труднейших переходах через горы (М.С. Альперович, В.И. Ермолаев, И.Р. Лаврецкий, С.И. Семенов), нельзя считать достаточным основанием для их характеристики как главной движущей силы могучего народного движения за независимость. Ведь как минимум то же самое можно сказать и о противостоявшем ему целых 16 лет роялистском движении.

В-третьих, даже если абстрагироваться от рекрутских наборов и концентрировать внимание лишь на социальных интересах как побудительных мотивах вовлечения масс в войну за независимость, то и тогда приходится признать, что низы отнюдь не собирались подчинять собственные интересы интересам инициатора и гегемона войны за независимость или его противникам. Поскольку именно социальные интересы, а не общенациональные ценности, являлись определяющей константой массового поведения, то племена кочевников, индейское общинное или свободное мелкопарцелльное крестьянство, ремесленники, негры-рабы и т.д. ради достижения своих интересов могли сражаться и на стороне национальных революционеров (Мексика 1810-1815 гг.), и подавлять национально-освободительную революцию под лозунгами реставрации колониального прошлого (Венесуэла 1810-1815 гг., Гаити 1791-1801 гг.), и громить креольских революционеров вкупе с роялистами под самостийными флагами (Ла-Плата 1810-1835 гг.). Впрочем, даже в тех случаях, когда низы сражались под знаменами независимости, это никак не мешало им расправляться не с врагами буржуазии, а с буржуазией в целом, в том числе и даже прежде всего с креольской буржуазией гегемоном войны за независимость. Однако же наибольшего успеха в реализации социальных требований народные движения добивались отнюдь не тогда, когда они сливались или развивались параллельно с борьбой буржуазных национал-революционеров, а прежде всего тогда, когда они обрушивались на класс-гегемон буржуазной революции под какими угодными флагами. Так, в Мексике в 1810-1815 гг. крестьянство, несмотря на национальные знамена в руках Идальго и Морелоса, вершило расправу над креольскими помещиками и даже толкнуло их в лагерь роялистов. Тогда же в Венесуэле льянеро, а в Новой Гранаде индейские крестьяне оказали большую помощь в разгроме национал-революционеров. На Ла-Плате крестьянская монтонера делала то же самое под самостийными флагами. Но зато именно в этих случаях в конечных итогах войны за независимость присутствует хотя бы наделение землей рядовых бойцов освободительных армий, чего не было в других странах. Стоит также сравнить итоги войны за независимость в Венесуэле, где вандейские негры-рабы в 1810-1815 гг. восстали в тылу у освободителей с лозунгом «Да здравствует Фердинанд VII!», но в 1816 г. таки вырвали себе у национал-революционеров декрет о свободном чреве, с результатами революции в Бразилии, где негры-рабы не только не помешали, но и помогли своим фазендейро черными батальонами быстро завоевать независимость и, как результат, дождались аналогичного декрета лишь в 1870 г.

В-четвертых, ни одно из рассмотренных массовых социальных движений в Латинской Америке ни в малейшей степени не проявило тяготения к буржуазному демократизму и либерализму. Но зато в борьбе и кочевых племен, и индейцев-общинников, и даже мелкопарцелльного крестьянства и городских низов можно обнаружить бесчисленное множество случаев враждебного отношения к буржуазному либерализму, вплоть до поголовного физического уничтожения носителей либеральной идеологии (например, в кампании национальной мести 1804 г. на Гаити). И объясняется это тем, что и походы в пустыню, и разрушение общинного землевладения, и экспроприация народной собственности у миллионов мелких нелегальных землепользователей или охотников на одичавший скот, и стремление оттянуть или растянуть во времени отмену рабства негров ради экономической целесообразности, и законы против бродяжничества и общее ужесточение режима труда, словом, все то, что вызывало обострение социальных противоречий и массовые восстания и движения, в условиях Латинской Америки исходило именно от буржуазного либерализма и составляло главное социально-экономическое содержание трансформации общественных отношений в ходе войны за независимость.

Наконец, нигде в Латинской Америке ни кочевые племена, ни индейцы-общинники, ни негры-рабы, ни даже мелкопарцелльные крестьяне и городские ремесленники не предоставили доказательств того, что массовые революционно-демократические движения боролись за общественные отношения последовательно буржуазного характера. Вполне возможно, что для условий Европы, не знавшей длительного существования ни огромных пространств, населенных только кочевыми племенами, ни очагов народной свободы, подобных империи Сантоса Атауальпы в Перу, паленке в Испанской Америке и киломбо в Бразилии, венесуэльским льяносам, аргентинской пампе и другим районам преобладания народной собственности на землю и скот, ни даже подлинно народных революций, которые бы не обрывались буржуазными термидорами спустя 13 месяцев, вполне может быть, что для таких условий завоевание отдельных уступок со стороны господствующих классов (вроде того, как в Венесуэле негры своими восстаниями ускорили решение вопроса об отмене рабства, а борьба венесуэльских льянеро, аргентинских гаучо или мексиканских крестьян предопределила появление декретов о наделении землей простых солдат освободительных армий), выступало пределом мечтаний и потому кажется сущностью революционного демократизма.

Но для условий Латинской Америки, где все перечисленное было и где, следовательно, народные массы обладали достаточным пространством и временем для самостоятельного исторического творчества, как раз завоевание отдельных уступок являлось вспомогательным моментом, лишь побочным результатом деятельности революционной демократии и никак не исчерпывало ее сущности. Однако же везде, включая обе истинно народные революции на Гаити и в Парагвае, продуктом борьбы революционной демократии оказывалось установление (притом реальное, а не гипотетически объективное) таких общественных порядков, какие могли означать либо возврат к некоему традиционализму, либо же скачок в будущий реальный и тоталитарный социализм, словом, что угодно, только не общественные отношения последовательно буржуазного характера, да и буржуазного тоже.

В свете сказанного, становится очевидным тот факт, что и в данном вопросе европейские мерки тезисы о крестьянстве как о естественном союзнике буржуазии и прочие связанные с якобинской схемой элементы не обладают достаточной универсальностью и не работают в конкретных условиях Латинской Америки XVIII - XIX вв. Если они и представляют ценность, то лишь для тех условий, когда, как в Англии и в остальной Западной Европе уже после раскрестьянивания и борьбы с бродяжничеством или же как в США в XIX и в той же Латинской Америке в XX в., возникновение настоящей промышленности (а не агроэкспорта) и формирование на этой основе внутреннего (а не внешнего) рынка создают густую сеть товарно-денежных отношений, пронизывающих все поры общества. Вот тогда-то крестьянству (уже совсем другому крестьянству) крайне трудно уйти от капитализма назад, вперед или в сторону, а капитализм оказывается не только в состоянии переварить крестьянскую аграрную реформу, но и в какой-то мере заинтересован в ней как в одном из условий необходимого ему расширения внутреннего рынка.

Но для Латинской Америки XVIII-XIX вв., где содержание общественной трансформации ради развития капитализма (агроэкспорта) состояло не в наделении крестьян землей, а в их раскрестьянивании, где имело место не взаимное тяготение буржуазного либерализма и революционного демократизма, а по сути война буржуазии против громадного большинства народа, европейские критерии способны лишь искажать реальную действительность континента, выдавая за самое-самое буржуазное то, что на деле являлось антибуржуазным, за феодальное то, что выстраивалось по рецептам классически буржуазного либерализма, за кровавую оргию многочисленных банд... полудиких пастухов-льянеро то, что в действительности было глубоко народным, и за народное то, что по своей сути являлось антинародным.

Сегодня многое меняется на глазах. В жарких дискуссиях по поводу юбилея французской революции миф о ее классическом характере, похоже, развеян и в нашей стране. На смену якобинской модели грядет иное понимание как буржуазных, так и всяких других революций. Каким оно будет, не подвергнется ли вновь деформации в угоду очередной модной идеологии, найдется ли в нем место для латиноамериканской специфики во многом будет зависеть и от нынешнего поколения студентов, которым предстоит стать отечественными латиноамериканистами. Так что пришло время для решительного поворота в исследованиях от идеологии к науке.

Россия и война за независимость Латинской Америки.

Война за независимость в Латинской Америке не могла пройти для европейских государств незамеченной. Она разрушала колониальную систему на огромной территории Западного полушария, где начало этому разрушению положили английские колонии в Северной Америке и французское Гаити.

Россия была активным участником тогдашних международных событий. Русская Америка граничила с испанской Калифорнией. Опыт показывал, что власть Мадрида в колониях не прочна и что есть претенденты на владение ими. Когда началась война за независимость в Латинской Америке, Россия переживала, по словам Пушкина, дней Александровых прекрасное начало, отмеченное некоторыми либеральными чертами. Тиски континентальной блокады заставляли царское правительство искать новые рынки, в частности те, откуда могли поступать колониальные товары.

Сильным толчком к подъему освободительного движения в Испанской Америке послужило желание Наполеона распространить свою власть и на эту часть испанских владений после того, как он возвел на испанский трон своего брата Жозефа. Колонии отказывались признать власть узурпатора. Одновременно созревала решимость добиваться независимости.

8 января 1810 г. в инструкциях Ф. А. Палену, назначенному посланником в США, Александр I выразил уверенность, что испанские колонии образуют одно или несколько независимых государств. В феврале Государственный совет постановил открыть прямую торговлю с Бразилией, куда бежал от Наполеона португальский двор. Переговоры, начатые по этому поводу, закончились подписанием торгового договора.

Первые известия о войне за независимость достигли Санкт-Петербурга в июле 1810 г. В августе о них сообщили русские газеты. С сентября о событиях в Латинской Америке начали поступать донесения русских дипломатов. Наиболее подробную информацию содержали депеши, присылаемые из США Ф. А. Паленом, сменившим его там А. Я. Дашковым и генеральным консулом Козловым. Они точно определяли причины войны за независимость, выражали уверенность в конечной победе испаноамериканских патриотов и считали, что создавшееся положение выгодно торговым интересам России.

В октябре 1810 г. советник русского посольства в Париже К. В. Нессельроде отказался поддержать идею французского министра иностранных дел герцога Кадорского, когда тот, настаивая на строгом соблюдении Россией условий континентальной блокады, заявил, что восставшие испанские колонии должны рассматриваться как вражеские... .

В сентябре 1811 г. при переводе Палена посланником в Рио-де-Жанейро ему предписывалось при возможных встречах с представителями восставших колоний убедить их в выгодности для их стран торговли с Россией. Для этого следовало льстить их самолюбию, искусно рисуя перспективы того, что русское правительство, очевидно, охотно признает их новый политический статус, особый упор делать на то, что они уже теперь могут рассчитывать на благоприятное отношение к их торговцам, независимо от того, какое правительство будет ими управлять.

Власти восставших колоний также делали шаги для установления прямых торговых отношений с Россией. В связи с этим в октябре 1811 г. Государственный совет обсуждал проект приказа об открытии портов для кораблей Испанской Америки. Подготовкой к обсуждению занимались сам царь, канцлер Н. П. Румянцев, государственный секретарь М. М. Сперанский и министр финансов Д. А. Гурьев. Государственный совет принял решение об отсрочке открытия прямых торговых отношений с испанскими колониями в Америке, пока не будут официально признаны их правительства.

Целый ряд обстоятельств не позволил тогда Румянцеву, главному инициатору обсуждения, настоять на утверждении задуманного проекта. Хотя Россия сильно тяготилась континентальной блокадой и конфликт с Францией был не за горами, обе державы оставались союзницами. Неизбежность разрыва с Францией заставляла считать испанских Бурбонов, свергнутых Наполеоном, соратниками в назревавшей войне с ним. Испанский король Фердинанд VII не только не собирался признавать независимость своих восставших колоний, но и предполагал полностью вернуть себе власть над ними. Этот сложный узел запутывался еще больше отношениями, которые существовали между Россией, Англией и США. С последними поддерживались традиционные дружественные отношения и велась оживленная торговля (США зачастую выступали посредниками в доставке на русский рынок колониальных товаров). Англия формально считалась врагом, но с ней не порывали тайных торговых и политических связей. Подобно Испании, в ней видели потенциального союзника в предстоящей борьбе с Францией. В то же время между США и Англией, которые активно торговали с восставшими испанскими колониями, назревал острый конфликт, завершившийся в июне 1812 г. открытием военных действий. Не последнюю роль в решении Государственного совета сыграла неприязнь ретроградов из этого учреждения к гнусному делу восставших.

В марте 1812 г. Румянцев вел переговоры с американским консулом Гаррисом, который передал канцлеру письмо от находившегося в Лондоне представителя восставших колоний Мендеса. Последний призывал русское правительство признать их независимость. Румянцев просил консула передать, что он сам не изменил своей точки зрения по данному вопросу и что Александр I проявляет глубокую заинтересованность в прогрессе в направлении самоуправления, который происходит в Южной Америке. Канцлер добавлял: в данный момент царь вынужден воздержаться от признания. Гаррис в донесении о состоявшейся беседе высказывал уверенность в том, что после признания независимости испанских колоний Великобританией царь, не колеблясь, последует столь достойному примеру.

От установления коммерческих связей все же не отказывались. Положение о торговле на 1811 г. разрешало ввоз в Россию колониальных товаров; в марте 1812 г. Государственный совет утвердил проект О дозволении складки колониальных товаров (вошло в новое Положение о торговле). В феврале того же года директора Российско-Американской компании, которая управляла русскими владениями в Западном полушарии, предписали правителю Русской Америки А. А. Баранову послать в пограничную Калифорнию корабль для установления с ней торговых отношений.

Условия, в которых оказалась Россия в результате заключения франко-русского союза и объявления Наполеоном континентальной блокады, - заставляли ее правительство видеть в восставших испанских колониях возможных торговых клиентов, столь необходимых стране, толкали к установлению контактов с возникавшими государствами Испанской Америки. Утверждение проекта, представленного Государственному совету, явилось бы косвенным признанием независимости этих государств. В тот период Россия была единственной державой, где в высших официальных кругах рассматривалась такая возможность.

Если позиция царского правительства определялась прежде всего стремлением учесть и использовать к своей выгоде возможные результаты крушения испанской колониальной империи в Америке, то у прогрессивно мыслящих людей России отношение к этому событию определялось сочувствием к угнетенным жителям колоний, чья судьба походила на горькую долю русского крестьянина.

Еще до восстания испаноамериканских патриотов бесчеловечное отношение колонизаторов к индейцам и рабам-неграм с негодованием осуждали русский просветитель Н. И. Новиков, издатель Академических известий П. И. Богданович, знаменитый баснописец И. А. Крылов, поэт П. П. Сумароков, а также известный русский мореплаватель Ю. Ф. Лисянский, в 1795 г. побывавший в Вест-Индии. В большей или меньшей степени это были, используя слова А. Герцена, представители великой весны девяностых годов, во многом подготовившие движение декабристов. В начале XIX в. испаноамериканская тема использовалась Вольным обществом любителей словесности, наук и художеств для критики русской крепостнической действительности.

Когда в Испанской Америке вспыхнуло восстание, то, учитывая расстояния, тогдашние средства сообщения и характер подцензурной русской прессы, которая, как правило, использовала материалы иностранных изданий, можно сказать, что это восстание получило довольно широкое освещение в русских газетах и журналах. Они критиковали колониальную политику Испании, выражали сомнение в возможности для нее вернуть свое господство над колониями, положительно отзывались о борьбе патриотов. Один из наиболее либеральных журналов того времени поместил, например, в январе 1812 г. заметку, в которой говорилось: В кратковременных, но кровопролитных битвах приобрел Новый Свет свою независимость... Вся Америка свободна, и счастливые обитатели величайшей и прекраснейшей части света с торжественною радостию приветствуют первый день 1812 года... Уже и современники сорвали плоды новой свободы: инквизиция уничтожена, индейцы объявлены свободными; снята с них тяготная подать; обещана им полная свобода по торговле, и торг невольниками прекращен совершенно. Все состояния, все религии будут иметь одинаковые права; учредятся благодетельные учреждения, как и в Северной Америке, и водворены будут европейские искусства и науки.

Таким образом, используя внешний либерализм царя, наиболее прогрессивная часть русского общества обращала против самодержавия возможность говорить о зле народного угнетения в Латинской Америке. В целом эта тенденция, как и тенденция в политике правительства установить торговые отношения с восставшими колониями создавали атмосферу доброжелательности к делу освобождения этих колоний.

Отечественная война и поход русской армии отвлекали внимание Петербурга от событий в далеком Новом Свете и не стимулировали к занятию четко выраженной позиции в вопросе о восставших колониях. Союз с Испанией подразумевал признание ее прав на колонии с теми поправками, которые были внесены в них конституцией 1812 г. Установление в Испании абсолютизма в 1814 г. при сохранении испано-русского союза подразумевало признание неограниченной власти Фердинанда VII в заморских испанских владениях.

Все это время русская дипломатия и официозная пресса по-прежнему учитывали серьезность возникшего в колониях движения за независимость и необходимость для испанского правительства считаться с новыми условиями в Америке. Временные успехи испанцев в войне с патриотами и создание в 1815 г. Священного союза не вызвали немедленного изменения точки зрения. Отношение царского правительства к войне за независимость в Латинской Америке в период с 1812 по 1816 г. можно считать позицией безучастного наблюдения, определяемого собственными военными и первыми послевоенными заботами.

Крайне реакционные меры, к которым прибегали в Мадриде после возвращения туда Фердинанда VII как во внутренней, так и в колониальной политике, настораживали русских дипломатов в отношении способности Испании действовать, сообразуясь с реально существовавшими условиями. Русский посланник в Испании Д. П. Татищев 7 июня 1816 г. писал царю о Фердинанде VII: После долгих лет плена этот государь, когда он взял бразды правления, был абсолютно несведущ в моральных склонностях нации, им управляемой, так же как в ее нуждах и ее ресурсах. В ноябре того же года руководитель министерства иностранных дел граф Иоан Каподистриа констатировал: ... Испания, несомненно, говорит вздор, когда ведет речь как о своих малых, так и о своих больших делах.

Русская пресса в 1812-1816 гг., сохраняя верность испано-русскому союзу, тем не менее даже в самый трудный для патриотов 1815 г. освещала события в Испанской Америке весьма объективно. Приводимая ею информация ни в коей мере не могла создать впечатление о безнадежности дела патриотов. Тем более сказанное относится к близкому будущим декабристам Сыну отечества.

Так, в феврале 1815 г. помещенная в нем заметка гласила: Фердинанд VII по возвращении своем не только не содействовал мирному присоединению Америки к отечеству, но разными поступками своими совершил ее совершенное отделение от оного... Что может сделать корпус в 10 000 человек (недовольных солдат), который Фердинанд туда отправил за шесть месяцев перед сим, в сей стране, в сем чуждом климате, против неисчерпаемых богатств и силы республиканцев, имеющих 60 000 человек со 100 пушками и собственными флотилиями, особливо когда в испанской Вест-Индии господствует недовольствие.

Газетные и журнальные известия подтверждались свидетельствами очевидцев событий в Испанской Америке. Русские мореплаватели И. Ф. Крузенштерн, Ю. Ф Лисянский и О. Е. Коцебу, чьи корабли заходили в порты Бразилии и заморских владений Испании, в один голос сообщали о дурном управлении ими и о царившем там недовольстве. Лейтенант С. Я. Унковский, который с кораблем «Суворов» посетил Испанскую Америку в 1815 и 1816 гг., записал в Калифорнии, рассуждая о положении Испании: Это некогда сильное государство с каждым годом начинает упадать, и колонии во всех частях света, столь богатые, близки к отпадению по причине совершенного уничтожения ее морских сил. А вот его перуанская запись: Во время пребывания нашего в Лиме власть королевская в колонии уже колебалась, и повсюду и повсеместно составлялись общества креолов и мулатов, противящиеся правительству, особенно в Чили. Это движение весьма распространилось, и поминутно инсургенты одерживали верх над королевскими войсками, но в Лиме еще было спокойно, хотя брожение умов очень заметно.

«Суворов» был тот самый корабль, который послала для торговли с Калифорнией Российско-Американская компания. Ко времени его прибытия И. А. Кусков, помощник Баранова, основал в марте 1812 г. неподалеку от крайнего испанского поселения Сан-Франциско небольшую русскую колонию Росс. Два года полулегальная торговля между русскими и калифорнийцами шла, не вызывая осложнений. Так Россия разрушала один из главных устоев политики Мадрида запрещение иностранцам торговать с испанскими колониями. Одновременно она оспаривала у последней право на владение еще не заселенными территориями, принадлежность которых не была окончательно определена, но на которые это касалось, в частности, Росса испанцы явно претендовали. Такая возможность, как и возможность торговать с Калифорнией, возникла благодаря слабости испанцев в Америке и невозможности для метрополии оказать им поддержку.

Процесс постепенной поляризации общественных сил России, начавшийся со второй половины XVIII в. с развитием процесса разложения феодализма, к 1816 г. дошел до той степени зрелости, в атмосфере которой могла возникнуть первая русская революционная организация Союз спасения", с которого и начинается в собственном смысле этого слова движение декабристов. Указанная поляризация отмечается и в подходе различных общественных сил к войне за независимость испанских колоний, она влияла на выводы, которые делались из оценки этой войны применительно к собственной стране.

В апреле 1816 г. будущий декабрист Н. И. Тургенев записал в дневнике: Испания воюет со своими американскими колониями... Пример Англии, как видно, не послужил на пользу Гиспании. Колонии свергнут с себя тяжкое иго, и потомство ничего, кроме скаредного деспотизма, с одной стороны, и любви свободы, с другой, в сих происшествиях не увидит... Пора бы, кажется, удостовериться, что деспотизм не может преодолеть свободы, как скоро народ ее иметь желает.

Как в недоступной для цензуры дневниковой записи Н. И. Тургенева обнаруживается взгляд будущих декабристов на войну в Латинской Америке, так в скрытой дипломатической переписке, относящейся к тому же году, обнаруживается намек на ту политику, которая выражала стремление царского правительства перенести охранительные идеи Священного союза через океан. Такой намек обнаруживается в нежелании принять представителя объявившей независимость Мексики. Царь, получивший сообщение о весьма проблематичной возможности его приезда, повелел ни под каким видом не допускать нежелательного путешественника в Санкт-Петербург и вообще в пределы России.

Правительства стран, победивших Наполеона, с 1816 г. главным принципом своей дипломатии сделали легитимизм. В нем нашли выражение клерикально-монархические идеология и политика, служившие охранительным целям, подавлению свободомыслия и революционного движения во всем мире. Внутри стран-победительниц воцарилась реакция. Тем временем испаноамериканские патриоты вновь взяли инициативу в свои руки и начали сильно теснить войска испанских колонизаторов, которым встретились дополнительные трудности. В декабре 1816 г. армия португальского короля, находившегося в Бразилии, оккупировала испанскую колонию Восточный Берег (Уругвай). Мадрид обратился к главным европейским державам с жалобой на действия португальцев и с просьбой о посредничестве как в деле урегулирования спора с Рио-де-Жанейро, так и в конфликте с колониями.

Обращение Испании с просьбой о посредничестве дало русскому правительству повод сформулировать свои тогдашние взгляды на борьбу, шедшую за океаном. Эти взгляды были изложены в инструкциях Татищеву от 27 апреля 1817 г. Высказывалось мнение, что вопрос об испанских колониях решать лучше путем переговоров, чем путем силы. Трудно было бы представить возможным восстановление власти метрополии над ее колониями принудительными мерами. Время вообще и дух времени препятствуют этому; тем более что силы, которые Его Католическое Величество смог бы использовать для такого результата, были бы очень недостаточными или, если бы этими силами была бы даже решена их несоизмеримая задача, как можно предвидеть, успех не был бы ни прочным, ни продолжительным. В качестве средств примирения колоний с метрополией рекомендовались переговоры непосредственно между ними, коллективное посредничество других держав или посредничество третьей державы, предпочтительно Англии, которую Испания должна поощрять своим доверием.

Царь отдавал предпочтение Англии главной сопернице России в борьбе за влияние на ход международных дел, учитывая ряд обстоятельств. Англия сильнейшая на море контролировала коммуникации между Португалией, Испанией и их колониями. Авторитет Лондона для португальского правительства был почти непререкаем всегда, а особенно после того, как это правительство перебралось в Бразилию под охраной английских кораблей. Форин оффис постарался бы использовать свои услуги, чтобы стимулировать Испанию открыть для иностранцев (а следовательно, для Англии в первую очередь) торговлю с ее колониями, что было бы на руку России, в частности Российско-Американской компании. Объявление Испанией свободы торговли с ее колониями можно было бы использовать в качестве аргумента в пользу их примирения с метрополией.

Новое в отношении войны за независимость в Латинской Америке по сравнению с тем, как это формулировалось в 1811 г., заключалось в том, что тогда за основу русская дипломатия брала факт неизбежности разрыва всех связей метрополии с ее колониями. Теперь проявлялось желание предотвратить этот разрыв, используя мирную инициативу. Посредничество как нельзя лучше отвечало этому желанию. Оно позволяло использовать интересы и козыри Англии, а также свой высокий престиж в международных делах и свое особое влияние на Испанию (Мадрид искал у Санкт-Петербурга защиты своих легитимных прав, а тот видел в укреплении Испании противовес растущей мощи Лондона).

Складывалась соответствующая ситуация. Она осложнилась действиями Мадрида. Фердинанд VII обратился к Александру I с просьбой продать ему несколько военных кораблей. 27 мая 1817 г. из Санкт-Петербурга был направлен ответ: исключительное сотрудничество России в деле восстановления власти Испании в Америке не только поставило бы в ложное и опасное положение испанскую монархию, но также лишило бы Россию возможности быть ей полезной сейчас или в будущем; желательным представляется коллективное и единодушное сотрудничество союзных держав. Королю следовало бы отказаться от покупки кораблей. Если он настаивает, Россия может продать их при соблюдении следующих условий: объявить другим державам о мотивах покупки немедленно по отбытии кораблей из России; постараться улучшить к этому времени отношения с Англией; договориться с ней, в частности, в вопросе об отмене работорговли в испанских владениях; доказать Лондону, что покупка кораблей не политический акт, связывающий Россию и Испанию особыми отношениями, а оказание русским правительством помощи Мадриду в деле восстановления испанского флота. В личном письме Фердинанду VII от 4 июня царь вновь убеждал его отказаться от идеи покупки кораблей.

Кроме прочего, позиция Александра I определялась новыми подтверждениями факта расширения и усиления освободительной борьбы в Латинской Америке. Она распространилась на Бразилию, где в марте 1817 г. восстала провинция Пернамбуку. Обо всем этом доносили в Санкт-Петербург русские дипломаты. Наиболее влиятельный из них, посол в Париже К. О. Поццо ди Борго, делал вывод: Вместо того чтобы упорствовать в своих бесполезных атаках, Испания должна бы представить Европе план примирения с ее колониями, в основе которого лежало бы улучшение местного управления, предоставление привилегий провинциям и большие удобства для торговли.

20 августа 1817 г. Форин оффис направил державам меморандум, в котором излагались условия участия Англии в посредничестве: отказ Испании от работорговли, всеобщая амнистия, предоставление жителям Испанской Америки равных прав с жителями метрополии, свобода торговли с Испанской Америкой. Особенно подчеркивалось, что Англия ни при каких обстоятельствах не будет участвовать в посредничестве, предполагающем вооруженное вмешательство или умиротворение колоний силой.

Тем временем Фердинанд VII продолжал настаивать на своем предложении о покупке русских кораблей. Татищеву был передан проект Конвенции, в которой указывалось число желаемых судов и предлагаемая сумма. Давалось обязательство отменить работорговлю, а обещанные за это Лондоном 400 тыс. ф. ст. израсходовать на приобретаемые корабли. Не дожидаясь утверждения конвенции Александром I, из Мадрида перевели первые деньги в один из английских банков. Испанская уступка Англии и сразу же начатая выплата денег при тогдашних финансовых затруднениях России склонили царя согласиться на предложенное королем.

25 сентября Татищева известили о скором выходе из Ревеля пяти линейных кораблей и трех фрегатов. Однако, опережая их выход, к посланнику в Мадрид шла депеша, в которой ему вменялось в обязанность еще раз довести до сведения короля, что конвенция лишь Акт о продаже, а ни в коем случае не политический акт. Из ее текста соответственно изымалось все, что могло бы быть истолковано иначе. Преодолев сопротивление Фердинанда VII, Татищев добился его согласия на внесенные поправки и переименование документа.

Эта сделка не вызвала возражений даже со стороны Англии. Там, кроме прочего, понимали, что восемь кораблей не решат исхода борьбы, что их продажа ускорила согласие Испании на заключение договора с Англией об отмене работорговли. Поэтому, когда русский посол в Лондоне граф X. А. Ливен 7 ноября 1817 г. уведомил английское правительство о выходе в море проданных Испании русских кораблей, оно отнеслось к этому совершенно спокойно. Более того, министр иностранных дел Кестльри заверил посла, что корабли на пути в Испанию при заходе их в английские порты встретят доброжелательный прием. Так позже и случилось.

Иначе говоря, вопрос о продаже кораблей не сказался на ходе переговоров, которые державы вели по поводу посредничества. Эта продажа при известных условиях могла укрепить позицию Испании, начнись миротворческая акция. В России надеялись на это. Мадрид, однако, высокомерно отказался от посреднических услуг, предложенных Англией и одобренных другими великими державами. Русские дипломаты встретили этот шаг Испании с огорчением и досадой. Он зачеркивал попытку царя своим ответом на английский меморандум как-то сблизить позиции Лондона и Мадрида, Мадрида и Рио-де-Жанейро, обходя при этом вопрос о применении силы, настаивая по-прежнему на преимущественной активности Англии и на необходимости для Испании ввести в управление колониями элементы конституционного режима.

Русским дипломатам и царю пришлось испытать не только огорчение, но и конфуз. Корабли, проданные Испании, оказались непригодными для дальнего плаванья. Пришлось производить замену. Для правительства в Санкт-Петербурге конфуз в какой-то мере компенсировался желаемым пополнением казны. Для Испании он был еще одним моральным уроном, финансовой и военной потерей (новые корабли не были эффективно использованы). Успех же в заокеанской войне заметно склонялся в пользу патриотов. Зимой 1817-весной 1818 г. США начали оккупацию испанской Флориды.

Англия и США, используя бессилие Испании и успехи борцов за независимость, расширяли торговлю с восставшими колониями, тем самым вольно или невольно подрывая позиции и престиж первой, укрепляя позиции и престиж вторых.

От февраля 1818 г., когда в Кадисе бросили якоря русские корабли, до Аахенского конгресса, открывшегося в сентябре того же года, Александр I продолжал убеждать Фердинанда VII передать официально Соединенным Штатам Флориду, которая фактически им уже принадлежала, за что можно было получить от них определенную материальную компенсацию, а может быть, и дипломатическую поддержку. Царь убеждал короля пойти также на уступки Англии и восставшим колониям для сохранения последних возможностей к организации посредничества для умиротворения заморских испанских владений. Подводя итог неофициальным переговорам, состоявшимся на самом конгрессе по поводу испанских дел, Кестльри писал: Общим мнением, кажется, является, что сила ни при каких обстоятельствах применена быть не может и что Испания в качестве предварительной меры должна предоставить своим южноамериканским провинциям, оставшимся ей верными, максимум выгод, которые посредники будут уполномочены предложить провинциям, охваченным восстанием. В беседе с Кестльри Александр I без всяких возражений согласился, что применение каких-либо санкций не должно входить в условия посредничества, соответствующие указания были даны русским дипломатическим представителям за границей.

Испанское правительство, не приглашенное на конгресс и недовольное позицией собравшихся в Аахене держав, полностью отказалось от идеи посредничества и решило бросить все силы и средства на покорение колоний. В связи с этим русским дипломатам 12 апреля 1819 г. был направлен циркуляр, где говорилось: ... мы аплодируем этому замыслу, если Испания учла всю его обширность и если она уверена, что она в состоянии одна вынести его тяжесть. Этому ироническому замечанию сопутствовала рекомендация напомнить Мадриду о полезности даже теперь учитывать законные пожелания и интересы колоний. Когда Париж два месяца спустя попытался заинтересовать царя планом создания в Испанской Америке монархий во главе с принцами французского дома Бурбонов, царь решительно отверг предложенный план. Он считал его особенно неуместным в момент, когда в Мадриде ожидают больших результатов от готовившейся в Кадисе военной экспедиции в Испанскую Америку. Александр I заявил к тому же, что его точка зрения по вопросу о восставших колониях совпадает с точкой зрения английского кабинета.

Испанские экспедиционные силы не вышли из Кадиса. Этому помешали брожение в войсках, эпидемия желтой лихорадки, а затем революция, направленная против режима, установленного в стране Фердинандом VII.

Пока царское правительство вело конфиденциальные переговоры о возможном посредничестве между Испанией и ее заморскими владениями, русская пресса продолжала регулярно сообщать о продолжавшейся между ними войне. Наметившаяся ранее поляризация общественных сил страны продолжалась, и это сказывалось на отношении к описываемым событиям. Официозная пресса (Консерватор импарсиаль, Дух журналов, Вестник Европы) выражала надежду на благоразумие Фердинанда VII, а в связи с этим на благополучное для него разрешение вопроса о колониях. Надежда то возрастала, то ослабевала, пока не угасла с известием о несостоявшейся экспедиции и начавшейся в Испании революции. Сын отечества всеми доступными средствами пропагандировал дело испаноамериканских патриотов, отражая мнение участников зреющего декабристского движения.

Освободительное движение в Испанской Америке и Бразилии сыграло немалую роль в формировании революционного мировоззрения декабристов, послужило богатым материалом для иносказательной критики самодержавия и крепостничества, позволяло преодолевать тяжелые минуты мрачных раздумий над судьбами собственной страны. Н. Тургенев в упоминавшемся дневнике записал 24 мая 1817 г.: Что вижу я в отечестве?.. Тяжелая действительность убивает воображение и надежду. Когда же в Россию пришло известие о восстании в Пернамбуко, он замечал: Мир совсем не покоен. Бунты в Бразилии, заговоры в Португалии, борьба в Вюртемберге продолжают доказывать, что последние происшествия в Европе были сильнее людей, которые их производили и которые должны были их отвратить или утвердить, дабы тем или другим способом дать новую жизнь свету, Сходные мысли содержались в одном из ранних стихотворений В. Ф. Раевского Смеюсь и плачу. Испаноамериканская, гаитянская и бразильская тематика находила отражение в произведениях и записях В. К. Кюхельбекера, А. А. Бестужева.

В 1818-1819 гг. в Европе сложилась революционная ситуация. В 1820 г. вспыхнула революция в Испании. Одновременно совершался все больший поворот к реакционному курсу в политике царского самодержавия, получивший свое особенно зримое выражение в жестоком подавлении восстания Семеновского полка, в отказе помочь грекам, поднявшимся против турецкого ига.

Несколько специфическим было отношение к испанской революции. Она была ненавистна, но вначале предполагалось, что она выполнит те задачи, на разрешение которых в свое время рассчитывали, уповая на разумность Фердинанда VII. Кроме того, полагали, что при определенном повороте событий удастся вновь вернуть свое влияние на испанское правительство, да еще потеснить Англию на Пиренейском полуострове. Поэтому выжидали. На отношении к восставшим испанским колониям сказались дополнительные факторы: согласие некоторых колоний вести с кортесами переговоры об условиях предоставления независимости заморским владениям Испании, четко обнаружившийся перелом войны за независимость в пользу патриотов, европейские события (греческие, неаполитанские, пьемонтские, португальские и проч. ).

В результате в России возобладало мнение о полной потере Испанией ее колоний, поколебавшееся было в 1817-1819 гг. Это мнение укрепилось из-за обнаруживаемого Англией намерения признать независимость испанских колоний и признания этой независимости Соединенными Штатами Америки 8 марта 1822 г.

Когда в России узнали об этом шаге, то решили, как это формулировалось в инструкциях министерства иностранных дел русским дипломатам, что неотвратимая сила вещей привела к тому времени, когда народы Южной Америки должны отделиться от своей метрополии и что США действовали, лишь подчиняясь закону настоятельной необходимости. Более того, царское правительство советовало Парижу последовать примеру Вашингтона в отношении Гаити, что Париж и сделал в 1825 г., признав независимость этой страны и приобретя тем самым политические и материальные выгоды.

Иначе говоря, правительство в Санкт-Петербурге вернулось в вопросе о судьбе колоний к мнению 1810-1811 гг. Но, занимая гораздо более консервативную позицию в общих вопросах внутренней и внешней политики, оно, хотя и не противилось американскому признанию независимости испанских колоний и советовало сделать подобный шаг Франции, само было далеко от мысли действовать в этом направлении. Оно, как и в 1812-1816 гг., занимало в отношении восставших колоний позицию безучастного наблюдения, но если тогда вынужденного войной, то теперь занятое своими внутренними и внешними делами, понимая слабость Испании, твердость Англии и Соединенных Штатов, нежелание держав Священного союза осложнять и без того запутанное международное положение вопросом о дальнейших американских событиях.

Напротив, очень далека от безучастности была позиция самого радикального крыла русского общества. Клонившаяся к победе патриотов война в Латинской Америке вошла неотделимой частью в тот комплекс влияний, которые испытывали декабристы во время испанской революции. Рождение и упрочение государственности в бывших колониях Испании сыграли немалую роль в формировании взглядов декабристов на формы, методы и конечные цели собственной борьбы, повлияли на их опыты составления конституционных проектов.

Весной 1822 г. открылась сессия кортесов, на которой их председателем был избран Риего. За Фердинандом VII установили надзор, поскольку он пытался организовать заговор. Державы Священного союза решили, что испанская революция вышла из законного русла и следует повторить пьемонтский и неаполитанский варианты сведения счетов с нею. По решению Веронского конгресса вторжение в Испанию возлагалось на французские войска.

Еще до этого Лондон разослал меморандум, в котором получили развитие прежние взгляды Англии на вопрос о войне в Латинской Америке и где указывалось, что признание возникших там государств вопрос скорее времени, а не принципа. Эта мысль была решительно подтверждена Англией на самом конгрессе 24 ноября 1822 г. Герцог Веллингтон писал в отчете премьер-министру Каннингу, что державы недалеки от признания новых правительств в Америке, если это будет соответствовать их интересам.

Однако главным интересом держав тогда были испанские дела. В апреле 1823 г. французская армия пересекла испанскую границу. В октябре Фердинанд VII вновь оказался у власти. Пошли слухи о возможности вооруженной интервенции Священного союза в пользу испанского короля для подчинения ему восставших колоний. Нет доказательств, подтверждающих основательность подобных слухов. Но почва для рождения слухов имелась. Ее составлял ряд компонентов. Главный действительная интервенция держав Священного союза в Испанию и возвращение неограниченной самодержавной власти Фердинанду VII. Это давало Мадриду надежду на помощь в деле восстановления его легитимных прав на Испанскую Америку. Англия и США проявляли в связи с этим беспокойство за свои коммерческие интересы в тех краях. Англия и ранее была очень мнительной в вопросе о возможном активном, а тем более военном вмешательстве европейских держав в дела Испанской Америки. Теперь, когда в Кадисе стоял французских флот, эта мнительность возросла и могла питаться даже фантастическими слухами, служить их распространению, тем более что в Лондоне знали о возрождении у правительства Франции идеи поставить во главе новых государств Латинской Америки французских принцев. Естественно, что возможные шаги Священного союза и Франции прежде всего тревожили испаноамериканских патриотов.

Слухам в значительной мере был положен конец после того, как французское правительство в октябре 1823 г. заверило Лондон в том, что Франция считает абсолютно безнадежным привести Испанскую Америку в состояние ее прежней зависимости от Испании, что Франция не имеет какого-либо намерения или желания воспользоваться настоящим положением колоний или настоящим положением Франции в отношении Испании, чтобы приобрести для себя какую-нибудь часть владений в Америке или добиться каких-нибудь исключительных преимуществ. Париж не только успокаивал Англию, но и готовил почву для сближения с восставшими колониями, дабы не дать англичанам в одиночку воспользоваться возможными от этого выгодами.

Не помышляя ни о каком самостоятельном вмешательстве в дела колоний, тем более военном, правительство в Санкт-Петербурге после восстановления власти Фердинанда VII, следуя политике легитимизма и желая приостановить признание независимости испанских колоний Англией, сочло возможным возродить идею посредничества, если Испания обратится с соответствующей просьбой, готовая пойти на уступки.

Вся тогдашняя ситуация мешала осуществлению идеи посредничества, а с течением времени все больше. В Испанской Америке армия Фердинанда VII несла одно поражение за другим. У Мадрида не было ни средств, ни сил для продолжения борьбы. В то же время он упорствовал в нежелании поступиться чем-либо. В Англии премьер-министром стал Каннинг, намеревавшийся, как только удастся, осуществить признание независимости восставших колоний. Франция все более склонялась к установлению контактов с ними. 2 декабря 1823 г. США выступили с известной доктриной Монро. В начале следующего года Англия отказалась от участия в посредничестве. В декабре 1824 г. испанские войска в битве при Аякучо потерпели сокрушительное поражение в войне с патриотами, тогда же Англия признала независимость испанских колоний. В следующем году, как упоминалось, Франция признала независимость Гаити, а Португалия независимость Бразилии.

Идея посредничества, возрожденная успехом интервенции Священного союза в Испанию, вновь потерпела крах, на этот раз окончательный. Условия для ее претворения в жизнь в 1823-1825 гг. были гораздо менее благоприятны, чем в 1817-1819 гг. Еще несколько лет велась дипломатическая переписка о возможной перемене владельца Кубы, сохранявшей верность Испании. В 1828 г. Россия признала независимость Бразильской империи после признания ее Португалией и в связи с монархическим характером правления, что согласовалось с принципом легитимизма. В России уже правил Николай I, независимость стран Латинской Америки утвердилась.

Вопрос о событиях в этих странах долгие годы не фигурировал в политике Санкт-Петербурга как достойный пристального внимания, как вопрос, на решение которого она могла реально претендовать.

В то время, когда царское правительство тщетно пыталось вернуть к жизни идею посредничества, декабристы продолжали расширять свои знания о Латинской Америке и о шедшей там борьбе. Их представления обогатились собственными наблюдениями. Д. Завалишин и Ф. Вишневский побывали в Западном полушарии, участвуя в кругосветном походе корабля Крейсер. М. Кюхельбекер и Ф. Лутковский плавали в Америку в составе экипажа Аполлона. В. Романов посетил Русскую Америку и Калифорнию на корабле Кутузов. Эти путешествия позволили декабристам воочию убедиться в крушении испанского и португальского господства на Американском континенте, укрепить свою веру в созидательные результаты освободительного движения. В армии С. Боливара сражались волонтеры из России. Известны имена отличившихся: Иван Миллер, Иван Минута и Михаил Роль-Скибицкий, который участвовал в битве при Аякучо и был награжден.

Подводя общий итог, можно сказать, что на всем протяжении войны за независимость в Латинской Америке правительство России придерживалось нейтралитета. До Отечественной войны 1812 г. это был доброжелательный нейтралитет по отношению к освободительной борьбе патриотов. В 1812-1816 гг. беспристрастный, в 1817-1825 гг. более или менее недружелюбный. Но во всех случаях нейтралитет. Либеральный лагерь русского общества все годы войны в Латинской Америке с большим интересом и сочувствием следил за шедшей там борьбой. Декабристы находили в ней достойный пример, извлекая из нее уроки.