Понятие «элита» в российской ситуации

В отечественных дискуссиях понятие «элита» стало появляться не ранее конца 1980-х гг., уже на последних фазах перестройки, когда обнаружился раскол компартии и в ее руководстве выделились реформистское и реакцион­ное крылья. Становилось ясно, что приближается крах КПСС, а значит необ­ходимо определить перспективы реформ, их характер, «движущие силы», по­тенциал поддержки в обществе.

В советское время слово «элита» было окрашено крайне негативно. Надзи­рателями от идеологии оно воспринималось нервно, поскольку резко контрас­тировало с партийно-популистской демагогией. С одной стороны, теория элит как бы отрицала идею классовой борьбы (что в принципе неверно), с дру­гой — наводила на мысль о том, что партийно-советская верхушка и есть са­модостаточная и утратившая революционно-идеологический потенциал «эли­та». В любом случае, подрывался формальный пропагандистский тезис, будто советская власть — это власть трудящихся под руководством компартии. Ис­пользование понятия «элита» как бы намекало или указывало на потенциаль­но конкурентные группы или альтернативные принципы образования «поли­тического класса» — по каким-то особым достоинствам (аристократичность, интеллектуальное превосходство, функциональные достижения). По закону перевертывания знака в ситуации общественного перелома и коллапса СССР именно эти неразвернутые значения стали опорными для выбора слова «эли­та» в качестве обозначения «прогрессивных сил» российского общества в противопоставлении компартии и ее претензиям на власть. Однако следует признать, что на тот момент подобное словоупотребление встречалось лишь в единичных случаях.

Как само собой разумеющееся понятие, не требующее дополнительных по­яснений или определений, слово «элита» (в значении группы новых лидеров, способных обновить страну, а также их опоры в самых активных социальных

⁵ Об элитах в характерной социально-исторической ситуации стран Центральной и Восточной Ев­ропы на выходе из тоталитарных режимов, особенно интересной и важной в контексте нашего ис­следования, см.: Хоффман-Ланге У. Элиты и демократизация: германский опыт // Социологичес­кие исследования. 1996. № 4. С. 50-57; Edinger L.J. Post-Totalitarian Leadership: Elites in the German Federal Republic // American Political Science Review. 1960. Jg. 54. P. 58-82; Elites in Transition. Elite Research in Central and Eastern Europe / Best Н., Becker U., eds. Opladen: Leske + Budrich, 1997; Higley J. Elites After State Socialism: Theories and Analysis. Lanham: Rowman & Littlefield, 2000.

слоях общества, чуть позднее — нового политического класса) стало входить в политический жаргон позже, уже после отставки правительства младоре-форматоров, при постепенном вытеснении из высшего руководства «неконди­ционных» фигур, выступавших с идеями дальнейшей радикализации реформ и преобразования страны по образцам европейских государств. Потребность в подобном слове стала особенно ощущаться именно тогда, когда Ельцин, ме­няя состав своей команды, все сильнее делал упор на «умеренных» и прове­ренных в прошлом номенклатурных кадрах консервативного толка, не грозив­ших его власти риском каких-то идеологически окрашенных авантюр и ради­кальных экспериментов. Именно тогда, не раньше середины 1990-х гг., возник спрос на социальные категории, которые бы указывали на факторы устойчи­вости реформационного курса политики, но в то же время не содержали приз­наков зависимости от личных интересов и прихоти правителя, то есть созда­вали бы впечатление объективности изменений в стране, придавали наблюда­телю чувство уверенности и детерминированности смысла происходящих событий. Такое чувство объективной правильности происходящего могло по­явиться лишь с указанием на социальные группы, являющиеся носителями этих изменений, жизненно заинтересованные в них.

В это время и возникают первые конструкции «философии российских ре­форм» Е. Гайдара, В. Мау, С. Синельникова-Мурылева и других, интерпрети­рующие российские события, как правило, в духе экономического детерминиз­ма и на фоне крупноформатных исторических сопоставлений. «Элита» в этом плане стала приобретать черты размытого и трудноопределимого слоя чинов­ничества, федерального и регионального, околовластных кругов высококвали­фицированных специалистов, высшей или как минимум средней бюрократии, крупного и среднего бизнеса, завязанных на власть или тесно с ней сотрудни­чающих, политически ангажированных ученых, включенных в различного ро­да общественные ассоциации и фонды (как государственные, так и неправи­тельственные, финансируемые из-за рубежа или крупными корпорациями), журналистов, публичных интеллектуалов (писателей, артистов, имиджмейке­ров, ньюсмейкеров), университетской профессуры, выступающей в качестве экспертов или комментаторов по разного рода вопросам, имеющим политичес­кое значение (от экологии до национальных отношений, от здравоохранения и демографии до морали или отношений с другими странами). Тем самым по­нятие «элита» в данном контексте (в соответствии с внутренним заданием) под­разумевало в первую очередь не функции, которые выполняют или должны бы­ли бы выполнять перечисленные выше социальные группы, а предметные со­циальные характеристики, социально-таксономические признаки групп, которые можно было бы уподобить «элите» или назначать на роль «элиты».

Помимо таких признаков, как высокий социальный статус, определяемый исключительно по отношению к власти (ранг в бюрократической системе или мера влияния в ней), как образование, компетенция, ресурсы влияния на власть (или ее осуществление, реализация властных полномочий, массово­го управления), сюда неявно включались также определенные идеологические представления. Суть этих последних можно описать как наличие «государ­ственно-национальной озабоченности» положением страны (в том числе в ря­ду других стран), утверждением ее авторитета, усилением промышленно-эко-номического и военного потенциала, который в этом контексте отождествлял­ся с курсом на «модернизацию» страны⁶.

Семантика понятия «элита» в российском словоупотреблении не имеет не­посредственного отношения к социальной структуре. Постсоветская элита — не аристократия, не знать, не благородное сословие, в этом смысле она лише­на черт сословия, касты, института или определенной социальной группы с яс­ными признаками групповой принадлежности, группообразования⁷. Но отне­сение к элите в данном контексте не имеет отношения и к продуктивности, оригинальности или образцовости достижений. Постсоветская элита лишена свойств меритократии — это не научная или спортивная элита, не героичес­кое предпринимательство в духе Форда, Макдональдса или Гейтса. Она не имеет отношения и к задачам символической репрезентации ценностей всего целого. Это не политические трибуны и демагоги, любимцы толпы, пла­менные ораторы и партийные лидеры в духе Муссолини или Черчилля, как и не религиозные деятели, моралисты и этические философы вроде папы Ио­анна-Павла II, Мартина Лютера Кинга или Фиделя Кастро, Альберта Швейце­ра или матери Терезы, Камю или Сартра.

Слово или ярлык «элита» в этом контексте стали использовать набираю­щие силу политические манипуляторы, политтехнологи, пиарщики, менедже­ры избирательных кампаний, политконсультанты, близкие к ним управленцы новых массовых медиа (прежде всего двух первых каналов телевидения). Вве­дение этой заимствованной из языка западных политических наук категории служило удовлетворению двух внутренних потребностей новой профессио­нальной группы. Во-первых, полагало или утверждало существование «поли­тического класса», мыслимого в качестве объекта воздействия политтехноло-гов и политологов, непосредственно связанных с властью, проводников ее ин­тересов в среде, считающейся влиятельной и авторитетной, в отличие от неполитической массы, которой вменялись лишь свойства манипулируе-

⁶ Под этим подразумевается не «вестернизация», то есть усвоение западных ценностей, политичес­кой и правовой, гражданской культуры, предполагающей социокультурную дифференциацию, раз­деление ответственности, эмансипацию общества от государства, деэтатизацию и т.п., а скорее восстановление утраченного статуса великой державы, промышленной мощи страны, позволяю­щей претендовать на определенную роль в мировой политике. Производным от этого мыслится и

₇ более высокий жизненный уровень населения.

⁷ В отличие от перечисленных групп или от «номенклатуры» понятие «элита» не содержит никаких признаков правовой регуляции, не закреплено какими-либо юридическими определениями.

мости, управляемости, но не активности («электорат» или, еще циничнее, «пипл»). У «массы» тем самым отрицались ее собственные интересы, она не обладала качествами разнородности, самодостаточности и пр. Во-вторых, само существование «политического класса» («элиты») делало осмысленной и оправданной работу политтехнологов, а значит их существование, нужность для власти. Именно с середины 1990-х гг. (в ходе первой профессионально ор­ганизованной компании по выборам в Думу, но в особенности — выборов пре­зидента в 1996 г.) во множестве, как грибы после дождя, стали возникать мно­гочисленные институты стратегического анализа, экспертизы, эффективной политики, национального анализа, политического консультирования, пиара и т.п. Причастность к «элите» в подобном понимании, в трактовке данной за­интересованной группы, подразумевало два важнейших качества: лояльность власти или оппозиция ей, а также способность влиять на «общественное мне­ние», обладание некоторым потенциалом для массовой мобилизации.

Другими словами, конструкция «элита» явилось на тот момент важнейшим продуктом самоидентификации политтехнологов и политологов, результатом деятельности специализированных групп, обслуживающих власть или ее по­тенциальных конкурентов. Это была сравнительно новая по смыслу социаль­но-политическая категория, отражавшая особенности квазиполитической жизни в посттоталитарном социуме, а именно разложение в нем прежней инс­титуциональной системы, в первую очередь организации власти.

Само появление такого умственного образования свидетельствовало об ис­черпанности не только прежней идеологии, но и какой-либо новой ее разно­видности (безотносительно к характеру политических ориентаций, будь они либеральными, консервативными, социал-демократическими, революционны­ми, националистическими, монархическими, фундаменталистскими), то есть о невозможности (и ненужности) идей в качестве нового мобилизационного потенциала. Внутренний смысл такого политтехнологического понимания «элиты» предполагал, что в настоящем уже нет таких ценностей и идей, идеа­лов, значимых для общества, таких представлений о будущем (общества или человека), которые могли бы стать сильными мотивациями или нравственны­ми побуждениями к изменению положения вещей, обновлению общества. В таком случае идеология (точнее, отдельные, эклектически соединяемые ра­дикалы любых идеологий, от имперской до рыночной) превращается лишь в инструмент сохранения статус-кво, защиту тех групп, которые уже обладают властью и нуждаются в технологиях удержания масс под контролем.

Собственно, это и происходит с переносом различных ярлыков и понятий западного словаря в российскую риторическую практику, общественно-поли­тический «дискурс». «Элита» попадает сюда одновременно с другими катего­риями политической легитимации и оформления реальности: «средним клас­сом», «демократией», «суверенитетом», «гражданским обществом», «парла­ментом» (а не «Думой»), российским «консерватизмом» и тому подобными словами-фикциями. Их назначение примерно то же, что и слов «либерально-демократическая» в названии партии Жириновского, не имеющей прямого от­ношения ни к либерализму, ни к демократии. В данном смысле и контексте «элита» — понятие со слабым дескриптивным потенциалом. Оно неинстру­ментально и малоинформативно, зато обладает значительным благодаря своей неопределенности идеологическим бэкграундом и ценностными импликация­ми, широкими возможностями манипулировать различными неконтролируе­мыми смыслами. Момент «замещения» реальных проблем и явлений россий­ского общества и его истории суррогатными категориями и понятиями очень важен. Эта подмена, с одной стороны, будто бы вписывает российские явле­ния и процессы в общемировой закономерный порядок, делает их «опознава­емыми», «предсказуемыми», конвенциональными⁸, а с другой — узаконивает статус политконсультантов в глазах власти, заказчика и оценщика, подтверж­дая разумность и правильность действий «верхов», давая им как бы легитим­ное определение (они такие же, как «там», как «везде»), ставя их в европей­ский цивилизационный ряд сообществ и государств.

Таким образом, тема «элиты» в России стала подниматься лишь в пере­строечные годы и постсоветское время — по двум совершенно разным, можно сказать несовместимым, причинам, мотивам. Поскольку эти мотивы обращения к проблематике «элиты» в реальности были чаще всего переме­шаны и слиты воедино, сама проблематика несла на себе отпечаток двой­ственности, внутренней рассогласованности и конфликтности. (Далее «внутренний» конфликт вышел наружу, так что понятие «элиты» претерпе­ло ряд важных и характерных трансформаций, связанных с переменами в составе, ориентациях, механизмах влияния, символической практике выс­шей власти.)

Мотивы первого рода были связаны с поиском ответов на важнейшие во­просы о потенциале модернизации страны, источниках образцов и автори­тетов для проведения политики трансформации страны, перехода ее от то­талитарного режима к «современному обществу» и адекватной ему форме демократического, правового государства. При значительной неопределен­ности тогдашнего знания о российском обществе (его устройстве, социальной структуре, особенностях массового сознания и поведения, культуре, механиз­мах поддержки и легитимации власти и пр.), очень важной и трудной задачей было прояснение способности авторитетных групп предложить новые модели

⁸ Конвенциональное употребление, то есть включение в общий ряд мировых событий, описываемых и обсуждаемых в универсальном языке, не равнозначно их осмыслению — это не понимание проб­лемы, а ее смысловая рутинизация, снимающая остроту и драматичность происходящего, зато поз­воляющая обсуждать эти явления с зарубежными коллегами, квалифицировать их как очередную фазу закономерных изменений и детерминаций.

развития и устройства общества. Причем не просто предложить, но и убедить в этом ведущие группы и слои населения, а также провести соответствующую политику, обусловленную избранными ценностями и представлениями, реали­зовать потенциал реформ.

Второй комплекс причин обращения к проблематике «элиты» был связан с абсолютно другими обстоятельствами — хроническим дефицитом основа­ний авторитетности бюрократии, дезориентированностью значительной части ее среднего и высшего состава и необходимостью смены оснований легитимности. Отвечая на этот запрос власти, группы ее интеллектуальной обслуги все чаще стали предлагать в качестве декоративного прикрытия и идеологического оформления словарь транзитологии, натягивая на отно­шения и институты, на посттоталитарную реальность понятийные определе­ния и характеристики «нормальных обществ». Определенная часть бюро­кратии, включая «реформаторов» и тех, кто их вытеснил, но воспользовал­ся их словарем, как оказалось, была крайне заинтересована в том, чтобы представить нынешнее положение дел как завершенный процесс трансфор­мации, как посткризисную ситуацию, как стабилизацию и социальный подъем. Именно для этого охотно использовался язык и расхожие термины западной политической, экономической и социологической теории. По сути дела, это был процесс социальной мимикрии, перехвата идеологически наг­руженных понятий, использование их в самых разных, но отнюдь не деск­риптивных или аналитических целях — чисто идеологический процесс об­разования принудительного консенсуса между властью и частью образован­ного общества. Здесь слово «элита» играет примерно ту же роль, что и другие, уже перечисленные выше понятия, снимающие различия между за­падным обществом и западными государствами и российской действитель­ностью. Дескать, все нормально: и там «элита» (совокупность лиц, принима­ющих решение), и здесь «элита», между ними масса общего, хотя имеются, понятно, и специфические отличия.

В результате вытесняется социально-исторический контекст и сами функ­циональные различия между правящими группами в разных социальных си­стемах. Дело не в том, что в одном случае представители этих групп окончи­ли Гарвард, Оксфорд или Эколь Нормаль, а в другом — ВПШ или Свердлов­ский политехнический институт. Можно, конечно, уравнять МГУ и Гейдельберг, Эм-Ай-Ти (Массачусетский технологический институт) и Плешку, Вестпойнт и Академию ФСБ. Однако при этом постулируется те­зис, будто они играют одну и ту же роль в обществе. Тем самым отрицается историческое прошлое, вся система образования и воспитания соответствую­щих специалистов, этос бюрократии, но главное — институциональные рам­ки их деятельности, сами функции, которые они выполняют в структурах принципиально разного типа.