18 Октября 1892 г.

Милостивый государь!

Позвольте мне повторить, что я не отрицал ни чувства долга, свойственного Шалонской армии, ни ее готовности к самопожертвованию. Между капитаном Бодуэном и лейтенантом Роша есть еще и полковник де Винейль.

Получив дурные вести из Фрешвиллера, солдаты седьмого корпуса, которые еще не были в бою, побросали оружие. Я не утверждал бы подобного факта, если бы не опирался на достоверные документы. А потом, еще одно: да, в этом сейчас наша сила и наше величие — признаться во всем.

Я Вам отвечаю, милостивый государь, потому что, по-видимому, Вы, как и я, верите в благотворную необходимость истины, и прошу Вас принять заверение в совершенном моем почтении.

ВИКТОРУ СИМОНУ, редактору «Радикала»

19 Октября 1892 г.

Многоуважаемый господин редактор!

Вы собираетесь печатать «Разгром» и просите меня написать несколько строк в виде предисловия.

Обыкновенно я предпочитаю, чтобы мои произведения защищали себя сами; могу только выразить удовлетворение по поводу того, что увижу свой роман на страницах большой популярной газеты, — это будет способствовать его проникновению в «глубокие демократические слои».

Народ вынесет свое суждение о моей книге и, надеюсь, извлечет из нее полезный урок: прочитает правдивую историю нашего разгрома, узнает причины, по которым Франция, после стольких славных побед, пришла к столь плачевному поражению, поймет историческую неизбежность этой кровавой бани, из коей мы вышли обновленными, обретшими новое величие.

Горе народам, которые усыпляют себя тщеславием и равнодушием! Могущество принадлежит тем, кто трудится и смело смотрит в глаза правде.

Искренне Ваш.

1893

© Перевод И. Шафаренко

Ж. ВАН САНТЕН КОЛЬФУ

Париж, 22 февраля 1893 г.

Дорогой собрат!

Охотно выполняю Вашу просьбу. Только позволю себе ответить на заданные Вами вопросы кратко.

Сведения о «Докторе Паскале», которыми Вы располагаете, верны, хотя и несколько неточны. Так, например, совершенная правда, что Шарль, сын Максима, будет сведен со своей прапрабабкой, тетушкой Дидой, матерью — родоначальницей всей семьи. Вот уже двадцать лет, как я его приберегаю для этой решающей встречи. Правда также и то, что я собирался использовать в романе некоторые сообщенные мне подробности жестоких душевных страданий, которые были пережиты Клодом Бернаром. Но логика моего рассказа, необходимость ограничиться строгими рамками не дали мне возможности ввести эти подробности в такой мере, как хотелось бы; в романе от них останутся лишь крохи. Правда, наконец, и то, что в конце книги будет изображена мать, кормящая грудью ребенка. Только в этом нет решительно ничего идеалистического. Напротив, я считаю, что все тут совершенно реалистично. В самом деле, я хочу закончить картиной вечного возобновления жизни, выражением надежды на будущее, на непрестанные усилия трудящегося человечества. Мне кажется, что, завершая историю ужасной семьи Ругон-Маккаров, я поступлю правильно, показав рождение последнего отпрыска этой семьи, неведомого дитяти, быть может, завтрашнего мессии. А мать, кормящая грудью ребенка, — разве это не образ спасенного и продолжающего жить мира? Я уже написал почти половину «Доктора Паскаля» и доволен чрезвычайно. Мне очень нравится то, что я ввожу сюда объяснение и защиту всех предшествующих девятнадцати книг серии. Наконец моя литературная страсть удовлетворена.

Вот Вам мои наспех набросанные ответы. Мне остается только поблагодарить Вас за верную литературную дружбу и сердечно пожать Вам руку.

ФЕЛИКСУ АЛЬБИНЕ

Медан, 24 июня 1893 г.

Дорогой собрат по перу!

Вы просите у меня одну страничку о Викторе Гюго. Великий боже! Одну страничку! Да о нем надо было бы написать целый том! Что можно сказать на одной страничке о величайшем из наших лирических поэтов? Да и, кроме того, после боев прошлых лет мне остается только склонить голову перед этим именем. Недавно Катюль Мендес, литератор редкостной порядочности, на людях крепко пожал мне руку и заключил со мною окончательный мир.

Он прав: надо восхищаться и любить — в этом вся сила.

Вопреки сложившейся легенде, я всегда очень любил Виктора Гюго и всегда восхищался им; вот что я писал о нем много лет тому назад:

«Каким чудесным пением неожиданно заигравшей фанфары зазвучали в нашем литературном языке стихи Виктора Гюго! Они раздались как зов трубы среди приглушенного речитативного бормотания старой классической школы. От них повеяло чем-то новым, незнакомым, они ворвались в литературу, как струя свежего воздуха, как сноп солнечных лучей.

Что касается меня лично, то всякий раз, как я слышу их, я словно ощущаю нежное, как ласка, дуновение юности.

Я знал эти стихи наизусть, ими я перекликался с эхом в глухих уголках Прованса, где я вырос. Для меня, как и для многих других, они звонко возвещали наступление века свободы…»

Вот та страничка, которую Вы просили у меня, дорогой коллега, и я сожалею лишь о том, что она менее полна и менее красноречива, чем могла бы быть.

Сердечно Ваш.

ГАЛЬПЕРИНУ-КАМИНСКОМУ

Общество литераторов.[148] Улица Шоссе-д’Антен, 47.

Париж, 10 сентября 1893 г.

Дорогой собрат!

Вы пишете, что направляетесь в Санкт-Петербург, дабы предпринять новые шаги для заключения столь желательной всем нам литературной конвенции между Россией и Францией.

Нет нужды говорить, как горячо я желаю Вам удачи. Поистине достойно сожаления, что такого рода связь, являющаяся выражением обоюдной симпатии и честности во взаимоотношениях, еще не скрепляет обе нации, которые на наших глазах все больше и больше сближаются благодаря множеству общих интересов.

Поезжайте же в добрый час и скажите во всеуслышание, что все мы — с Вами, что мы просим русскую прессу поддержать Вас и добиться наконец того, чтобы понятие литературной собственности перестало быть пустым звуком в обеих наших странах. Это будет доброе, истинно братское и полезное для цивилизации деяние.

Сердечно Ваш.

1894

© Перевод И. Шафаренко

МАРСЕЛЕНУ ПЕЛЛЕ

Медан, 1 августа 1894 г.

Милостивый государь и глубокоуважаемый собрат по перу!

Ваше письмо заинтересовало меня, и я Вам за него признателен. Бесспорно, Бернадетта инфантильна и, если угодно, — даже полуидиотка; я, думается мне, сам достаточно повторял это на все лады. Но, прошу Вас, во имя здравого смысла, не верьте дурацкой истории об этой красавице, г-же Пайль; за нее одну стоит возненавидеть всех Омэ-вольнодумцев, которые, надо полагать, сами же ее и сочинили. Достаточно хоть немножко изучить факты — и вся эта история рушится. Плохо же меня читают, если, прочтя то, что я написал, нуждаются еще в г-же П., чтобы объяснить восемнадцать видений у скалы Массабьель. Я старался, как только мог, дать всему простое человеческое объяснение.

Еще раз благодарю Вас за письмо, сударь, и прошу принять уверения в совершенном моем почтении.

АРТЮРУ МЕЙЕРУ

Медан, 28 сентября 1894 г.

Дорогой господин Мейер!

Отвечать г-ну Анри Лассеру[149] было бы бесполезно. У нас с ним мозги устроены неодинаково, мы говорим на разных языках и все равно никогда не поняли бы друг друга. Кроме того, я хочу выказать по отношению к нему такую же любезность, какую он прежде выказывал по отношению ко мне, что ныне, однако, уже не имеет места. Но само письмо его теперь подтвердило, что он не обращался к официальным документам и что будущий историк, который пожелает написать достоверную историю Бернадетты как личности, обязательно должен будет с ними ознакомиться.

Теперь установлено также, что в Бартресе существовал некий аббат Адер; что этот аббат был первым духовным наставником Бернадетты, которая посещала его уроки катехизиса; что он предсказал ее видения — а это уже дает основания для весьма важных предположений — и что тем не менее г-н Анри Лассер даже не упомянул об аббате Адере. Таким образом, в его книге есть необъяснимая лакуна, которая лишает ее всякой убедительности.

Что касается моей тридцатилетней работы, то я горжусь ею. Я не менее, чем г-н Анри Лассер, стремился быть правдивым и поведал правду, вложив в свой рассказ все силы сердца и ума.

Примите, дорогой господин Мейер, уверения в совершенном моем почтении.

ГОСПОДИНУ БОННЕ

Париж, 24 октября 1894 г.

Милостивый государь!

Я уезжаю в Рим, и у меня, к сожалению, нет времени ответить на Ваши вопросы. То, что Вы называете «повторами», имеется во всех моих книгах. Это действительно литературный прием, который я сначала употреблял очень робко, а потом, может быть, довел до крайности. Мне кажется, что он придает произведению большую цельность, скрепляет его части в прочное единство. Тут есть некоторое сходство с лейтмотивами Вагнера, и если Вы попросите кого-либо из Ваших друзей-музыкантов объяснить Вам их применение, Вы достаточно отчетливо поймете смысл употребляемого мною литературного приема.

Примите, сударь, уверения в моих самых лучших чувствах.

ОГЮСТУ РОДЕНУ

Венеция, 9 декабря 1894 г.

Дорогой Роден!

Сейчас, когда я в Италии и беспрерывно переезжаю с места на место, французские газеты попадают ко мне нерегулярно, да и не всегда у меня есть время их читать. Потому-то я с таким запозданием высказываю Вам свое огорчение по поводу этой предосадной шумихи вокруг статуи Бальзака.[150] Вы знаете, как я восхищаюсь Вами и как был я счастлив тем, что именно такому великому скульптору, как Вы, поручено прославить величайшего из наших романистов, нашего общего отца. Вот почему, не дожидаясь моего возвращения во Францию, я хочу обратиться к Вам с пламенной просьбой.

Заклинаю Вас именем этого гениального человека, именем французской литературы: не оттягивайте больше работу над Бальзаком. Он — Ваш бог, так же как и мой. Трудитесь целыми днями, а если нужно, то и ночами, чтобы образ его возвысился наконец над нашим бессмертным Парижем! Помните, что все теперь зависит от Вас, что только Вы один задерживаете наступление этого желанного часа. Конечно, Ваши права взыскательного художника бесспорны. Я до сих пор не торопил Вас, но все же Бальзак ждет, и нехорошо, если его слава чересчур долго будет страдать из-за Вашей, совершенно, впрочем, законной, заботы о своей собственной славе. Внемлите моей мольбе: это сердце мое взывает к Вам ради вящей славы Вашей, ибо я люблю Вас столь же горячо, сколь восхищаюсь Вами.

Искренне любящий Вас.

1895

© Перевод И. Шафаренко

ПОЛЮ БРЮЛА

Париж, 20 декабря 1895 г.

Спасибо, дорогой Брюла, за Вашу прекрасную статью, которая мне чрезвычайно понравилась и чрезвычайно меня тронула. В ней Вы говорите обо мне такие вещи, каких я не привык слышать; но я настолько тщеславен, что считаю их правильными, даже делая скидку на Ваше дружеское ко мне расположение. Это верно, меня не читают, — по крайней мере, не читают мало-мальски осмысленно. Я ношусь с идеей, что через двадцать или через пятьдесят лет после моей смерти меня откроют заново. Надлежащее исследование моего творчества еще не предпринято и, конечно, не будет предпринято, пока я жив. Вот отчего, как я уже сказал, я почувствовал себя счастливым, прочтя написанные Вами прекрасные строки.

Искренне преданный Вам.

1896

© Перевод И. Шафаренко

ЭДМОНУ ГОНКУРУ

Медан, 30 мая 1896 г.

Дружище, вчера я получил последний том Вашего «Дневника», а сегодня вечером уже кончаю его читать. Для меня это — самое волнующее чтение, так как в Вашей книге я снова вижу нашу литературную жизнь. В конечном счете из книги с необычайной силой выступает одно: Ваша возвышенная страсть к литературе. Мы все ее любим, конечно, но я уверен, что Вы ее любите больше, чем мы. Во всяком случае, Вы умеете находить для выражения своей любви такие интонации, каких не найдешь ни у одного писателя нашего времени. Именно это мне дорого во всех томах Вашего «Дневника», именно это придает ему неизмеримую ценность.

Искренне преданный Вам.

Е. СЕМЕНОВУ

Париж, 27 ноября 1896 г.

Дорогой Семенов!

Вы сообщаете, что переводите на русский язык книгу доктора Тулуза, и спрашиваете, что я думаю о публикации этой книги в России.

Да я просто в восторге! Вот уже много лет, как добрейший Тургенев, мой большой друг, способствовал возникновению моего духовного общения с русским народом, с которым у нас ныне установились братские отношения. Я знаю, что в вашей стране меня охотно читают и немножко любят. Поэтому мне особенно хочется, чтобы всякое правдивое слово обо мне было у вас известно. На мой счет распространяется столько отвратительных легенд, что самая полная, самая неприкрытая правда будет мне только на пользу.

Вот почему я благодарю Вас за желание познакомить русских читателей с книгой доктора Тулуза.[151] Она правдива, и я ее принимаю.

Сердечно преданный Вам.

1897

© Перевод И. Шафаренко

ГАЛЬПЕРИНУ-КАМИНСКОМУ

25 февраля 1897 г.

Дорогой собрат, чтение моих сочинений на литературном утреннике у г-жи Виардо было в самом дело первым моим публичным выступлением в этом роде, и я перед ним три ночи не спал.

Заметка в «Голуа» полна ошибок, я это знаю.

Душевно Ваш.

ШЕРЕР-КЕСТНЕРУ

Париж, 20 ноября 1897 г.

Милостивый государь!

Я испытываю настоятельную потребность крепко пожать Вам руку. Вы не можете себе представить, насколько я восхищен Вашим великолепным поведением, исполненным спокойствия под градом угроз и низкой брани. Нет более прекрасной роли, чем избранная Вами, — что бы ни произошло в дальнейшем, — и я Вам завидую.

Я еще не знаю, что буду делать, но до сих пор ни одна человеческая драма не вызывала во мне такого сильного душевного волнения. Идет битва за правду, глубоко справедливая, великая битва. Даже при кажущемся поражении победа в конечном итоге несомненна.

Знайте, что я разумом и сердцем с Вами.

АНРИ БЕРАНЖЕ