4. Эмпиричен (ранний Беркли), 5. Трансцендентален 185.

(Кант), 6. мистичен (Баадер), 7. оккультичен (Сен-Мартен). Более того: сама эта седмирица расщепляется в призме теизма (средневековые universalia ante rem»), натурализма («universalia in re») и интуитивиз­ма («universalia post rem»), в результате чего, скажем, Валентин· оказывается гностическим идеалистом в ас­пекте теизма; в аспекте натурализма таков ранний Шеллинг; поздний Шеллинг выявляет себя таковым в аспекте интуитивизма. До 21 модуляции разнообразит­ся историко-философская градация одного лишь «идеа­лизма»⁵. Аналогичная картина встречает нас повсюду:

банальнейшая ситуация быта и всемирно-исторические перевалы сотканы из неисчислимых нюансов, пренебре­жение которыми грозит искажением лика явления до неузнаваемости, подобно тому, как пренебрежение пылинкой (это знают бактериологи) может оказаться роковым для многих жизней. Градация—ритм, движу­щееся целое, стиль. В конечном счете любой символ, на что бы он ни указывал, в частности, является символом градации: она его предельная и, по существу, единст­венная метаморфема. Параллелизм культурных симво­лов (^плюрализм), данный в дуальном расщеплении образа и идеи (=эйдолона и эйдоса), осмыслен, оправ­дан и возможен в «моносе» точки пересечения, нали­чествующей в самом параллелизме как «со» всех рядов. Так, множество знаний преломляется в фокусе со-зна-ния, разнообразие фигур построется законами кон-фи­гурации, текучая смена позиций вправлена в стилисти­ку ком-позиции. Не принципами эвклидовой геометрии и абсолютной механики Ньютона· движим культурный· космос; основания его вскрыты парадоксами неогеомет­рии и релятивистской механики, не-специальное прочте­ние которых выводит нас за рамки этих дисциплин и приближает к проблеме культуры. Пересечение куль­турных параллелей, неоднородность культурных прост­ранств, отсутствие жесткого детерминизма—сим-волт- · ность, как «со»: со-единенность, со-вместность, со-при-частность «всего во всем» (о θεό; πχ'-τχ ί·ι ιτασιν)— такова идея градации, её ^синопсис». Понятно, что рассмат­риваемые в свете этой идеи символические формы приобретают значимость, выходящую далеко за пре­делы собственного автономного функционирования, н 186

фраза Эйнштейна о том, что Достоевский дает ему больше, чем Гаусс, получает неожиданно реальной оправдание, более реальное, чем это могло показаться поначалу: здесь Достоевский становится «темой» не только литературоведа, но и физика, ив равной степе­ни «тема» Эйнштейна настойчиво требует самого при­стального внимания со стороны литературоведа. Града­ция явственно подчеркивает нам, что «темы» эти, раз­нящиеся по специальностям, суть «вариации» на этот раз уже одной, единой и первоположенной «темы» и что специфика их не должна заслонять от нас их подлинное назначение. Символичен роман Достоевского и симво-лична теория относительности, но это суть символы в несоизмеримом смысле, пока мы рассматриваем их вне градации, как просто символы. Но «просто символа» не существует; символ—или слово, покрывающее неопре­деленность умственных и душевных состояний, и тогда он пуст, окончательно пуст, или же он способ виде­ния мира, данный в иерархии многоразличных спосо­бов, но тогда мы должны говорить не о «просто сим­воле», а о символах, несоизмеримость которых очевид­на. Следует оговориться: речь идет о несоизмеримости символических форм:' что общего между формулами Эйнштейна и бунтом Ивана Карамазова, если формулы эти замурованы в учебник физики, а бунт ограничен литературой (с попеременными прорывами в филосо­фию и психологию)? Но форма—эйдос; эйдос—вид;

видов—бесконечное множество. Форма дома извне— с боку, с фасада, сверху—и изнутри являет нам мно­жество видов одного и того же дома, проявляющегося в· каждом виде и не сводимого ни к одному. Вспомним Гёте: форма—стекло, преломляющее лучи природы. Форма—сплошное «сквозь»; говоря так, мы вовсе н" принижаем ее значимость; напротив: форма должна быть совершенной⁶, чтобы мы могли ясновидеть, а не щуриться в подслеповатых усилиях мысли. Но стой г нам принять ее априорность, как она моментально ста-ΗΟΒΗτςη «тюком, отовсюду зашитым рогожей» и пропе­чатанным отметками на гносеологической таможне⁷.

Градация—иерархия символических форм, или ·,, монад «с окнами», открывающими множество видов на

187

мир, всегда разнящихся и дополняющих друг друга. От случайного до гениального—в восходящем ряде прото-феноменов, являющих взору нашему нескончаемое бо­гатство объективной действительности, может прости­раться она, охватывая все возможные способы символи­зации. И не так, что каждое новое и высшее звено за­черкивает или недооценивает старое и нижнее; все звенья градации правомочны, правомерны и плодотвор­ны в положенных им пределах. Картина мира не могла •бы быть полной без «случайного» или «механического», хотя оба эти звена иерархически уступают «органиче­скому» или «этическому». Впрочем, довольно части координация и здесь подменяется субординацией; ка­кое-нибудь звено градации заявляет себя «претенден­том на престол», и вот видим мы господство механи­цизма во второй половине XIX века, приведшее к неве­роятной экспансии механистического мировоззрения ч нанесшее сильнейший ущерб многим культурным доми­нионам. Перенесение законов механики в сферу органи­ки или, скажем, психологии, перекройка ряда дисцип­лин по фасону одной дисциплины—старая история, про­должающая оставаться новой,—как она поучительна и ν как беспрока! С конца XIX века механицизм трещит по швам; расплющивающие его удары победоносного витализма прославляют нового гегемона, на этот раз "перекраивающего все по собственной мерке трубно воз­вещаемой им «безмерности»; механика сдана в архив под свистопляс воцарившегося иррационализма. Старая история, актуальная и символичная не только для по­литики, но и для истории мысли: «Deja Napoleon percait sous Bonaparte»—«Из-за Бонапарта уже выглядывал Наполеон». Градация—отметим это еще раз—оркестр культуры. О какой же музыке может идти речь, если каждый музыкант норовит занять место дирижера!

Но—кто же дирижер? Исторически вопрос этот ре­шался по-разному. Предполагалось в основном, что математика—«царица наук», если справедливо то, что «в любом частном учении о природе можно найти нау­ки в собственном смысле лишь столько, сколько имеет­ся в ней математики»⁶. С другой стороны, в сфере ис­кусств аналогичное предпочтение отдавалось музыке («Все искусства непрестанно стремятся к состоянию 188

музыки. Именно музыка, а не поэзия, как часто дума­ли, является подлинным типом или мерой совершенного" · искусства» У. Пейтер)⁸. Но математика и музыка— лишь первые среди равных; им может быть отведена роль «первой скрипки»; интеграторами они быть не· могут. Бесспорно, что эти оба звена градации в наи­большей степени достигли совершенства, т. е. симво­личность их всегда дана в модусе чистой аподиктичнос-ти. Математика, чей строгий и изумительно бесцензур­ный язык, развивающий, по мысли Плотина, доверие к внечувственному, открывает своими формулами-даро­хранительницами головокружительность неожиданных и непривычных перспектив, уже давно оставила далеко позади себя прочие науки, которые недаром же явно или тайно почитают ее за высокий образец подражания, вплоть до прямого заимствования многих ее методиче­ских особенностей. Чистота и разреженность математи­ческой символики, не имеющая себе равных, так что форма ее всегда и по необходимости идентична содер­жанию, максимально воплощает идеал научного сим­волизма; одна лишь фигура тетраэдра—совершенней­шая, как мы уже отмечали, парадигма символа в плане-пространства—стоит многих теорий и концепций. И то же видим мы в музыке, этой, по выражению Лейбница, скрытой математики души; от лозунга Верлена «De la musique avant toute chose» («Музыки прежде всего») через титаническое музыкоборчество Маллармэ, силя­щегося в слове превзойти чары симфонического оркест­ра, и до величайших романистов XX века, соперничаю­щих с техникой контрапункта, музыка признана за « идеал художественного символизма и опять же—как и математика—силою необходимого тождества формы и содержания; какая-нибудь фуга, будучи совершенней­шей парадигмой символа в плане времени; лучше все­го и как подлинный-прото-феномен обнаруживает нам диалектическую логику противоречия. Но ни музыка, ни математика не могут быть интеграторами градации;

невозможность эта предопределила и неудачу гранди­озной попытки Вагнера синтезировать искусства силою музыкального действа, и провал всех усилий матема­тизировать знание, пользуясь для этого формами ма­тематики и забывая, что форма в ней тождественна 189

содержанию и что взгляд на математическую форму как на футляр для иного содержания (психологического или биологического, например) убийствен как для формы, так и для содержания. Что же может быть интегратором всех символических рядов градаций? Или иначе: кто же дирижер оркестра культуры?

Здесь можем мы вспомнить вдруг уже знакомую нам странную и чуть ли не абсурдную фразу Гейзен-берга о том, что, исследуя Вселенную, «человек встре­чает самого себя». Буквальное приятие этих слов пло­дит кривотолки; буквально понятая, фраза эта придет­ся по вкусу не одному мистику, ленно смакующему «мировые загадки» в профессиональной «набитости рук» на всякого рода теософических бильбокэ. Симво­лический контекст ее иной: человек—цель познания, ч каких бы формах познание это ни проявлялось. Человек, человеческое бытие, повышение ценности этого бытия— таковой должна быть конечная цель всякой науки 'л всякого искусства; в этом смысл их и оправдание¹⁰. Подлинным интегратором градации, поэтому, можег быть—и мы не убоимся насмешки черта Адриана Ле-веркюна, произнося это слово,—только гуманизм как совесть культуры, только «триумф чисто человеческого». В нем, как в фокусе, преломляется и оцело.стнивается все многообразие культурных символов. Именно чело­вечность; не машинность, не божественность,—эти две полярные тенденции современного человека, между ко­торыми тщетно он мечется в поисках себя. Машина, ставшая богом, и бог, ставший машиной,—самозванные псевдоинтеграторы, двойники; сделаться рабом маши­ны и рабски уповать на помощь бога, все той же ма­шины (Deus ex machina), но «переодетой», как ангелы в финале «Фауста», или не без театрализованного отча­яния упиваться словечками типа «абсурд», «судьба», «тошнота», как это вот уже с полвека делают скудо­умные «ловцы душ» современной западной культуры («крупнейшие»!),—

А человек?—Он жил безвольно:

Не он—машины, города... (Блок)

190

Градация, очеловеченная и в очеловеченности этой достигшая самосознания,—загадка культуры и высочай- «· ший символ ее. Точка пересечения рядов градации, дан­ная в «со» всех эмблем ее, останется неуловимой или недостижимой до тех пор, пока это «со» не пресущест-вит себя в «само». Центростремительность знаний, об­разующая со-знание, должна стать центробежностью их, расширением центра до объема, или само-со-знани-ем. И если верно то, что «в любом частном учении j природе можно найти науки в собственном смысле лишь столько, сколько имеется в ней математики», то в конечном счете должна быть верной и предельная ступень этого принципа: любая частная наука может быть оправдана лишь в той мере, в какой скрытым пафосом всех ее свершений является повышение цен­ности человеческого бытия.