Элита и репродуктивные институты общества

Среди принципиальных характеристик элиты в российских условиях край­не редко обращается внимание на один конститутивный момент. Нельзя гово­рить об «элите», если описываемая этим понятием группа не обладает способ­ностью воспроизводиться от поколения к поколению, сохранять и усложнять свою внутреннюю структуру, рафинировать композицию определяющих для нее или для какой-то ее функциональной подгруппы значений и идей, а как ре­зультат этого — удерживать и даже повышать свое положение в социальной системе, невзирая на смену тех или иных конкретных людей, их поколенче-ских «волн»¹⁸. Соответственно, элита владеет механизмами влияния на обще­ство (или имеет к ним гарантированный, легитимный доступ) и способна через них транслировать свои образцы, оценки, способы действия, тем самым под­держивая, воспроизводя и развивая всю социальную систему в ее основных, «узловых» точках, определяющих структуру целого. Общество, большинство его групп, со своей стороны «отвечают» элите признанием ее авторитета, кре­дитом доверия, различными формами символического вознаграждения.

Показательное невнимание большинства отечественных исследователей элиты к проблематике репродукции, задачам и механизмам обеспечения пре­емственности, длительности существования элитарных образцов скорее всего можно объяснить одним обстоятельством, которое мы считаем ключевым, по­тому снова и снова возвращаемся к нему. Российская элита настолько сраще­на со структурами, видами и стратегиями власти («избыточная консолидиро-ванность элитарных и властных структур»¹⁹), что каждый разрыв в механике передачи властных полномочий — а история страны в XX в. складывалась именно как последовательность таких разрывов с полным отрицанием смыс­ловых определений и достижений предыдущей властной группировки, вклю­чая социальную дисквалификацию ее членов, — влечет за собой и разрывы в составе и поведении околовластных элитарных групп. По старому анекдоту

¹⁸ «В строгом смысле слова те группы активистов, которые задают тон в структурах бизнеса и поли- тики могут быть лишь уподоблены элите, поскольку отсутствуют необходимые традиции и меха- низмы их социального воспроизводства. Их пока невозможно отличить от клик, кланов, организо- ванных групп...» (Левада Ю.А. Элита и массы — проблема социальной элиты. С. 207).

¹⁹ Левада Ю.А. Власть, элита и масса // Вестник общественного мнения. 2006. № 1 (81). С. 9.

советских времен, страна топчется на месте, поскольку каждый съезд — это новый поворотный пункт. Можно сказать, приход каждого нового правителя производит самые серьезные изменения в элите — ее персональном составе, но, что еще важнее, в ее самоопределении, положении среди других групп и формах коммуникации с этими другими группами.

Собственно говоря, идеологема «интеллигенция» и должна была, как пред­полагалось в 1950-1960-х гг., когда она формировалась, дать более устойчи­вую основу для самоопределения образованных и квалифицированных, но вместе с тем не претендующих на самостоятельные политические позиции групп, не собирающихся бороться за власть (в отличие от «номенклатуры», «бюрократов», «чиновников» и их чиновно-державной версии старой и новой истории России, если следовать идеологизированному словоупотреблению данного слоя, — о принципиальной связи интеллигенции и номенклатуры см. выше²⁰). Первая половина 1990-х гг. стала временем краха всей композиции самоопределения образованных слоев и интеллектуальных групп в ее опорных точках. Трансформационные процессы в высшей политической власти стра­ны, падение «железного занавеса», попытки экономических реформ, начало относительной, частичной деэтатизации политической и культурной жизни привели к тому, что сегодня приходится говорить о глубоком кризисе всей системы воспроизводства российского социума, в том числе институтов ре­продукции элит, их ценностей и образцов²¹.

Среди институциональных показателей устойчивого и вместе с тем дина­мичного воспроизводства групп элиты выделим в данном случае два: характер и качество специального образования элиты (состояние высшей школы) и воз­можность универсального обеспечения необходимого уровня этого образова­ния, а также всего наличного состава выработанных элитой образцов (состоя­ние крупнейших универсальных библиотек — от университетских до нацио­нальных). И, кстати, напомним, что в Европе вопрос о высшей школе в системе общества, о социальном институте библиотеки и роли библиотека­ря всякий раз возникал в рамках движения европейских обществ к новому, бо­лее динамичному и открытому, более демократическому социальному состоя-

²⁰ Государственно-бюрократическому человеку в легенде и идеологии интеллигенции противостоит в этот период человек частный и как вариант последнего — «маленький» и «простой» человек. Впрочем, эта традиция берет свое начало во времена еще до рождения понятия «интеллигенция» (пушкинский «Медный всадник» и «Петербургские повести» Гоголя) и через А. Платонова, М. Булгакова и других доходит до шестидесятников — это не только «Бедный Авросимов» Окуд- жавы, но и самоопределение правозащитников как неполитических, частных людей (точка зрения, особенно подчеркиваемая А. Даниэлем).

²¹ Более подробно см.: Гудков Л.Д. Кризис высшего образования в России: конец советской моде- ли // Негативная идентичность. М.: НЛО, 2004. С. 687-736; Гудков Л.Д., Дубин Б.В. Разложение институтов позднесоветской и постсоветской культуры // Куда пришла Россия?.. М.: МШВСЭН, 2003. С. 174-186; Они же. Образование в России: привлекательность, доступность, функции // Вестник общественного мнения. 2004. № 1 (69). С. 35-55; Они же. Российские библиотеки в сис- теме репродуктивных институтов // Новое литературное обозрение. 2005. № 4 (74). С. 166-202.

нию. Так было на переломе — переходе к массовому обществу после Первой мировой войны, при денацификации Германии, дефашизации Италии после краха гитлеризма (и даже еще раньше — в годы Второй мировой войны), на переходе Европы и Америки к постмодерну в 1960-х гг. Всякий раз при этом возникали новые, конкурировавшие между собой и широко обсуждавши­еся концепции — об университете как центральном институте воспроизвод­ства научного сообщества, о роли научной и национальной библиотеки, при­чем в разработку таких концепций считали нужным включиться ведущие ин­теллектуальные силы общества (видные философы, историки, исследователи культуры, крупные писатели и т.п.). Напомним хотя бы работы о миссии уни­верситета и библиотекаря X. Ортеги-и-Гассета, относящиеся к первой четвер­ти XX в., «Образование и университет» Ф. Ливиса (1943) и «Идею универси­тета» К. Ясперса (1946), эссе об университетах, универсальности и культуре 1940-х гг. Т.С. Элиота, образцовое по сей день «Исследование по социологии библиотеки» П. Карштедта (1954) и др. Важность данных проблем на указан­ных этапах европейской истории понятна: в эти ключевые периоды снова вставал вопрос о составе, ориентирах, принципах формирования элит, спо­собных задать смысл и ход решающих перемен, воплотить их в своей практи­ческой деятельности.

Обратимся в этом плане к отечественной ситуации последнего пятнадцати­летия. Для нее характерна нарастающая деградация науки как института, вы­рождение академии и ее роли в научном сообществе, серьезное и продолжаю­щееся ухудшение работы крупнейших библиотек. Изменение отношений власти и науки в 1990-е гг., резкое сокращение финансирования академичес­ких институтов и университетов, а точнее, фактический отказ государства от серьезной поддержки науки и образования в целом поставили отечествен­ную науку на грань выживания. Общее финансирование науки за первые 6 лет после начала экономических реформ уменьшилось в 3,5 раза (в сопоставимых ценах). Причем прежние параметры бюджетных расходов на науку не восста­новились и по настоящее время, хотя сам по себе разрыв несколько сократил­ся (в 2003 г. по сравнению с 1991-м отмечается уменьшение ассигнований в 1,9 раза²²).

В общественных науках процессы деградации в сравнении с тем, что про­исходит в других областях, шли гораздо более интенсивно²³. Если общая чис­ленность научных кадров, включая преподавателей вузов, инженерно-техни­ческий персонал и т.п., за 11 лет (1992-2003 гг.) сократилась в среднем на 44%, то число «исследователей» во всех отраслях уменьшилось вдвое, вспомо-

См.: Российский статистический ежегодник. М., 2004. С. 546.

См.: Гудков Л.Д. О положении социальных наук в России // Новое литературное обозрение. 2006. № 1 (77). С. 314-339.

гательного и обслуживающего персонала — на 60% (технические работники уходили гораздо быстрее, нежели собственно ученые, которых сдерживали и ценностные привязанности к профессии, и слишком узкая сфера приложе­ния их квалификации). Отток специалистов из разных областей науки прохо­дил крайне неравномерно. Показательно, что более стабильным был состав ученых, занятых преимущественно преподавательской работой, менее ста­бильным — исследовательской. В наибольшей степени сокращение захваты­вало именно категорию «исследователи», и прежде всего в социальных нау­ках. В этих последних за 1994-2003 гг. произошло сокращение более чем 30%, в естественных науках аналогичный показатель составил 12%, в техни­ческих — 26% (в гуманитарных дисциплинах наблюдался даже незначитель­ный рост на 2%). Если отток в технических, естественных и близких к ним на­уках мог означать еще и усиленный выезд соответствующих специалистов на Запад, то этого никак нельзя сказать о российских обществоведах, никому не нужных за пределами страны.

Из науки уходили главным образом две категории: самые консервативные и самые продуктивные группы, кандидаты наук, уже накопившие достаточный опыт и квалификацию, но не видевшие для себя перспективы в науке. При об­щем сокращении исследователей с учеными степенями на 16%, отток канди­датов наук составил 26%, главным образом за счет сокращения массы «техна­рей», в силу особенностей советской военно-индустриальной модернизации численно превосходивших любые другие специальности. Среди кандидатов технических наук убыль составила 29%, в общественных науках число иссле­дователей с кандидатской степенью сократилось на 24%. Но при этом докто­ров наук в целом в академической среде стало больше на 27%, в сфере соци­ально-политических наук — почти на 26%²⁴. Причем прирост приходится на самое последние годы, когда усилился административный спрос на дипло­мированных пиарщиков, политтехнологов и политологов, а университеты не замедлили отреагировать на него, открыв у себя соответствующие кафедры и отделения.

В целом эти сокращения сигнализировали о том, что изменился общест­венный спрос на разного рода знания, ни идеологическая схоластика, ни тех­ника людской дрессировки (а педагоги — второй крупнейший отряд совет­ской интеллигенции) стали не нужны. Наука, если брать ее как целое, начала резко стареть, закреплялось и воспроизводилось старое знание, приток ново­го — отчасти в силу ухода исследователей среднего возраста, кандидатов на­ук — заметно приостановился. Применительно к социальным наукам, концеп­туальным и исследовательским разработкам в них это проявилось в первую очередь в том, что оказались ограничены дисциплинарные возможности ре-

См. Гудков Л.Д. О положении социальных наук в России. С. 539.

цепции западных социальных наук, точнее, глубокого освоения западного опыта. Напротив, эпигонское освоение околонаучного поверхностного или вторичного знания шло достаточно быстро, о чем, собственно, и свидетель­ствует бурное размножение молодых докторов наук среди политологов, мар­кетологов и т.п.

Возникло довольно интересное явление: для реально работающих исследо­вателей в новых центрах сам по себе диплом кандидата или доктора наук ни­чего не дает, поскольку установившаяся здесь практика вознаграждения не предполагает бюрократической сертификации персоны, соответствующей занимаемому статусу в служебной иерархии, не нуждается в удостоверении внешних или чужих авторитетных инстанций: вполне достаточно той извест­ности, которую исследователь получил благодаря своим публикациям, реаль­ному качеству работы. Но для тех, кто ориентируется на работу с начальством, властями, администрацией разного рода, «корочки» выступают формальными, государственными знаками авторитетного признания достоинств и квалифи­кации их обладателя. Так или иначе, наблюдаемые тенденции динамики науч­ных кадров свидетельствуют о консервации косного ядра в академической системе социальных наук, непродуктивного и по-советски идеологизирован­ного персонала, не находящего особенно большого спроса для своей продук­ции за рамками чрезвычайно рутинного и инерционного преподавания. Не случайно, что именно ведущие когда-то факультеты столичных универси­тетов (например, философский или исторический МГУ), академические инс­титуты наподобие Института философии сегодня постепенно превращаются в прибежище антисциентизма, имперской геополитики, религиозного нацио­нализма и тому подобных разновидностей суррогатного фундаментализма.

Еще одна особенность — провинциализация российской науки. С 1989 г., после легализации социологии число студентов, изучающих эту дисциплину («проходящих курс социологии») в вузах различного типа увеличилось с 150 человек до 12 тысяч, число социологических кафедр и отделений за это же вре­мя выросло с 6 до 105 (2003 г.)²⁵. Если посмотреть на динамику численности аспирантов, то за последние годы наблюдается громадный скачок в увеличении приема в аспирантуру по всем наукам, но в особенности по социальным и эко­номическим. Однако этот рост отмечается не в крупных научных или универ­ситетских центрах, а в областных и периферийных вузах²⁶. В 9-10 и более раз количество аспирантов увеличилось в Астрахани, Тамбове, Новгороде, Архан­гельске, Белгороде, Оренбурге, Ульяновске и Кабардино-Балкарии (список ре-

25

²6 См.: Осипов Г.В. Российская социология в XXI веке // Социологические исследования. 2004. № 3. С. 4.

²⁶ При этом число аспирантов в научно-исследовательских институтах, т.е. людей, максимально приближенных к практике исследовательской научной работы, уменьшилось на 4%, а количество аспирантов в вузах и университетах выросло в 3,3 раза (Российский статистический ежегодник. Цит. изд. С. 542).

гионов, где рост составляет 5-7-кратные величины, был бы слишком длин­ным). На Камчатке, в Орле и Карачаево-Черкесской Республике — вообще запредельный рост, более чем 30-кратный. При этом в вузах Москвы количест­во принимаемых в аспирантуру увеличилось в 1,7 раза, в Санкт-Петербурге и Новосибирске — в 2 раза. Число аспирантов по социологии в целом по стра­не с 1992 г. выросло в 4 раза, по психологии — в 4,4 раза, по политическим на­укам — в 6,6 (по истории — лишь в 2, а по физико-математическим дисципли­нам — в 1,5). И весь этот подъем — при полном отсутствии соответствующей иностранной литературы в университетских и областных библиотеках, дефи­ците переводной литературы, пусть даже плохой, нехватке преподавателей и пр. (подробнее об этом ниже). Угрозу, исходящую от такой массы будущих плохо обученных специалистов и преподавателей, трудно даже оценить.

И еще одна особенность советской и постсоветской науки — разрыв меж­ду исследованием и преподаванием (выше мы говорили о большей устойчи­вости педагогических кадров по сравнению с исследовательскими). Научные исследования в советских и нынешних российских университетах и вузах тра­диционно занимают незначительное место. Удельный вес вузовских исследо­вательских коллективов среди всех исследовательских организаций в стране за 12 лет практически не изменился и составляет 10%²⁷. А это значит, что но­вейшие исследования и исследовательские практики, способы понимания, да­же ценностная основа и мотивация познания, этика ученого, личные позиции исследователей практически оторваны от институтов и форм социализации следующего поколения. В подобных условиях образовательные учреждения по большей части выступают не генератором инновационных процессов, а системой консервации старого знания и идеологических предрассудков, средством блокировки процессов модернизации.

Подобный разрыв между наукой и преподаванием парализует формирова­ние наиболее значимых системных элементов «модерности», без которых не возникает собственно «общества» — сферы публичности, о которой писал Ю. Хабермас еще в самом начале 1960-х гг.²⁸ Публичная сфера — та рефлек­сирующая и критическая инстанция, от которой зависят в значительной сте­пени понимание и интерпретация социального происходящего, она вбирает в себя и социальный, моральный или антропологический опыт повседневной жизни общества, и интеллектуальные ответы на повседневные проблемы, со­единяя пространство науки с пространством повседневной жизни.

При этом крах советской власти мало что изменил в системе образования как социальном целом. По-прежнему функционируют разные типы советских

27

28 См.: Российский статистический ежегодник. Цит. изд. С. 537.

²⁸ См.: Habermas J. Strukturwandel der Öffentlichkeit. Neuwied; Berlin: Luchterhand, 1962.

вузов, безусловно, различающиеся по качеству преподавания и диапазону обу­чения и тем не менее сохраняющие унаследованные от советской модели принципиальные структуру и особенности процесса обучения: полную зависи­мость студентов от жесткой программы обучения, несменяемость профессуры, представители которой являются по своему положению государственными чи­новниками, авторитарный характер обучения и т.п. Появление негосудар­ственных вузов и университетов принципиально картины не меняет. Во-пер­вых, потому, что не изменилась ни модель образовательного учреждения, ни сам состав преподавателей — основная масса преподавателей являются совместителями, сочетающими работу здесь с преподаванием в государствен­ных вузах. Изменились структура и источники финансирования, но не сам об­разовательный процесс. А во-вторых, удельный вес негосударственных уни­верситетов, несмотря на их стремительный рост, все еще очень мал в сравне­нии с основной массой государственных вузов и университетов (даже в 2003 г. доля учащихся в них составляла всего 14% от всех студентов, причем 64% из них, если судить по последним данным²⁹, были заочниками, вечерниками или оканчивали учебный курс экстерном, что никак не может служить пока­зателем высокого уровня полученного образования). Процесс же формирова­ния «корпоративных университетов», готовящих специалистов данного узко­го профиля на мировом уровне, с учетом тенденций на глобальном рынке, и вовсе находится в России только в самом начале.

Описанные тенденции проявились в 1990-х — начале 2000-х гг. Но сложи­лись они значительно раньше, вместе с разворачиванием советской модели го­сударственно-централизованной, военно-индустриальной модернизации, по­требовавшей — после изгнания и уничтожения в СССР квалифицированных кадров, подготовленных российскими и европейскими университетами доре­волюционной эпохи, — скоростной подготовки слоя «собственных» специа­листов-исполнителей, лояльных по отношению к тоталитарной власти. Ос-

30

новная задача советской интеллигенции «первого призыва»³⁰ заключалась в легитимации системы и обеспечении массовой поддержки режима, что пред­полагало достижение минимального уровня массового просвещения, необхо-

См.: Российский статистический ежегодник. Цит. изд. С. 537.

В 1950-1960-х гг., в результате урбанизации страны, изменения образовательного уровня населе­ния, с началом распространения массовых коммуникаций состав этого слоя, его объем и место в структуре советского общества изменились. Это повлекло за собой рождение идеологии или даже легенды интеллигенции — как, впрочем, и новой, антиофициальной легенды революции («комис­сары в пыльных шлемах»), новой, антиофициальной легенды войны («лейтенантская проза»), но­вой, антиофициальной же легенды деревни («деревенская проза» и кино на ее основе), короче го­воря, антиофициальной легенды всего советского прошлого, что, собственно, и выступало для ин­теллигенции функциональным аналогом или заменой «культуры». Однако этим процессам и явлениям оказались заданы жесткие временньш и социальные рамки: возвращение (частичное, имитативное) к номенклатурно-державной версии модернизации в брежневский период положило им конец, оборвав еще на несколько десятилетий.

димого для функционирования системы и реализации задач форсированной, милитаризированной индустриализации, социального и информационного контроля. Советская или российская «интеллигенции» (та часть образованно­го слоя российского общества, которая связана с интеллектуальной деятель­ностью, с воспроизводством культурных образцов и ценностей) начала вос­производиться в расширенном виде только к середине 1950-х гг. Возникнув как система лишь в середине 1930-х гг., она оказалась очень скоро в драмати­ческих условиях большого террора и, главное, войны, когда погибла значи­тельная часть выпускников первых наборов. Поэтому потребовалось некото­рое время для обучения тех, кто будет в дальнейшем обучать других, и лишь затем начался рост слоя советских образованных специалистов. В начале 1950-х гг. пошел выпуск специалистов, подготовленных этими новыми инсти­тутами, резко увеличившийся после принятия руководством страны програм­мы форсированных разработок ядерно-ракетного вооружения и создания со­путствующих технологических производств. Динамика удельного веса, доли лиц с высшим образованием в занятом населении на протяжении XX в. в Рос­сии составляла: в 1912 г. — 0,15-0,2%, в 1928 г. — 0,2%, в 1939 г. — 0,6%, в 1951 г. — 1%, в 1959 г. — 2%, в 1969 г. — 3%, в 1979 г. — 8%, в 1989 г. — 13%, в 1996-1997 гг. — 19%, в 2003-2004 гг. — 23-22% (последняя цифра вдвое меньше, чем в США).

В сравнении с тем, что было в системе российского дореволюционного или европейского университетского образования, советская высшая школа карди­нально изменила состав высокообразованных групп: значительно уменьшился удельный вес людей, получивших «общеуниверситетское» образование (исто­риков, словесников, юристов, экономистов), преподавателей высшей школы и научных работников и, напротив, увеличилась доля людей с техническим об­разованием и школьных учителей. Эти две категории составляют с конца 1940-х гг. примерно 70% людей с высшим образованием (в разные годы про­порции несколько менялись, но в среднем инженеры составляли примерно 42%, учителя — 28%). За 30 лет, то есть за жизнь одного поколения — с се­редины 1950-х гг. до конца брежневской эпохи — этот слой вырос примерно в 10 раз. Отсюда рыхлость его состава (лишь треть обладателей дипломов об окончании вуза имели родителей с таким же уровнем образования), ограни­ченность культурных и информационных горизонтов (нет наследуемых куль­турных ресурсов, нет внутренних механизмов консолидации, этики) и чрезвы­чайная зависимость от государства, принципиально отличающая этот бюрок­ратический слой от западных интеллектуалов, специалистов, от высшего (с университетским образованием) среднего слоя.

Качество советского образования в целом было невысоким, если не счи­тать небольшого числа «закрытых» элитарных вузов. Образовательные учреж­дения плановой «социалистической» системы готовили специалистов, кото­рые могли бы обеспечить функционирование «гражданской» инфраструктуры общества (в первую очередь юристов, экономистов, менеджеров, социальных и культурных работников) в крайне ограниченных объемах, ориентируя их главным образом на защиту самой системы, то есть на удовлетворение го­сударственно-бюрократических нужд, а не интересов гражданского общества. Удельный вес юристов, экономистов, управленцев на протяжении 40 лет (1950-1990 гг.) составлял в целом всего 8-9% (в странах Запада — 38-50% и выше).

Советская система высшего образования — продукт советской тоталитар­ной системы, один из важнейших ее институтов. Вуз — это государственное, бюрократическое по типу организации и функционирования учреждение, от­личающееся строгой иерархической организацией и репрессивностью общего распорядка, авторитаризмом преподавания, жестким социальным контролем как преподавательского состава, так и студентов, ограниченным и директивно предписываемым набором предметов изучения, очень большим удельным ве­сом идеологических предметов в вузах любого профиля (в прошлые годы на них приходилось до 1/3 всех часов обучения), милитаризированностью (на­личие военных кафедр и обязательной военной подготовки). Функции транс­ляции знания и исследования вне очерченных задач до недавнего времени бы­ли предопределены лишь тем минимумом, который необходим для воспроиз­водства самих педагогических кадров. Такая система подавляла возможности артикуляции групповых, негосударственных интересов, а значит формирова­ние и развитие институтов гражданского общества — права, экономики (в системе распределительной экономики это главным образом специалисты учета и делопроизводства — бухгалтеры и товароведы, а не собственно эконо­мисты и управляющие, юрисконсульты на производстве и в госарбитраже, а не адвокаты и не нотариусы), социальных наук как таковых в самом широ­ком диапазоне (от социологии и социальной работы до индивидуальной пси­хологии), а значит и соответствующих специалистов, готовых решать пробле­мы сложного и развитого общества.

Модельный образец советского представителя образованного слоя, «интел­лигенции» — исполнитель, дешевый инженер (как правило, это женщины в конторах и управлениях, ставшие костяком советской бюрократии и, соот­ветственно, распределительной экономики). Их растущее число должно было восполнить падающую эффективность системы управления. Этот тип отлича­ется поверхностным техническим рационализмом и детерминизмом, очень сла­бым культурным пластом и ограниченностью информационных горизонтов, пассивностью, конформизмом, слабостью аспираций и карьерных интересов, консерватизмом, короче, всем тем, что характеризует эпоху застоя и дефицита. Именно с «инженеризацией» массового управления, применением к решению социальных вопросов примитивно-рациональных, технологических методов начался процесс быстрой склеротизации советской бюрократии, закончив­шийся утратой способности системы к инновации и адаптации. Гипертрофия инженеров в российском обществе — это признак подавленности рынка как системы универсальных обменов и коммуникаций. Подобная структура образо­вания свидетельствует о том, что мы все еще имеем дело с консервацией на­чальной фазы примитивной политики индустриализации. Но, строго говоря, этот тип образования и мышления воспроизводится и на «управляющих» уров­нях системы, причем и в последние десятилетия советской власти, и сейчас, поскольку постсоветская элита даже в своем персональном составе изменилась очень незначительно (речь идет не о перемещениях внутри одного эшелона, а именно о притоке новых людей — центральный аппарат власти омолодился лишь на несколько процентов от своей численности).

Анализ базового образования советской (предперестроечной) номенклату­ры и постсоветской элиты свидетельствует примерно о той же тенденции — преобладании в высшем руководстве страны людей, получивших прежде все­го инженерно-техническое образование: закончили технический вуз — 28%, экономический вуз или факультет — 18%, прошли естественнонаучное обуче­ние — 9%, имеют гуманитарные специальности — 12%, партийные (марк­сизм-ленинизм) — 9% (правда, в самой высшей номенклатурной категории этот показатель поднимается до 21%). У прочих главным образом военное, дипломатическое, редко юридическое образование. Иначе говоря, людей с широким культурным кругозором или ученых здесь практически не было.

Образовательные характеристики постсоветской элиты не изменились. Еще более выражены эти особенности в центральном аппарате исполнитель­ной власти в России: 47% чиновников имеют высшее техническое образова­ние, 27% — специализировались в области экономики, бухгалтерии, «государ­ственного и хозяйственного строительства» (советский аналог менеджмента), по 4-5% составляют группы юристов, педагогов, специалистов по сельскому хозяйству, математиков и программистов, а также тех, кто в вузах изучал ес­тественные науки и т.п.

Подорванной оказалась сама человеческая основа социокультурной дина­мики, инновационный потенциал. Структуры образования и обучения, не до­пуская формирования элит и их ценностей, не только не стимулировали инно­вационное развитие, а, напротив, всячески подавляли его, сглаживали под ус­редненный и весьма невысокий шаблон. Система образования в России была и остается ориентированной на воспроизводство только самых устоявшихся и общепринятых сведений и знаний. В свое время это обеспечило СССР ры­вок быстрой догоняющей индустриализации, но невозможность изменить эту структуру привела к ее усиливающейся изоляции и провинциализации. Даже в науке, отмеченной общепризнанными достижениями (космос и т.п.), ситуа­ция была далеко не радужная. Во-первых, огромное число занятых в научной сфере не означало пропорциональной продуктивности. Причина — отсут­ствие связи науки с гражданской сферой, с проблемами общества: более 2/3 научных сотрудников в СССР, а в России уже свыше 4/5 — 83% работали в ве­домственно-отраслевых НИИ, обслуживающих главным образом ВПК и смеж­ные производства, а не в вузовской или академической системе. Доля социаль­ных, экономических и гуманитарных исследований в общей структуре науч­ных разработок в 1980-х гг. составляла всего 3% (с учетом научно-преподавательской деятельности — 6,5%). Отсюда глубочайшая де­профессионализация образованного слоя. Так, к книгам по специальности се­годня обращается не более трети людей с высшим образованием, владельцев даже самых крупных домашних библиотек в более чем 500 книг (при этом до­ля таких книговладельцев в структуре российского социума за 10 лет, с 1995 по 2005 г., сократилась в 2,5 раза — с 10 до 4% населения).

Если говорить о роли печати и книги в формировании интеллектуальных элит общества, то стоит напомнить, что европейские университеты нового, мо­дерного типа (не схоластические средневековые) формировались вокруг боль­ших библиотек, а очень часто и на их основе. Княжеская или королевская биб­лиотека, например, в Геттингене или Гейдельберге, становилась университет­ской или даже национальной, как в Скандинавских странах и Восточной Европе. Крупные библиотеки в структуре своих фондов, в формах комплекто­вания книг и периодики реализовывали специфический проект, воплощали в себе специфический дух коллективного целого (нации, научного сообщества, корпоративной идеи). Этот важнейший момент обеспечивал надличный харак­тер культурного и социального воспроизводства общества и вместе с тем слу­жил гарантией того, что обучение каждого может идти индивидуально-избира­тельным путем. В отличие от этого, бюрократический советский вуз опирался на унифицированное и широкое образование для всех, которое мог обеспечить столь же типовой преподаватель. Хотя бы какую-то независимость, индивиду­альность, соответствие собственным интересам учащихся могло дать только са­мостоятельное чтение в крупных библиотеках, постоянно комплектуемых но­вейшей и иностранной литературой. Многие нынешние университеты не в сос­тоянии отвечать подобным требованиям. Даже крупнейшие национальные библиотеки и приравненные к ним книжные собрания в столицах (ИНИОН, ГБЛ, «Салтыковка», ВГБИЛ) почти не приобретают новейшую иностранную книгу, резко сократили приобретение зарубежной периодики. Если для точных и естественных наук временна"я глубина комплектования не так важна, здесь более существен синхронный тематический диапазон информации, то для уни­верситетской библиотеки значим и диахронический разрез, последователь­ность накопления информации без разрывов и лакун.

Результат подобного комплектования крупнейших библиотек России — не­возможность обеспечить самые квалифицированные и творческие группы наи­более сложными и информативными каналами и формами культуры, а значит невозможность для продвинутых групп общества воспроизводить и наращивать качественный уровень — жизни, мышления, творчества, обсуждения сделанно­го. В этом смысле ситуация в стране сегодня, пожалуй, даже хуже, чем при со­ветской власти. Уменьшилось общее число библиотек и количество записан­ных в них читателей. Совокупный библиотечный фонд страны сократился и продолжает сокращаться. Показатели получения научной иностранной лите­ратуры резко упали. Подчеркнем: речь идет о тех каналах, ответственность за обеспечение и поддержание, развитие которых брало на себя государство, в первую очередь о крупнейших национальных и универсальных библиотеках, затем о региональных универсальных библиотеках, выступающих для области или республики главным каналом информации о мировых процессах в сфере науки и культуры. Это как раз те институты, которые обеспечивают воспроиз­водство национальной культуры как таковой и существование самых сложных и рафинированных форм знания, науки, коммуникаций. Фактически они («Ле-нинка», ИНИОН, «Иностранка», ГПНТБ) либо мертвы, либо парализованы.

Резко сокращены закупки актуальной литературы и периодики, особенно иностранной, чего не было в советское время. Тогда можно было говорить о сис­теме ограничений доступа к книгам и информации, глубоко эшелонированной обороне цензуры и идеологического контроля, но, в принципе, для специалиста было вполне возможным преодолеть барьеры спецхрана и в какой-то степени цензуры (последнее — сложнее). Сегодня же можно сказать, что из каждых 10 запросов на иностранную литературу в национальных библиотеках выполня­ются лишь 1-2. С научной периодикой дело обстоит еще хуже, поскольку в ми­ре она год от года становится все более дифференцированной и специализиро­ванной. Россия и в интеллектуальном плане становится островом.

Атрофия наиболее сложных форм репродукции культуры грозит самыми катастрофическими последствиями для будущего страны, ее интеллектуально­го потенциала. Объем комплектования библиотек книгами снизился в среднем на 43,5%, или с 18,6 тыс. новоприобретений на одну библиотеку этого ранга (1993 г.) до 10,5 тыс. (2000 г.), а экземплярность (характеризующая доступ­ность наиболее спрашиваемых тематических разделов и книг для читателей) — с 2,8 экз. (цифра близкая к той, что определена законом об обязательном книж­ном экземпляре для издательств) до 1,9 экз. Представленность национального книгоиздательского репертуара в центральных универсальных библиотеках уменьшилась за 1993-2000 гг. втрое — с 22,6 до 7-8% (2001 г.). Примерно по­ловина универсальных научных библиотек в областных городах вообще не по­лучает иностранной литературы, никакой — ни гуманитарной, ни техничес­кой, ни медицинской. Показатели реальной обращаемости книг резко упали. При этом налицо громадные фонды неиспользуемой литературы, изданной в предшествующие годы, — читатели почти никогда ее не спрашивают.

Характерна в этом плане структура и динамика переводов с различных язы­ков мира. Заимствования идут главным образом через каналы массовой культу­ры — через развлекательную беллетристику, детскую литературу, эзотерику: удельный вес переводов в книгах по этим разделам велик и даже, как в случае с беллетристикой, еще растет. Массовая словесность составляет основной по­ток переводов, хотя не так мало переводится теперь и книг, которые входят или входили в круг актуального чтения западной околоуниверситетской публики. Но чем ближе мы к тому, что считается собственно «национальными» темами и проблемами (филология, политика, в еще большей мере образование, культу­ра, система коммуникаций, но особенно государство и право), тем меньше удельный вес переводов и тем более закрытыми для внешнего взгляда и оценки оказываются эти области смысловой работы. А это самым серьезным образом сужает возможности внутрироссийской рефлексии над данными темами, обед­няет способности образованных слоев, продвинутых интеллектуальных групп понимать сегодняшние проблемы и завтрашние перспективы страны. Отечест­венная элита оказывается перед этими проблемами разоруженной, исключи­тельно пассивной либо занимает выжидательную позицию, колеблясь «вместе с генеральной линией» (об искреннем, душевном сервилизме сейчас не гово­рим). А это значит, что ближайшие фракции и поколения «заместителей эли­ты» — референтов и консультантов власти, манипуляторов общественным мне­нием, «производителей смыслов» и т.п. — будут все менее квалифицированны­ми и ответственными, как все менее эффективным будет их интеллектуальное производство и основывающаяся на нем символическая политика власти.