Раздел 3. «преступление и наказание» достоевского и «пиковая дама» пушкина: общее и различное

3.1. «Пиковая дама» в прочтении Достоевского

А.С.Пушкин был для Ф.М. Достоевского непревзойденным мастером слова, был его идеалом, к которому он стремился. Писатель всегда говорил о Пушкине восторженно и красноречиво. Так например, в письме от 15 июня 1880 года, отвечая Юлии Федоровне Абаза (женщине приславшей свою повесть на суд Достоевского), писатель рассуждает о природе фантастического. В повести Ю. Абаза живет человек без сердца (в буквальном смысле). Писатель считает, что это «нечто грубо-физическое», недопустимое в искусстве. «Пусть это фантастическая сказка, но ведь фантастическое в искусстве имеет предел и правила. Фантастическое должно до того соприкасаться с реальным, что Вы должны почти поверить ему. Пушкин, давший нам почти все формы искусства, написал «”Пиковую даму” - верх искусства фантастического». Далее следует уже упомянутое рассуждение о двойственности «Пиковой дамы»: «Вы верите, что Герман действительно имел видение,…а между тем в конце повести…Вы не знаете, как решить: вышло ли это видение из природы Германа или…он один из тех, которые соприкоснулись с другим миром».

Но гораздо чаще прямые и косвенные ассоциации с Пушкиным возникают в произведениях Достоевского при идейно-художественном воплощении пушкинских мотивов.

Например, в сфере внимания Достоевского в период создания романа «Подросток» находились многие явления русской литературы. Уже в ранних набросках к роману возникают ассоциации с произведениями Пушкина. В частности, гордая и независимая Анна Андреевна в одной из его заметок противопоставляется Лизе из «Пиковой дамы», которую Пушкин характеризует как «несчастное создание».

Герою романа «Подросток» принадлежат слова: «В такое петербургское утро, гнилое, сырое и туманное, дикая мечта какого-нибудь пушкинского Германна из «Пиковой дамы»…мне кажется, должна еще более укрепиться». А далее идет известное место о Петербурге, уходящем ввысь вместе с туманом. «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город?»

А. Бем считал, что есть все основания утверждать, что такое понимание города-призрака, города-сна, а также образа пушкинского Германна сложилось у Достоевского значительно раньше его работы над романом «Подросток», в одном из его ранних рассказов – «Слабое сердце».

Город-призрак рождает героя-мечтателя и мистика. На глазах читателя происходит перерождение Аркадия Ивановича, задумавшегося над судьбой своего погибшего товарища. Назревает бунт человека, уязвленного зрелищем человеческого несчастья и горя. В душевном переломе Аркадия Ивановича предчувствуются роковые раздумья Раскольникова. Впервые на фоне мглистого Петербурга вырисовывается таинственное лицо пушкинского Германа. Оно только мелькнуло по ассоциации – и скрылось. И чтобы резче выявить это сходство, Достоевский заканчивает свой рассказ эпилогом, напоминающим финал «Пиковой дамы».

Хотя по времени окончательного оформления «Игрок» следует за «Преступлением и наказанием», но его творческое зарождение предшествовало этому роману. Уже в сентябре 1863 года первоначальный замысел «Игрока» был у Достоевского записан большей частью на клочках бумаги.

«Игрок» - это роман о безумце, решившем «дать щелчок» судьбе – одним поворотом колеса, одной ставкой наудачу выпрямить личную судьбу и отвоевать у нее свое счастье. В «Игроке» дано поразительное описание этого «самоотравления фантазией»: «Иногда самая дикая мысль…до того сильно укрепляется в голове, что ее принимаешь за что-то осуществимое…». «Дикой мыслью» назвал Достоевский и идею, завладевшую воображением Германна. Игра, как стихийное начало, захватила в свой круговорот главных действующих лиц произведения Достоевского, она же вовлекает в свой круг и героев Пушкина. Только, в отличие от «Пиковой дамы», в «Игроке» на первый план выдвинуты, наряду со стихийным началом страсти – игры, отношения между героем и героиней. И тут, по мнению А. Бема, вступает в права отличительная черта творчества Достоевского: писатель, беря за основу пушкинский сюжет, переосмысливает его, вдвигает в чужой сюжет свою идею.

Дело в том, что пушкинская реалистическая проза не удовлетворяла Достоевского своей бесстрастностью. Пушкин редко позволял своим героям проявлять страсти и изливать свое горе. Такая внешняя беспристрастность была неприемлема для Достоевского. Поэтому, беря за основу пушкинскую формулу («две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной природе»), он раскрывает эту формулу по-иному. Писатель вкладывает в сюжет свой нравственный стержень, который отклоняет образ Алексея Ивановича от Германна. Для последнего Лиза была только средством к достижению мечты. Пушкин прямо нигде не говорит, что у Германа могло зародиться чувство любви к Лизе, что в его душе столкнулись две страсти. Однако именно забвение Лизы привело к трагическому концу Германа. Так можно понять сюжет Пушкина, и так понял его Достоевский. В «Игроке» он раскрывает именно такое понимание сюжета.

Для Германна карты – средство разом укрепить свою независимость, выйти из того мучительного для его самолюбия состояния бедности, в которое его поставила судьба. Смерть графини не вызывает у него угрызений совести, он также забывает, что Лиза, которой он недавно писал страстные письма, ждет его в своей комнате. В финале произведения Германн остается ни с чем.

В «Игроке» Достоевский переосмысливает пушкинский сюжет. Страсть игры здесь призвана на службу страсти любви. Выигрыш должен дать ему то, что не дается ему внутренним духовным напряжением. Одним поворотом колеса хочет он выиграть любовь Полины. И в тот момент, когда счастье его оказалось осуществленным, когда Полина сама пришла к нему, ожидая от него нравственной поддержки, он, поддавшись «дикой мысли», ночью оставляет ее одну у себя в комнате, сам бежит в игорный дом и выигрывает огромную сумму денег. Страсть игры вытесняет в душу Алексея Ивановича страсть любви. Он вернулся к Полине другим человеком. Уже в этот момент судьба Алексея Ивановича была решена. Но в тот момент в нем была только страсть, и не было того, что оправдывает эту страсть, - не было любви. А наутро наступила развязка: Полина швырнула ему в лицо деньги и ушла. Так Достоевский в судьбе своего Алексея Ивановича истолковал трагический исход пушкинской «Пиковой дамы». Он нашел тот «нравственный центр», который осмыслил трагедию Германа.

Есть одна черта, которая сближает Алексея Ивановича со студентом Раскольниковым. Оба они пытаются поставить себя «по ту сторону морали». Ими руководит надуманная теория, в которой «посметь решиться» играет главную роль.

Так протягиваются нити между героями двух одновременно созревавших замыслов Достоевского. «Преступник» Раскольников и «игрок» Алексей Иванович – оба стали жертвой самоотравления своей фантазией. «Дикая мысль какого-нибудь Германна» упала на подготовленную почву и «укрепилась» еще больше.

В «Игроке» А. Бем увидел переосмысленную Достоевским историю любви Германна и Лизы, художественно отраженную в вышеназванном произведении. Это позволило исследователю выдвинуть предположение, что в другом романе, «Бесах», Достоевский повторил (в усложненной и измененной форме) это моральное положение. Ставрогин знал, что не любит Лизу, но не мог отказать себе в желании еще раз испытать силы в любви, убедить себя, что он еще не окончательный мерзавец.

Героиня «Бесов» носит имя пушкинской героини. И это не простая случайность, можно установить черты сходства.

Пушкинская Лиза, самолюбивая и мечтательная, не задумываясь, отдается страстному порыву, рискуя своим будущим. В этой решительности есть несомненное сходство с Лизой Тушиной из «Бесов».

И Германн, и Ставрогин идут на сближение с девушками в тот момент, когда над ними тяготеет сознание только что совершенного преступления. Германн приходит к Лизе сразу после смерти графини, виною которой он был сам. Ставрогин тоже имел на своей совести ужасное преступление: он знал о готовящемся убийстве, которому не воспротивился.

Германн сознает, что виноват в смерти графини, но все же не хочет в глазах Лизы оставаться простым разбойником и убийцей. «Я не хотел ее смерти», - говорит он Лизе. Но тяжесть морального убийства все же остается на нем.

Ставрогин, осознавая свою виновность, тоже не может примириться с мыслью, что останется в глазах Лизы убийцей и поджигателем, и делает полупризнание: «Я не убивал и был против, но я знал, что они будут убиты, и не остановил убийц».

А. Бем делает вывод, что «образ Германна, поразивший Достоевского на самой заре его литературной деятельности, отразился и в одном из его последних романов».

Но писатель еще раз посчитался с Германном, только уже в ином, пародийном плане. Речь идет о притче генерала Епанчина из романа «Идиот».

Альтман впервые вскрыл следы влияния «Пиковой дамы» в рассказе Ивана Федоровичи Епанчина о «самом скверном» поступке своей жизни. Здесь Достоевский освобождает образ Германа от всякого налета и произносит свой нравственный приговор над ним. Генерал, еще будучи поручиком в армии, жил на квартире у одинокой старухи. Эта старуха присвоила себе миску поручика, и тот, выведенный из себя, вылил на нее целый гром ругательств. Старуха сидит, глаза выпучила и ни слова в ответ. Пошумел поручик, да и ушел в смущении. Позже он узнал, что в этот самый момент старуха отходила в мир иной.

Игорь Золотусский считает, что сама «Пиковая дама» - это на три четверти пародия сообразно с каноном жанра. Но пародирование у Достоевского несет иной смысл. Как и во всякой пародии, в ней сохранились некоторые морализующие сентенции и «странные чувствования» Германна. Подобно пушкинскому герою, прапорщик на третий день идет в церковь, хотя считал себя человеком без предрассудков. И он не мог совершенно заглушить голос совести, хотя особенного раскаяния не чувствовал.

А. Бем пишет: «В торжественный момент смерти, вместо напутственной, так сказать, слезы, молодой отчаянный прапорщик…провожает старуху с поверхности земли забубенными ругательствами за погибшую миску. Разве возможно было с большей силой и в то же время недвусмысленной ясностью произнести приговор над Германом?» И еще: «Если в одной линии образ Германа, эволюционируя, подводит нас к Ставрогину, как к своему предельному завершению, то в другой он кончает образом прапорщика, ругательствами провожающего в могилу безвинную старуху. И в одном, и в другом случае мы видим, что Достоевский кончает полным осуждением Германа, снимая с него обаяние романтической привлекательности».