Термин, эмблема, образ, морфема как таковая,

рассмотренная технически и «профессионально», есть начало дифференциации знания и атомизации его. Зна­ние обособляется и подчиняется своему научному аппа­рату. Возникает натуралистический дуализм между онтосом и гносисом, между «phusei» и «thesei». Метод постепенно вытесняет объект; сначала не объект обус­ловливает метод, а метод диктует свои условия объек­ту; далее, объект полностью растворяется в методе и остается лишь номинальное признание его. Легко уви­деть, что при таком положении вещей дефекты метода, скажем, ограниченность его, приобретают онтологиче­ский характер; вырастает агностицизм. Так называемые «границы познания» с аподиктической достоверностью провозглашаются философами и учеными, Кантом и Дюбуа-Реймоном, не видящими коренной извращен­ности в самой постановке вопроса. Границы познания— границы метода, оторванного от живого объекта; «вещь сама по себе» потому и оказывается запредельной познанию, что догматически полагается таковой; по­знанию благосклонно позволяется быть познанием теней, отбрасываемых запредельным. Познание такое— круговое вращение; «гносеологический субъект» канти­анства может опознать себя в «Шарманщике» Шубер­та, ибо гипостазированный символ есть круг, колесую­щий мысль в бесконечном рефрене шарманки: «Ignora-bimus»—«Не будем знать». Европейская философия, соблазненная двухмерностью дуализма, повторила Си­зифов миф и пропела устами Камю апологию абсурда. «Границы познания»—скромнейший тезис—с годами распухал в абсурд. Что познает философия? Сущее, гласил докантовский ответ. Не сущее, но собственные эприорные формы, т. е. понятия, гласил ответ Канта. Следовательно;" сущее и еоть понятие, гласил вывод Гегеля. Что познает психология? Душу, гласил докан­товский ответ. Душа—фикция, раздавалось эхо канти­анства,· уплотненное в бойком лозунге Ланге: «Психо-

179

логия без души». Оставались «психика» и «сознание». Нет и психики, и сознания, утверждал бихевиоризм;

есть «стимул-реакция». Почему бы не сказать прямо и просто: только тело.

Напрасно ты металась и кипела, Развитием спеша;

Ты подвиг свой свершила прежде тела,

Безумная душа. ;

И тесный круг подлунных впечатлении

Сомкнувшая давно Под веяньем возвратных сновидений

Ты дремлешь, а оно

Бессмысленно глядит, как утро встанет,

Без нужды ночь сменя;

Как в мрак ночной бесплодный вечер канет,

Венец пустого дня!

(Е. А. Боратынский)

Подлинно символ есть начало интеграции. Здесь морфема его преодолевает свой обособленный и отвле­ченный смысл, сгановясь условным способом рассмот­рения реального смысла. Смещается, так сказать, са­мый центр познавательной вселенной; терминоцентризм уступает место новой композиции, где самый термин оказывается зависимой величиной способа его упот­ребления. Символически понятый, термин есть уже не .обозначение, а обнаружение, не указание на самого себя, а указание на другое. Сюм-балло—совместный бросок, сталкивание, створение, сопряжение, совпаде­ние, созачатие; неисчерпаемую градацию значений предлагает нам это греческое слово. Смысл их один:

ничто не ограничено собой, не довлеет себе, не исчер­пывается собою, но властно требует иного, ибо связано с иным химическим сродство!.!. Символ—жест, указание, деяние (gestio); мысль, прикоснувшаяся к нему, раз­рывает путы «.специальностей» и во мгновение ока «переносится» в неоднородные пространства новых, от­крытий. Змея указала Кекулли на бензоловое кольцо;

органная музыка перенесла Лагранжа к вариационно­му исчислению; квадратный корень эйнштейновском формулы для энергии-массы привел Дирака к пред-

180

сказанию античастиц. «Эврика»—вот подлинное имя символа во всех его проявлениях. И здесь же действи­тельный ключ к его пониманию.

Не все то символ, что кажется таковым,—гласи г ·

нам прежде всего опознание символа. Мы неоднократно отмечали модальность символа, трояко представляю­щую его в аспекте возможности, действительности и необходимости. Многообразны формы проявления сим­вола; символичным может быть знак и расположение знака; одна и та же вещь может не быть символом ь какой-то ситуации и быть им в другой. Очень часто символична именно деталь; кажущаяся незначитель­ной при поверхностном взгляде, она по сути определя­ет целое. Можно сослаться в качестве примера на такую «деталь» в романе Г. Гессе «Игра в бисер», под­меченную А. В. Гулыгой. Пример поучителен и ценен не только в плане истолкования романа, но и как выразительное свидетельство своеобразной жизни сим­вола; именно здесь мы встречаемся с тоном, делающим. музыку. «Игра в бисер» сопоставляется А. В. Гулыгой с диалектикой раба и господина в «Феноменологии духа» Гегеля. «Швейцарский писатель подхватывает эту своего рода философскую притчу... Его герой Кнехт (что по-немецки значит «раб», Гегель пользуется имен­но этим словом), выбившись из низов, становится ма­гистром некоего «ордена игры», воплощающего куль­туру в дистиллированном виде. Друг и антипод Кнех­та Десиньори (по-итальянски «из господ», русский переводчик не заметил этой тонкости и дал немецкое прочтение—Дезиньори) целиком погружен в практиче­скую деятельность. Мир Кнехта—надстройка над ми­ром Десиньори, но сама по себе она существовать не может. В конце концов Кнехт понимает неполноцен­ность своего «бытия в культуре», невозможность су­ществования культуры вне труда и, отказавшись or своего высокого сана, идет в услужение к Десиньори. Круг снова замыкается. Но и это не конец: заключение романа составляют три новеллы, где рассмотрены различные варианты ухода «раба» из мира труда, борь­бы и страданий. Цепь взаимопроникновений бесконеч­на—такова мысль и Гегеля, и Гессе»². Тончайшая

деталь, ускользнувшая от переводчика, но подмечен-181

ная исследователем, определила самую важную идею романа.

Символ может быть дан и чисто композиционно. Тщетно было бы в таком случае искать его в морфеме. Такова, например, тема «порога» в творчестве Достоев­ского, в частности, в романе «Бесы». Этот символ, дан­ный самой композицией романа, вскрыт Д. Арбан. Две жертвы Ставрогина—Матреша и Марья Тимофеевна—­связаны с «порогом», и отсюда вырастает поразитель­ная смысловая картина судьбы этого героя. «Функция порога, понимаемого как угроза,—пишет исследова­тельница,—выражена решительным образом в «Бесах·» два раза. В видении Матреши, подвергшейся насилию и покончившей с собой, Матреши мертвой, стоящей на пороге с поднятым кулачком («на ее лице было такое отчаяние, которое невозможно было видеть в лице ребенка»),—угроза, через которую переступить невоз можно. И Ставрогин в своей «Исповеди» прибавляет:

«...мне невыносим только один этот образ, и именно на пороге», потому что этот преграждающий путь порог делает невозможным какое-либо прощение. Матреша на пороге Ставрогина приводит его к тому, что Тихон называет «большим грехом», грехом против надежды, т. е. к самоубийству. Другая невинная жертва, убитая Марья Тимофеевна, лежит, вся истыканная ножом, на пороге своего дома. И Матреша, и Марья Тимофеевна запечатлевают бесповоротностью смерти бесповорот­ную судьбу Николая Всеволодовича. Марья Тимофеев­ка, лежащая поперек порога (видение горизонтальное), и Матреша, стоящая на пороге Ставрогина (видение вертикальное), образуют крест. И крест этот Ставрогин (а по-гречески «ставрос»—крест) должен будет нести до своей Голгофы»³. Символ «ставроса», стало быть, впи­сан в саму композицию романа; он дан смысловой глубиной произведения, как порождающая модель всех событий его, как бездонная перспектива, оформляющая авансцену событий, где каждое событие и совокупность их—жест, уводящий от плоскостного (и плоского) проч­тения к самой сути.

Открылась бездна, звезд полна.

Звездам числа нет, бездне—дна. (Ломоносов)

182

Какова же методика опознания символа в его аподиктической явленности? Проверить это можно дво­яким образом: логически и символически. В первом случае надлежит подвергнуть испытуемого своеобраз­ной экзекуции пересказа или—что то же—извлечения из него рассудочно-содержательного экстракта. Если экзекуция эта проходит успешно и мы в состоянии дея­тельно и исчерпывающе пересказать символ, значит мы имеем дело не с символом, а с одним из многочислен­ных его двойников. Математически выражаясь, формы символа суть рациональные числа; сам^символ—число, данное как сечение (по ДедекинДу), не определяющее никакого рационального числа. Оно дано одновремен­но и как предел (для обоих множеств нижнего и верх­него класса), и как беспредельное (рационально не достижимое). Символический способ проверки отлича­ется от логического лишь по форме. Форма эта образнз и может быть передана так: символы не говорят. Гово­рят аллегории и басни, понятия и аналогии, взятые

рассудочно. Символы кивают без слов.

2. Наличное бытие символа дано в градации сим­волических форм, слагающих нам культуру, как про­цесс символизации. Следует отличать сам символ о г бесконечных форм его проявления; в каждом звене градации он специфицирован и неповторим. Града­ция—множество всех символических форм; символ можно назвать мощностью этого множества; он есть многое, данное как одно. Любое число натурального ряда содержит в себе множество действительных чисел и вместе с тем сно всегда индивидуально, т. е. неде­лимо; 3, 12, 125, тысяч, миллион, состоящие из суммы отдельных единиц и распадающиеся на бесконечный "' ряд 'чисел, являются в то же время неразложимыми конечными целостностями. Символ и есть конечная бесконечность; отсюда—строго градационный характер его. Одно—символ в пословицах, другое—символ в математике. Одно он—в электромагнитных «правилах правой руки», -другое—в жесте кисти руки Иоанна Крестителя у Леонардо да Винчи. Смешивать все это в пеструю амальгаму посредством удобнейшего терми­на «символ» недопустимо. Символ должен покрывать

собою не неопределенность культурно-душевных наст ­Ι 83

роений, не легкий и необязательный импрессионизм переживаний, но ясную расчлененность и 'строгость методологического понимания. В последнем случае он и будет откровением; в первом—он лишь «покровение», звучно и многообещающе застилающее скудость и убо­гость понимания. Выяснение градационного много­образия символа—задача соответствующих методоло­гий. Выяснение совокупности этого многообразия—^зада­ча методологии культуры.

Что такое градация? Ответить на этот вопрос зна­чило бы допустить логическую ошибку, ибо сама воз­можность ответа коренится в градации. Понять ее мо­жем мы через воспроизведение ее-в опыте: научном или художественном. Она—ритм, жестикуляция, танец эмблем: оркестр культуры, каждый инструмент которо­го строго ведет свою партию в согласии с целым. Про­ясним ее на простейшем примере: тексте книги и чте­нии текста. Буквы слагаются в слова, слова—в предло­жения, предложения—в группы предложений и т. д.— такова механика текста. Но чтение его не подчиняется этой механике; читая текст, читаем мы не буквы, а слова, не слова даже, а предложения, и дальше—груп­пы предложений, т. е. водя глазами "по тексту, читаем мы не текст, а контекст. Градация—контекст культуры, текст которой дан нам в доминионах ее. Преобладание механико-аналитического метода дает нам возможность чтения букв, а не слов,—так осваиваем мы термины отдельных наук и искусств; рангом выше читаем слова мы—и вникаем в тонкости терминологических нюансов;

еще выше учимся связывать слова в предложения— здесь мы «спецы», овладевшие своим доминионом; пре­дельная точка аналитического метода—группы пред­ложений, и здесь встает вопрос о содружестве наук;

физик вынужден осиливать химию, математику; рушат­ся перегородки, разделяющие доминионы культуры, и мы начинаем говорить об эстетике науки, о связи сред­невековой схоластики с готикой, о родстве уравнений Лоренца с платоновским «Федром», скрипичной музы­ки с аналитической геометрией и т. д. Мысль разры­вается натиском широчайших ассоциаций, ломающих замкнутость отдельных специальностей и ставящих пе-

184

ред нами мучительный вопрос: что все это значит. Ас­социации . здесь—искушение и испытание; соблазнив­шийся ими, обречен на «игру»; головокружительные культурные параллели разыгрываются на фоне скепси­са и переутомленности; модные философы а 1а Шпенг-лер культивируют своеобразный позитивистический мистицизм: вместо четких объяснений читателю вшеп-тывается глубокомысленная невнятица слов типа «му­зыка», «судьба»,- «тайна», «молчание»; вместо ясного вскрытия, скажем, проблемы древнего Египта—«парки-бабье лепетанье»: «Египетское бытие—бытие стран­ника»⁴. Читатель зачарован символической значитель­ностью фразы,—подумать только: «бытие странника»!— что-то такое странное, трепетное, далекое, а на деле диффузное и безобразно-обольстительное брезжит «фе­минизированному» сознанию буржуа... Символ? Нет же, символично само .бытие Египта, ждущее понима­ния; фразы, кокетливо флиртующие с проблемой, об­волакивая ее флером таинственности,—не символы, а

скорее уж... «ананасы в шампанском».

Преодолеть скепсис значит решительно осознать самое возможность культурных параллелей. Града­ция:—чтение парал-лелей не в моменте их статической явленности, а в моменте перехода. И не просто пере­хода, а фигурности его; есть символические формы и есть их взаимодействие: если, скажем, обратиться к истории философии, то метод дифференцирования явит нам в ней бесконечное количество нюансов, оттенков, утонченностей, понять которые—'вне градационного подхода—невозможно. Мало сказать о философе, что· он—идеалист; идеализм, как мировоззрение, дан в истории философии множеством вариаций; идеалисты— Платон, Декарт., Кант, Фихте, Вл. Соловьев—в чем они отличны друг от друга? Разделение их на «субъектив­ных» и «объективных» не всегда бывает достаточным;

Кант и Фихте—субъективные идеалисты, тем не менее различие их несомненно в пределах этой же общей группы. Необходима, стало быть, более дифференциро­ванная градация с учетом всей специфики явления. Идеализм может быть: 1. гностичен (Валентин), 2. ло­гичен (Гегель), 3. волюнтаристичен (Шопенгауэр),