Процессы разгосударствления и образование новых «элит»

До краха советской системы и начала гайдаровских реформ не могло быть и речи о появлении «независимых» от власти групп, то есть групп, обладаю­щих собственными ресурсами какого-либо рода: финансовыми, властными, интеллектуальными, культурными и т.п.

Действующие «творческие организации», «союзы» (композиторов, писате­лей, журналистов, театральных деятелей, художников, архитекторов и др.) на­ходились в процессе разложения и внутренней ожесточенной склоки, которая поначалу еще носила характер идеологических разногласий, но вскоре утра­тила его и стала чисто внутриорганизационной борьбой за контроль над бю­рократическим аппаратом и имуществом организации, правом приватизации, извлечением дохода и т.п.

Внутренняя неготовность членов этих псевдосоюзов к другим, негосу­дарственным, условиям функционирования стала причиной резкого ослаб­ления позиций «мастеров» (носителей ценностей, создателей новых интер­претаций реальности) и усиления «хозяйственных руководителей». Первые были настроены слегка оппозиционно по отношению к государственному аппарату, но протестовали они лишь против репрессивного контроля ми­нистерских и других чиновников, а по сути ничего не имели против самого принципа государственного обеспечения учреждений «культуры», «печа­ти», СМИ. Таким был, например, первый и казавшийся очень удачным и прогрессивным «Закон о печати», утверждавший самые демократические нормы свободы слова, возможности учреждения новых СМИ и положивший начало выходу прежних медиа (телеканалов, «толстых» журналов и др.) из-под финансовой опеки государства, но совершенно не связанный с процес­сами формирования рыночной экономики, а значит с гражданским или хо­зяйственным правом. Поэтому очень скоро нормы декларативных свобод оказались менее значимыми и действенными, чем нормы административно­го и хозяйственного права, чем, собственно, и воспользовалась укрепляю­щая свои силы авторитарная группировка во власти. Проигрыш всех неза­висимых СМИ и последующая ликвидация большинства из них была произ­ведена и оформлена как чисто экономическая коллизия, а не как наступление на свободу слова и права человека. Никакого особого сопро­тивления «государству» в лице теневых административных структур (адми­нистрации президента) «элита» в этих случаях оказать не могла и, видимо, особенно не хотела.

Прежние властители умов (писатели, режиссеры, театральные деятели, журналисты) с утратой твердого финансирования от государства были вынуж­дены либо переориентироваться на массового, но платежеспособного потре­бителя культурного и информационного продукта, либо вступить в сложные, непрозрачные и полукоррумпированные отношения частного или акционер­ного производителя этих благ и услуг с госзаказчиком, соответственно, отве­чая требованиям и интересам этого заказчика. Особенно впечатляющими эти процессы стали в сфере книгоиздания, где приватизация крупнейших государ­ственных издательств и полиграфических мощностей прошла очень быстро, частично разорив сопротивляющихся, частично обеспечив их трансформацию в частные концерны, ориентированные главным образом на выпуск масслита. Значительная часть руководства и ведущих сотрудников госаппарата осталась в отрасли, став держателями основных пакетов акций и ресурсов влияния на наиболее доходную, рутинную и простую по своему содержанию часть из­дательского потока (дотируемая или имеющая гарантированный сбыт учебная литература, классика, проверенная беллетристика и т.п.). Множество мелких издательств обеспечили быстрый рост печатного многообразия, поток запад­ной переводной литературы, способствующей, с одной стороны, усилению разрыва читательских аудиторий, а с другой — консервации состояния недо­развитости, недомодерности российского общества, в первую очередь консер­вации социальной и культурной периферии, где проживает основная часть на­селения (более двух третей).

Ситуация в науке примерно та же: сохранившиеся государственные науч­ные институты (в первую очередь учреждения в системе РАН) переживали глубокий кризис, связанный с уменьшением государственного финансирова­ния, что повлекло за собой разрыв в системе воспроизводства, сокращение притока молодых кадров, утечку мозгов в тех сферах, где российская наука была конкурентной, и застой или деградацию в отраслях, не имеющих ры­ночного спроса (гуманитарно-идеологическая сфера). Появление новых не­зависимых исследовательских центров, ориентированных на внешних или негосударственных партнеров, сделало ситуацию значительно более благо­приятной, смягчив последствия институционального кризиса, но, естествен­но, не изменило принципиально структуру организации науки. В строгом смысле, эти изменения носили характер «пристройки», а не «строительства» нового здания.

Еще тяжелее положение в системе образования. Наиболее косной оказа­лась начальная и средняя школа, где практически ничего не изменилось в сравнении с последними годами советского времени (появление небольшо­го числа частных школ, в которых могут учиться лишь дети очень богатых ро­дителей, в данном случае не в счет, поскольку никакого влияния на педагоги­ческую элиту или подрастающее поколение они не имели — это, что называ­ется, эксклюзивная продукция). В высшей школе, безусловно, изменения гораздо более значительны, хотя и они явно недостаточны для того, чтобы стимулировать трансформацию всей системы университетов и репродукции элиты.

На протяжении практически 10-12 лет в стране не было группы, которая могла бы проводить последовательную, единую по своей направленности ос­мысленную и внятную для других политику (и отвечать за нее). Скорее речь всегда шла о нескольких не очень проявленных центрах власти и влияния, ав­торитета для разных кругов и грызне между ними. И это положение сохраня­ется в известной мере и в настоящее время, даже с учетом проводимой в пос­ледние годы политики единообразия.

Время, прошедшее после 1991 г., было временем не только политических и экономических импровизаций, но и трудного если не освоения, то знаком­ства российской элиты с некоторыми элементарными понятиями и принци­пами западной культуры — европейскими и американскими политическими идеями, правовыми формами, рыночной экономкой и т.п. Отсутствие в нашем опыте таких понятий, как гражданское общество, независимый суд, парламентская республика и пр., конечно, не может быть заменено изложе­нием общих сведений о государственном устройстве западных стран. Но бла­го, что в последние годы предметом преподавания на факультетах и кафедрах политологии вузов и университетов в России стало хотя бы это. И все-таки потенциальные «кандидаты» в российскую элиту учатся неохотно, с трудом и крайне медленно усваивая основные идеи западной политической истории и экономики. В экономике ситуация несколько лучше (или кажется таковой), поскольку степень многообразия форм экономической жизни все-таки на по­рядок выше, чем политической, и интересы участников рынка заставляют их учиться гораздо быстрее и успешнее, нежели членов политического сооб­щества. Можно привести в этой связи ряд объемистых работ квазиисторичес­кого толка (что-то вроде очередной философии истории, предлагающей еще несколько версий связной спекулятивной интерпретации генезиса идей или государственных режимов в России), в которых «элита» сама себе объясняла те или иные явления настоящего, сравнивая российскую реальность с соотве­тствующими западными принципами и постулатами, отмечая различия и тем самым усваивая соответствующий материал из курсов западной политичес­кой теории и практики¹⁶. Особенности усвоения именно социально-полити­ческих представлений в сравнении с экономическими знаниями (разновре­менность этого усвоения, разная скорость обучения и понимания) обусловле­ны разной структурой интересов, определяющих отбор идей и мотивацию их осмысления и рационализации применительно к русским условиям. Нап­ример, проблематика национализма, диапазон возможных точек зрения на проблему начинают осваиваться элитой, включая и научную часть ее, толь­ко после 1993-1994 гг. и не совсем восприняты в настоящее время (причем труднее всего действующим политикам и политологам — эта подгруппа наи­менее способна к учебе). Иными словами, процесс идет со страшным запаз­дыванием и с необратимыми упущениями, в самой примитивной и неадекват­ной форме. Еще хуже с правовыми идеями и знаниями — этого практически нет и до сих пор.

Одновременно с обеднением широких слоев населения поднялся тонкий слой обладателей крупных состояния, сложившихся благодаря добыче и экс­порту минеральных сырьевых и энергоресурсов, торговле и банковскому делу, спекулятивным операциям, а чаще сочетанию этих занятий. Изменилась и со­циальная структура общества — прежняя партийно-государственная элита частично ушла, частично трансформировалась в предпринимательство, ис­пользующее свои тесные связи с государственным аппаратом в деловых инте­ресах.

Главная особенность позднесоветской и постсоветской элиты — сохране­ние ее тотально бюрократической организации, подмявшей под себя наличное многообразие организационных и идеологических форм, открывшееся после краха советской системы в начале 1990-х гг. Влияние организации такого рода