Отрывок 10

(Константий и цезарь Юлиан)

Из Суиды (’Εξιστάμενος).

Маркелл имел в руках правление; уступая Юлиану одно титло и звание, настоящей властью распоряжался сам. {91}

Отрывок 11

(357 г. по Р. X.; Индик. 15; Констанция I 21; Юлиана Ц. 3)

Ехс. De sententiis, Маи 255; Мюл. f. 9; Ниб. с. 63.

(Эвнапий говорит еще о Юлиане-отступнике следующее): «Излагая в нашей истории этот поход, труднейший и славнейший из всех бывших до того времени походов, мы не поступим подобно тем, которые среди дня поднимают факел, чтобы сыскать то, что от них скрывается. Мы не станем пересказывать другими словами те битвы, о которых сам Юлиан, бывший царем, удовлетворительно рассказывает, исполненный восторга к своим прекрасным подвигам, которым посвятил он целую книгу. Мы советуем читателям, желающим познакомиться с важностью его сочинения и его дел, прочесть эту книгу и обратиться к свету, который от силы тогдашних его деяний разлился на силу самого слова и озарил его. Что касается до нас, то мы бегло просмотрим происшествия, соединяя последующие с предыдущими, не из ребяческого и софистического соревнования, но из желания изложить свое сочинение с исторической точностью» ¹⁹. {92}

Отрывок 12

Там же, 256; Мюл. 10; Ниб. ст. 64.

Юлиан научал как подчиненных, так и неприятелей, чем истинному царю должно побеждать. Он утверждал, что храбрость, крепость тела и сила рук полезны только против сопротивляющихся неприятелей; но что справедливость, соединенная с властью, как источник всех добродетелей, укрощает и покоряет себе даже и отсутствующих неприятелей. Наставляя подчиненных в этой добродетели и посевая в них семена философии, он с трибунала своего увещевал римлян не обижать никого из салиев, не разорять и не грабить собственной своей страны. Он доказывал, что следует считать своею собственностью ту землю, которая занята без боя и труда. Неприятельской страной должно по необходимости считать страну, принадлежащую воюющим; своей собственной — ту, которая принадлежит уступившим ²⁰. {93}

Юлиан обыкновенно начинал не просто войну, а победы.

Отрывок 13

Там же, с. 257; Мюл. 11; Ниб., с. 65.

Он принял его (Хариэттона) как друга и держал его при себе. К нему пристал другой. Таким образом составилось множество друзей. Как пифагорейцы говорят, что когда единица пристанет к двоице, то число, по свойству своему, не остается в покое, но разливается во множество; так и, после того как Хариэттон принял к себе Керкиона, совершаемы были многие подвиги, и соразмерно с этими подвигами возрастал и круг присоединяющихся к ним друзей.

Suidas, ’Ανεΐχεν.

Хариэттон был и прежде известен. Он устрашал всех чрезвычайной деятельностью и удерживал от грабежа.

Там же, Γιγαντώδης.

Он был росту исполинского, души зверской, {94} изобретательнее и хитрее тех, которые вместе с ним разбойничали ²¹.

Отрывок 14

(358 г. по Р. X., Инд. 1; Констанция I 22; Юлиана Ц. 4)

Excer. De legat. P. 15 Р.; Nieb. 41; Mul. 12.

Юлиан продолжал поход в неприятельскую землю. Хамавы умоляли его щадить эту страну, как свою собственную; Юлиан изъявил на то согласие и велел царю их приехать к себе. Когда же тот прибыл и стоял уже на берегу реки, Юлиан сел на судно, стоявшее на один выстрел из лука, и говорил с варварами через переводчика, который при нем находился. Хамавы объявили, что они готовы сделать все, чего он только от них потребует. Предлагаемый ими мир был благовидный и необходимый, потому что против воли хамавов невозможно перевозить съестные припасы с Вреттанского острова в римские крепости. Эта нужда заставила Юлиана даровать им мир, для верного хранения которого он требовал от них заложников ²². {95} Хамавы говорили, что у него находится достаточное число пленников; Юлиан возражал, что пленников дала ему война, что он не получал их по договору, что теперь он требует у них в заложники отличнейших людей, которых они должны выдать, если только не намерены лукавить. Те просили его объявить им, кого он хочет иметь заложником. Юлиан потребовал сына царя их, притворяясь, что его не было в числе военнопленных, хотя в самом деле он тут был. Тогда царь и хамавы, повергшись ниц, с сильным плачем и воплями умоляли Юлиана не требовать от них невозможного, потому что им невозможно мертвых воскресить и выдать покойников. Последовало молчание. Наконец царь хамавов сказал самым громким голосом: «О, если бы жив был мой сын! Выдал бы я его, кесарь, тебе в заложники, и он бы блажен-{96}ствовал в неволе, которая счастливее моей царской власти. Но он лишился жизни через тебя, несчастный уже и тем, что не был узнан тобой. Так тот, кого одного ты считаешь достаточным залогом мира, в молодых летах вверил свое тело войне. А теперь, государь, ты требуешь его как живого, а я начинаю плакать, узнав, кого у меня не стало. Оплакивая одного сына ²³, вместе с ним я лишаюсь и мира общественного. И если ты поверишь моим несчастьям, я буду иметь в страдании моем то утешение, что пострадал за весь народ свой; если же ты не поверишь им, то я буду и несчастным отцом, и несчастным государем. На мои бедствия не отзовутся той жалостью, которую должно иметь к горестям других, и к моему личному несчастью присоединится еще несчастье общественное. Я не избавлю своего народа от бедствий, но заставлю его быть участником моей собственной беды и от царской власти буду иметь только ту выгоду, что не могу быть несчастным один». При этих словах Юлиан почувствовал сострадание и от души заплакал. Подобно тому как в драмах, когда действие так запутывается, что трудно привести его к развязке, спускается на середину так называемый вводный бог с машины, который все улаживает, уясняет и завершает, так и Юлиан, среди обстоятельств безвыходных, в то время когда все хамавы с плачем {97} просили мира и объявили, что не имеют требуемого заложника, привел и показал им юношу, которого содержал по-царски. Он дозволил ему говорить с отцом сколько угодно, а сам наблюдал, что из этого выйдет. Последствия дела соответствовали его началу. Солнце еще не освещало такого дня, какой тогда могли видеть и описать предстоявшие. Среди плача и горести, скованные изумлением, они вдруг стали неподвижны, как будто Юлиан показывал им не самого юношу, а его призрак. Последовало молчание глубокое, какое бывает при совершении таинств. Юлиан сказал тогда с важностью хамавам: «Начатая вами война, как вы полагаете, погубила было этого юношу; но, видно, Бог и человеколюбие римлян спасли его. Довольствуясь победой, я оставляю его у себя в заложниках, хотя я получил его не от вас, не по условию, но войной. Молодой человек, находясь при мне, будет пользоваться всеми удовольствиями жизни! Если вы попытаетесь нарушить мир, лишитесь всего. Я не говорю, что накажу заложника, которого я не получил от вас в залог мира, но которого держу как доказательство превосходства нашего мужества над вашим. Да и несправедливо и богопротивно вместо обидевшего нас мучить и терзать того, кто нас ничем не обидел, подобно зверям, во время гоньбы кусающим того, кто им попадется навстречу. Этот заложник будет служить доказательством, во-первых, тому, что вы первые начнете несправедливую войну, чего нет пагуб-{98}нее для людей, хотя бы казалось на короткое время, что воюющий достигает своей цели; во-вторых, что вы имеете дело с римлянами и со мной, их правителем, которого вы не победили ни сражаясь, ни прося мира». Все поклонились Юлиану и прославляли его, считая его за эти слова каким-то богом. Потом он заключил с хамавами мир, потребовав от них только мать Невисгаста, которая и была ему выдана ²⁴. По совершении сих подвигов Юлиан отступил. Уже была глубокая осень, приближалась зима и становилось холодно.