Символ в свете учения Гёте о прото-феномене

Мы возвращаемся к словам Гёте, с которых начали наше исследование: «Самое высокое было бы понять, что все фактическое есть уже теория: синева неба рас­крывает нам основной закон хроматики. Не нужно только ничего искать за феноменами. Они сами состав­ляют учение». Глубочайшее это высказывание, импуль-сирующее всю деятельность Гёте—поэта, мыслителя, ученого,—ставит нас перед основным понятием естест­веннонаучного метода Гёте, понятием прото-феномена, прояснение которого теснейшим образом связано с прояснением конкретной природы символа.

Странно сложилась судьба этого слова, как стран­но сложилась судьба и его создателя. Великий поэт Гёте как-то перевесил, затемнил, вытеснил великого естествоиспытателя Гёте. .Имя его, фигурирующее во всех историях литературы, отсутствует во многих исто­риях философии, наук; еще случается, что отдельные 146

авторы говорят о " нем как о предтече множества от-' крытий в биологии, анатомии, оптике, физике, физио­логии, метереологии, геологии, зоологии; еще случается. что говорят о нем как о создателе сравнительной ана­томии, современной морфологии растений, физиологиче­ской оптики, понятия гомологии, морфологического ти­па, метаморфоза, идеи ледникового периода и т. д. и т. д.—все же нестройный хор этих голосов не перевеши­вает чашу весов; голоса эти остаются приглушенными, хотя и принадлежат они таким людям, как братья Гумбольдты, Ж. Сент-Илер, Иоганнес Мюллер, Э. Гек-кель, К. А. Тимирязев, В. И. Вернадский, В. Гейзен-берг.—«Гёте представляет, быть может, единственный в истории человеческой мысли пример сочетания в од­ном человеке великого поэта, глубокого мыслителя и выдающегося ученого. «Его здоровый и свободный ог предрассудков ум, совмещающий всю полноту культу ры своего времени» (Гельмгольц), не только был от крыт для всех завоеваний современной науки, но и двигал ее вперед, т. е. обнаруживал в ней такую же творческую деятельность, как и в области поэзии», писал К. А. Тимирязев*. «Это был мудрец, а не философ, мудрец-естествоиспытатель», отмечал В. И. Вернад­ский². Может, в этом и следует искать причину его странной судьбы? Как знать! Естествоиспытатель, великий или малый, займет свое место в истории ес­тествознания; куда же отнести мудреца? Мудрец, он ведь очень неуютен, неуживчив, неанкетен; негде ему прописаться; отовсюду гонят его, почтительнейше скло­няя головы. Когда однажды Наполеон спросил у одно­го из своих маршалов, что скажут люди, по его мне­нию, после его. Наполеона, .смерти, и когда маршал этот разразился скорбно-величественной тирадой о-несчастьи, которое постигло бы мир, он" прервал эту тираду и сказал: «Все это ерунда! Они скажут «Уф!»

Таким вот «Уф!», вздохом облегчения по поводу «случая Гёте» стало отнесение его к сонму великих поэтов. Поэзия стерпит то, чего не стерпит биология. Отношение к творцу «Фауста» давно уже стало мери­лом культурного сознания. Таково ли отношение 'к творцу «Учения о цвете»? Послушаем самого Гёте. «Все, что я сделал как поэт, отнюдь не наполняет меня

147

особой гордостью. Прекрасные поэты жили одновремен­но со мной, еще лучшие жили до меня и, конечно, будут жить после меня. Но что я в мой век являюсь единст­венным, кому известна правда в трудной науке о цве­тах,—этому я не могу не придавать значения, это дает мне сознание превосходства над многими»³.

Здесь—оставим комментарии. Углубившийся в «Учение о цвете» знает, что учение это—плод всей жизни Гёте—ни в чем не уступает «Фаусту», тоже плоду всей жизни. И если в «Фаусте» мудрец глаголет ^? нам художественными символами, то здесь исследует он символ как таковой, не абстрактное понятие сим­вола, но конкретную жизнь его в природных явлениях.

Больше чем ткто-либо другой—до Маркса!—понял Гёте и целиком охватил роль практики, деятельности. действенности в судьбах мироздания. Человек—не толь­ко мыслящее, но и действующее существо: таков девиз и лейтмотив всего его творчества. «Моим пробным камнем для всякой теории остается практика».—«Если спросят: как лучше всего надлежит соединить идею с опытом, то я ответил бы: практикой».—«В науке также нельзя, в сущности, ничего знать, а надо всегда де­лать».—«Теория сама по себе ни к чему. Она полезна лишь поскольку дает нам веру в связь явлений».—«Кто не доверяет своим чувствам, тот дурак, который неиз­бежно превратится в умозрителя»⁴.

Мы говорили о странной судьбе прото-феномена. Чему только не подверглось это слово в головах не доверяющих своим чувствам людей! Не говоря уже об образцовом непонимании текстов, где ясно, черным по белому сказано об отличии феномена и типа (а Эмилий Метнер, поклонник и «защитник» Гёте, упрямо твердит: «Протофеномен, например, перворастение»)⁵, что сказать о тьме всевозможных интерпретаций, где прото-феномен отождествлялся с платоновской «идеей», с. кантовским «предельным понятием», с гегелевским «абсолютом», с ницшеанской «белокурой бестией»!... Остается, вглядываясь в эту тьму, повторить вместе с Гёте: «Нет ничего труднее, чем брать вещи такими, каковы они суть на самом деле»⁶. По-видимому, и здесь безошибочно сработал неосознанный стереотип: по­скольку создатель термина—поэт, термин не может быть 148

чисто научным; в нем обязательно есть что-то интуи-тивно-наитийно-сновидческое, умопостигаемое, таинст­венное...

Стереотип этот был Гёте известен; .ему не раз при­ходилось сталкиваться с ним. Но для него у Гёте всег­да наготове либо осторожная маска («Если одаренный человек,—с горькой иронией констатирует он в «Поэ­зии и правде»,—достойным творением привлечет к себе вниманье публики, будет сделано все, чтобы помешать ему еще раз создать нечто подобное»)⁷, либо же ушат голодной воды («Бог наказал тебя метафизикой,— пишет он своему другу, философу Якоби,—всадив ее тебе, как кол в тело, меня же, напротив, благословил физикой»)⁸. Обращение с текстами Гёте—задача слож­ная и безысходная для исследователя, пытающегося искать мировоззрение Гёте лишь в текстах его. Тексты эти, почти все, написаны, как признавался Гёте, по по­воду, по случаю, и в таком виде они явят исследовате­лю «легион» ликов Гёте, непримиримых никак. Про-тиворечивейшим существом будет выглядеть Гёте та­кому исследователю: «политеистом» и «монотеистом», «идеалистом» и «реалистом»; кантианские цитаты буду г изничтожаться цитатами антикантианскими; Гегель и Шопенгауэр—такие враждебно разные .во всем—соглас­но сойдутся в Гёте, находя у него соответственно «геге-лианские» и «шопенгауэрианские» цитаты; Геккель бу­дет ссылаться на Гёте в поддержку Дарвина, а Йессен— в опровержение его. В Гёте примиримо непримиримое:

Гёте, спасающий Гретхен в «поэзии» и подписывающий ей смертный приговор в «правде»; Гёте, специально выискивающий, в Сицилии следы Жозефа Бальзаме, известного в миру как граф Калиостро, и Гёте, стре­ляющий в призрак французского гренадера на поле бывшего иенского сражения, с целью доказать своим перепуганным спутникам, что это—именно призрак; Гёте, очевиднейший любимец и баловень судьбы, о котором с завистью пишет Фридрих Геббель, и Гёте, на склоне лет сказавший Эккерману: «Успокойтесь, я не бы." счастлив; если сосчитать все хорошие часы моей жизни, то я был счастлив не больше четырех недель»;. Гёте, одинаково важный для таких несовместимых людей, как, скажем, Плеханов и Шпенглер,—нет сомнения, 149

что исследователю останется спастись от «мыслителя» Гёте в Гёте-«поэте», чтобы сохранить себе и читателям Гёте-«идола» в образе и подобии гипнотизирующей абстракции «великого человека вообще».

Необходимо, стало быть, идти не от частного к це­лому, а от целого к частному. «Voila un homme!»—«Вот человек!»—такими словами приветствовал Гёте Напо­леон при первой их встрече. «Этот поэт—единственный истинный человек», сказал о Гёте Шиллер⁹. «Смысл л значение моих произведений и моей жизни—это три­умф чисто человеческого».—«Что такое я сам? Что я сделал? Я собрал и использовал все, что я видел, слы­шал и наблюдал. Мои произведения вскормлены тыся­чами различных индивидов, невеждами и мудрецами, умными и глупцами; детство,· зрелый возраст, ста­рость—все принесли мне свои мысли, свои способности, свои надежды, свою манеру жить; я часто снимал жат­ву, посеянную другими, мой труд—труд коллективного существа, .и носит он имя Гёте»¹⁰.

Понять Гёте, понять его физику, которую он реши­тельно противопоставляет всякой метафизике, и по­нять вместе с тем прото-феномен, ставший краеуголь­ным камнем этой его физики, значит исходить из чисто человеческого смысла его деятельности. Что значит «чисто человеческий», по Гёте? Значение этих слов не абстрактно-гуманное, не патетически-нравственное. Есть в них и конкретно-гуманный, умудренно-нравствен-ный смысл, но нас в данном случае интересует не это. Слова эти прохвачены глубоко научным смыслом. В наше время, время дискуссий и точек зрения, cnopos и разногласий по поводу проблемы «человечности нау­ки», право, стоило бы вспомнить Гёте; для которого сама проблема эта—досужий плод абстрактных умст­вований, ибо понятие науки он не мыслит вне понятия человечности, как и подлинную человечность не мысли г вне науки,—они для него неразрывны. Опыт для Гёте— любование явлениями природы, и вовсе же он не пыт­ка. «Если естествоиспытатель хочет отстоять свое право свободного созерцания и наблюдения, то пусть он вме­нит себе в обязанность обеспечить права природы. Только там, где она свободна, будет свободен и он:

Там, где ее связывают человеческими установлениями, 150

он будет связан и сам»". Наука, гуманнейшее из средств, выродилась-таки в уродливейший сциентизм, бесчеловечие; западная культура XX века явила удиви­тельное зрелище тяжбы между сциентистами и экзи­стенциалистами; бессердечной голове было противо­поставлено безголовое сердце. Тяжба эта пролилась в жизнь сотнями увесистых трактатов, одна половина которых проклинала знание именем человека, а другая половина жертвовала человеком во имя знания. При­чем заведомо проблем^ш^реносилась и теми и другими в плоскость нравственности; предполагалось, что чело­вечность науки—если таковая вообще возможна—есть исключительно нравственная проблема, ибо говорить о человечности самой научной сферы, самой методологии наук считалось бессмысленным. На кого только не ссылались сциентисты' в защиту и оправдание своих позиций! Целая когорта великих мужей науки от Копер­ника до Эйнштейна заслонила собою вековые достиже­ния наук, которым угрожала другая когорта великих мужей, поборников «души человеческой», от Августина до Кьеркегора. Характерно, что ни там, ни здесь не было Гёте; он отсутствовал, как отсутствовал и другой «энигм» европейской культуры—Леонардо да Винчи. Сциентистам претила человечность Гёте. Один из них, английский физиолог Шеррингтон, зачеркивает в этой связи все естествоведение Гёте в брошюре, насчитываю­щей 50 страниц'². Экзистенциалисты не могут простить Гёте науку, и вот один из них, «крупнейший», как наз­вал его буржуазный XX век (обладающий, несомненно, своим эталоном для подобных явлений), Ортега-и-Гассет обрушивается на Гёте, воссоздавая небезызвест­ную крыловскую аллегорию. «Наилегчайшее занятие относительно чего-либо,—этим заявлением открывает он свой «поиск Гёте изнутри»,—написать о нем книгу. Пережить его—вот что трудно»¹³. После такого «откры­тия» нас не удивят результаты «поиска». Что вменя­ется Гёте в вину его «человеколюбивым» потомком? Ну конечно же, все та же «притча во языцех»—сим­волизм. Научность Гёте-мыслителя «делает его стериль­ным с точки зрения запросов современного челове­ка»¹⁴.—«Гёте, как человеку, живущему иной жизнью, чем своей, выживающему самого себя, надлежало оп-151

равдать себя перед собой... Отсюда миф символизма»".' К чему приводит этот миф? «Гёте заканчивает свой путь отсутствием нужды в реальности, и—как для Мидаса все превращалось в золото—так для Гёте все испаряется в символ. Отсюда необычные квазм-любов-ные дела его зрелых лет... Стоит только принять идею, что жизнь есть символ, как все без различия становит­ся благим: переспать с «Кристельхен» столь же хоро­шо, как и—в «идеально-пигмалионовом» смысле—же­ниться на статуе на Palazzo Caraffa Colobrano. Но судьба как раз противоположна «всеблагости» симво­лизма»¹⁶. Что же предлагает Ортега «современному че­ловеку» взамен символизма? «Нет сомнения, что мы должны непрестанно жить ~с идеями, но мы должны прекратить жить из наших идей и должны научиться жить из собственной безжалостной, непреложной судь­бы. Нашей судьбе надлежит определять наши идеи, а не наоборот»¹⁷.

Гёте как-то сказал: «Нет ничего страшнее деятель­ного невежества»¹⁸. Мы не намерены отнести эти слова к Ортеге как таковому, во всем диапазоне его «круп­ной» деятельности. Но в данном случае характеристика фактически совпадает и ему не избежать ее. Его «поиск Гёте» результируется невежеством, приобретшим актив­ность; нет ни слова правды в нем. Может, и в самом деле пережить труднее, чем написать книгу; OpT'ere написалась она легче обычного. И все-таки он клевещет на себя, уверяя, что написать о Гёте—легчайшее занятие, ибо гораздо легче было ему не прочитать Гёте. Лег­кость непрочтения оскалилась легкомысленной гри­масой афоризмов, настолько деятельных, что бестактно сующихся в личную жизнь и устраивающих там обыск под прикрытием «ордера» экзистенциалистской «забо­ты» о личной жизни. Что, кроме пугающей хлопушки «судьбы», этого самого ходкого символа экзистенциаль­ной философии, останется в «поиске» Ортсги, если вы­честь из него деятельное невежество!

Но Ортега—симптом, как симптом и брошюра Шеррингтона. И симптом—третье: оба они, столь не­примиримые во всем, сходятся в отрицании Гёте.

В чем корень отрицания этого? Голова, оторванная от сердца, не хочет «столкнуться» с сердцем, оторван-152

ным от головы. Натрий и хлор не ищут пресуществле-ния в соль, оставаясь ядами. Отсюда—либо отрицание, либо перекройка на собственный лад. Прото-феномен становится «категориальным пределом»; «наивный при-родовоззритель» Гёте усаживается у ног «мудрого» Канта¹⁹.

Оставим это и пусть сами факты говорят за себя. Гёте, не систематизировавший никогда своих воззре­ний, оставил многочисленные записи, сжато и зачастую. афористически передающие важнейшие наблюдения его и мысли о природе. Так обстоит дело и с прото-феноменом; прочитать о нем где-нибудь у Гёте «раз и навсегда»—задача бесплодная; он фигурирует повсю­ду, явно или скрыто, никогда не оплотняясь в отдель­ный параграф. Ситуация эта, крайне усложняющая «структуралистское прочтение» Гёте, имманентно оп­равдана и, более того, очень характерна для мысли Гёте: не к законченной теории стремид-чсь эта мысль, а к бесконечному опыту. «Природа отдается не каж­дому,—заметил однажды Гёте в беседе с Эккерманом.— Наоборот, по отношению ко многим она держится как игривая молодая девушка, привлекающая нас тысячью прелестей, но в тот момент, когда мы мним, что схвати­ли ее и овладели ею, она ускользает из наших рук» (2 августа 1831 г.). Теория и остается с пустыми рука­ми; .опыт не тешит себя иллюзиями, он знает, что «от заблуждения можно исцелиться только блужданием»²⁰, что «первым и последним в человеке да будет деятель­ность»²¹.

. Излагать учение о прото-феномене мы будем макси­мально придерживаясь текстов Гёте. Выбор источников ограничен в основном статьей «Опыт как посредник между объектом и субъектом», заметкой «Опыт и нау­ка», «Учением о цвете», перепиской с Шиллером и «Изречениями в прозе». В них прото-феномен выявлен наиболее ясно и доступно. В ходе изложения мы будем пользоваться и другими источниками в свободном пере­сказе, чтобы не загромождать повествование множест­вом цитат.

Основное правило метода Гёте: не примышлять, ничего к явлениям, но дать им возможность самим об­наружить себя. Теория, по Гёте,—это обыкновенно ре-153

зультат- чрезмерной поспешности нетерпеливого рассуд­ка, который хотел бы избавиться от явлений и подсовы­вает поэтому на их место образы, понятия, а зачастую даже одни слова. Между тем свободное и непредубеж­денное наблюдение связано именно с конкретностью явлений, которая открывает ему троякое понимание феномена. Во-первых, это—эмпирический феномен, ко­торый подмечает в природе каждый человек и который, во-вторых, возвышается экспериментами до научного феномена, когда его представляют при иных обстоя­тельствах и условиях и в более или менее удачной последовательности, чем он был вначале. В аспекте нашей проблемы можно сказать, что эмпирический феномен, т. е. объективная природа, отражаясь в на­шем сознании, превращается при известных условиях а научный феномен, т. е. символическую картину приро­ды. Прежде чем перейти к третьему феномену—а он и есть прото-феномен,—сосредоточим внимание на пер­вых двух.

Эмпирический феномен, подмечаемый в природе каждым человеком, является материалом для феноме­на научного. Сам по себе он еще ни о чем не говорит наблюдателю, будучи первоначальной и неорганизован­ной стадией опыта. Человеку присущ естественный спо­соб смотреть на вещи и судить о них в отношении к самому себе. Вещи ему нравятся или не нравятся, по­лезны для него или вредны, привлекают его или оттал­кивают; при всей необходимости и легкости такого спо­соба человек все же подвержен при этом множеству заблуждений. Другое дело, если он, импулъсируемый склонностью к познанию, наблюдает вещи сами по себе, безотносительно к своему удовольствию или не­удовольствию. Тогда ему начинает открываться нечто в высшей степени замечательное. Он обнаруживает, что факты живут своей жизнью; состояние одной вещи вытекает из состояний другой; вещи взаимосвязаны, обусловлены, изменчивы, движимы какими-то законо­мерностями. Простейшие эксперименты выявляют уже простейшие закономерности; овладев ими, наблюдатель идет дальше путем усложнения экспериментов и упо­рядочения их. Появляется обобщение, классификация,

154

система; вырастает наука, и эмпирический феномен пресуществляется в научный.

Тут выступает необходимость логического философ­ского осмысления этого процесса. Возникает вопрос:

«как возможно...». Как возможно научное знание? Как возможен Лейбниц в функции открытия дифференци­ального исчисления? Как возможен Ньютон в функции создания механики? Метафизический рационализм не ведает еще всей глубины и новизны вопроса; он пребы­вает в спячке относительно решающих вопросов миро-познания. Опираясь на априоризм, он нисколько не ут­руждает себя выяснением природы самого априоризма и продолжает свято и безукоризненно соотносить это г априоризм с самим Абсолютом, пока на пути его не появляется бесцеремонный скептицизм, чтобы в лице Давида Юма. нанести убийственный удар всякой мета­физике. Причинность, это «восьмое чудо» света, альфа и омега научного познания мира и философского зна­ния об этом познании, причинность, о которой Демо­крит сказал как-то, что за понимание ее он отдал бы корону Персии, разоблачается Юмом как махинация;

с нее срываются царственные облачения, возложенные на нее веками мыслительных усилий, и за облачения­ми этими обидно является взору элементарная при­вычка. Но молоток Юма, сносящий головы старых «идолов рода, пещеры, рынка и театра», вызывает зем­летрясение в Кенигсберге и пробуждает от «догмати­ческой дремоты» Канта, которому предстоит теперь ответить на им же самим гениально поставленный воп­рос: «как возможно...».

Ответ Канта на контроверсу «Вольф-Юм» гласит:

ни Вольф, ни Юм. Ни онтологизм, ни психологизм. Нау­ка познает не сами вещи (абсолютное). Но она не есть и иллюзионизм. Что же такое она? И как она возмож­на?

Решение Канта мы уже приводили. Кратко оно может быть сформулировано так: закон природы ко­ренится ни в самой природе, ни в наших психологиче­ских заблуждениях; он—форма нашего-рассудка и не­подвластен как природным явлениям, так и душе >ным аберрациям. Не природа дает его нам, а мы даем его природе. Фронтиспис науки украшивается, таким об-155

разом, девизом старых парижских нотариальных кон­тор: «Lex est quod notamus»—«Отмеченное нами есть закон».

Гёте знал этот взгляд и Гёте отклонял его. Все упорные попытки привязать его к кантианству (К. Фор-лендер, Г. Зиммель, X. Ст. Чемберлен, Э. Метнер и др.) основываются, как нам кажется, на крайнем насилии положения вещей. Гёте был многим обязан Канту; его врожденное отвращение к отвлеченным спекуляциям рассудка медленно преодолевалось—не без участия Шиллера—штудиями кантовских трудов. Гёте дейст­вительно отчеканивал свою мысль на кантовскнх «Кри­тиках» (особенно на последней). Кроме того, он мог и по чисто тактическим соображениям поддерживать в ряде случаев кантианство, нанесшее сильнейший удар по всякого рода «системам», внушавшим ему отвраще-лие (см. Ί 1 книгу 3 части «Поэзии и правды»). Но штудии эти отнюдь не превратили его в кантианца;

напротив, он приближался к Канту, чтобы сильнее от яего оттолкнуться: «за Кантом я следовать не мог», признается он "в заметке «Влияние новой философии» (1817). Почему «не мог», прояснится из дальнейшего хода исследования.

Гёте с самого начала ставит решительный вопрос:

на каком основании мы разделяем чувственный опыт и мышление, считая последнее запредельным опыту²²? Это, во-первых. Во-вторых, если мы задались целью запретить объекту исследования самому выявить свою природу и подменяем его разного рода теориями, ги­потезами и просто словами, то естествознание сводится к терминологии. Природа, стало быть, мыслима у Кан­та только в термине; вне термина—она предмет не зна­ния, а веры. Канту казалось, что он преодолел ограни­ченности как рационализма, так и эмпиризма. Между тем ограниченности эти скрыто фундируют его систе­му. У эмпиристов Кант позаимствовал понятие «опы­та», у рационалистов—априоризм. Столкновение того и другого обернулось новой формой все той же прежней антиномии. Хотя опыт и возвышается у Канта до все­общности и необходимости, хотя априоризм и переклю­чается с потустороннего на посюстороннее, дилемма ос­тается неразрешимой: термин не объясняет пережива-156

ния, эмпирика противоречит логике, и Канту отвечаег не кто иной, как Ньютон, «возможность» которого Канг объяснил через термин: «Я не знаю, чем я могу казать­ся миру, но самому себе я представляюсь мальчиком, игравшим на берегу моря и находившим развлечение в, том, что по временам мне попадался гладкий камушек^ или раковинка покрасивее обыкновенных, между тем как Океан Истины лежал передо мною всецело неот­крытым»²³. Сведение природы к термину, истины к форме суждения, науки к символическому ее аппарату стало тупиком знания, знания не в смысле Канта, а в. смысле той именно изначальной и естественной склон­ности человека, которую Кант подарил нравственности и религии, исключив ее из философии. Понятно, что такая философия должна была внушать Гёте сильней­шую неприязнь. Каков же его путь из этого тупика?

Кант говорит о возможном опыте, т. е. опыте огра­ниченном. Что значит для Гёте ограниченность опыта? «В науках,—так говорит он,—нельзя, в сущности, ниче­го знать, а надо всегда делать». Вспомним еще раз:

«моим пробным камнем для всякой" теории остается практика». Ограничение опыта—следствие бездеятель­ности. «Опыт,—по Гёте,—может расширяться до беско­нечности»²⁴, ибо «кто посмеет сказать, что он испыту-ет нечто, если он не является 'испытующим»²⁵. Опыт дается в наблюдении, наблюдение организуется мыслью. Задача мысли, стало быть, следить за наблюдением, а не ограничивать его. Ограничение—насилие бездея­тельной мысли над активностью наблюдения.

Непредвзятое и свободное наблюдение показыва­ет, что мышление, в сущности, не отделено от -опыта. Оно дано нам в опыте и является нам как предмет опыта. Кант отрывает мышление от созерцания, но со­зерцание без мышления есть просто «глазение» (по Канту, .поставщик чувственного опыта). Чем же явля­ется в таком случае наблюдение? Неужели жй имея перед собой, скажем, дерево, я должен сперва безмысленно «глазеть» на него, дабы затем безглазо Мыслить его? Не говоря о данных физиоло­гии, уже непосредственный опыт показывает, что это не так: созерцание никогда не слепо, а мысль никогда не пуста; только насильственное их разъединение (пусть 157

даже исходящее из абстрактно домысленного синтеза— «общего корня») могло придти к обратному выводу. Кантовский научный феномен покоится на утвержде­нии, которого он не находит в наблюдении и которое он сам влагает в наблюдение. Это есть, по существу, отказ от опыта и насилие над ним.-В этом, согласно Гёте, основной порок рационализма.

Эмпиристы поступают иначе. Они отстраняют рас­судок на задний план и отдаются одному опыту. Но и здесь имеет место отказ от опыта, поскольку слепое следование ему есть насилие над мыслью, т. е. над опытом же, но высшим опытом. Отсюда все грехи сле­пого индуктивизма. Наблюдение тысячу раз явило мне падение камня, брошенного в воздух. Этого достаточно, чтобы умозаключить к закону. Но возникает убийствен­ное возражение: закон необходим относительно всех случаев; умозаключая к нему на основании тысячи случаев, где моя уверенность, что в тысяча первом случае он не будет нарушен, т. е. камень не упадет на землю, а повиснет в воздухе. Очевидно, что голый эм­пиризм есть такое же незнание, как и рационализм. Можно было бы сказать, что если в рационализме об­щее насилует единичное, то в эмпиризме происходи г обратное: общее механически продуцируется из еди­ничного.

Гёте выбирает третий путь: путь «рационального эмпиризма»²⁶. Не ограничение и облицовка опыта дик­татом априорной мысли (это создает ложный научный феномен) и не слепое следование за «миллионноглавой гидрой эмпирии» («Чтобы понять, что небо везде синее', нет нужды объехать мир»)²⁷, но умный опыт, в кото­ром наблюдение и мышление даны в неразрывной свя­зи. «Ведь надо признать очень странным требование, ко­торое подчас выдвигается, но не исполняется даже теми, кто его выставляет: излагать опыт без какой-либо теоретической связи, предоставляя читателю, ученику · самому составить себе убеждение по вкусу. Ибо один лишь взгляд на вещь не может содействовать нам. Всякое же смотрение переходит в наблюдение, всякое наблюдение—в размышление, всякое размышление—в связывание, и поэтому можно сказать, что при каждом ' внимательном взгляде на мир мы уже теоретизируем»²³. 158

Основной принцип науки Гёте и сводится к вер­ности такому опыту. В чем суть последнего? Исследо­ватель прежде всего наблюдает объекты такими, как они существуют, стараясь не примешивать к наблюде­нию никаких субъективных мнений. Затем он создает условия, при которых объекты вступают во взаимосвязь, и фиксирует возникающие при этом отношения. Усло­вия эти могут быть самыми различными—от естест­венных до искусственных. Важно не это; важно пом­нить, что условия суть средства и не имеют сами по себе никакого самодовлеющего начала. От них сле­дует отказываться тотчас же, если обнаружена их не­плодотворность. Такими условиями, в частности, явля­ются теории и гипотезы. «Гипотезы,—по замечанию Ге-те^—это леса, которые возводят перед зданием и сно­сят, когда здание готово. Они необходимы для рабо­тника, который не должен только принимать леса за здание»²⁹. Последнее замечание особенно симптоматич­но; оно точно выявляет суть ложного научного фено­мена.

Метод Гёте есть, по существу, метод Сократа, при­мененный к природе: «майевтика», повивальное искус­ство. Известно, что Сократ имел целью не навязывать собеседнику каких-либо мнений, но способствовать рождению собственных мыслей другого. Способ, веде­ния разговора и являлся в этом смысле для Сократа повивальным искусством: вопросами, аналогиями, про­стыми примерами он создавал естественные или искус-· ственные условия, при которых прорезывалась и выго­варивалась мысль его собеседника. Собеседник Гёте— природа. Как и Сократ, он всячески избегает навязы­ваний и дает ей возможность самовыражения. Тут хороши все средства, если они плодотворны и если их не принимать за самоцель. Научный феномен .в пони­мании Гёте и есть природа, раскрывающая свою объек­тивную суть через опыт. Опыт, правильно применяе­мый, есть действительный посредник между объектом и субъектом. Он и приводит нас к чистому феномену, или прото-феномену, который, по словам Гёте, является опытом более высокого рода. Прежде чем перейти к детальной характеристике указанного явления, про­следим его коррелят в системе Канта. Логика кантов-159

ского исследования упирается в проблему границ опы­та. Мы знаем уже, что опыт двояко выступает у Канта:

как чувственный опыт (с него начинается познание) и как научный опыт (к нему приводит познание). Поня­тия рассудка занимают у. Канта центральное положе­ние; под ними сфера чувственности, над ними сфера идей, т. е. внеопытного. Опускаясь вниз, к чувственным феноменам, понятия синтезируют их в научные фено­мены; поднимаясь к идеям, они неправомерно нарушают границы дозволенного и подвергаются участи мифи­ческого Актеона, увидевшего богиню и—post hoc, ergo propter hoc—растерзанного собственными псами. Так в «диалектике» Канта наказуются адскими муками антиномий понятия, возжелавшие прозреть. Ведь поня­тия, по Канту, именно слепы и, стало быть, безыдейны (в греческом смысле слова); поводырь их, «схема»— опять же слепая потребность души,—низводит их к хаосу содержания, который, не видя, они формуют. Знание—форма; за формами—царство идей, загадочной «вещи в себе», путь к которой прегражден скромней­шим тезисом о феноменальности познания, чья вызву-ченная имагинация «Nevermore!» так ужаснет впослед­ствии Эдгара По (и скольких еще!). Понятия предназна­чены только для опыта, опыт предназначен только для понятий; задача идей в известном смысле аналогична задаче понятий; они вносят синтез в сферу рассудка, подобно тому как рассудок вносит его в сферу чувст­венности. «Вещь сама по себе», предмет оказывается запредельным опыту; с точки зрения Канта можно и должно говорить об объективном знании и ни в коем случае о предметном. Ситуация эта выразительно пе­редается на примере платоновской «пещеры». Мы ви­дим тени и, синтезируя их в понятия, мыслим теневые понятия. Возникает вопрос «оригинала». Ведь без него тени эти могут оказаться миражом и галлюцинацией. Предмет есть, отвечает Кант, но он—идея, реальность которой возможна лишь в презумпции «как если бы,»³⁰. Знать его нельзя, но знаем мы лишь благодаря ему и через него. Научный феномен есть, стало быть, тень феномена чистого. Прежние -идеалисты, считает Кант, от элейцев до"Беркли искали истину вне опыта и нахо­дили поэтому одни призраки³¹. Истина в опыте, но опыт 160

ограничен внеопытным, познать которое значит пере­прыгнуть через собственную тень. Истинная наука—в оформлении именно тени; есть просто тень и есгь все­общая и необходимая тень, называемая научным зна­нием. Чистый же феномен—focus imaginarius: некая бесконечно-отдаленная точка, к которой «мы можем приближаться лишь асимптотически».

Последний раздел «Критики чистого разума», наз­ванный «трансцендентальной диалектикой», должен, по мысли Канта, разоблачить всякую ненаучность, возникающую при попытках перепрыгнуть через собст­венную тень. Кант развивает здесь в высшей степени драматичное учение о так называемой «трансценденталь­ной иллюзии», приобретающей поразительный смысл в свете как раз нашей проблемы. Существует, по Канту, «трансцендентальная иллюзия», извечный и могущест­венный враг науки; несмотря ,на все предостережения критики, она увлекает нас за пределы эмпирического применения понятий и обольщает призрачными надеж­дами на расширение чистого рассудка. Её, говорит Кант, «никоим образом нельзя" избежать»; она может быть сделана безвредною, но никогда не может быть искоренена. Удивительно, что место пребывания этого дьявола-искусителя своей системы Кант относит в сфе­ру разума, т. е. туда же, где восседает и бог этой сис-.темы (идея). И вдвойне удивительно, что разрешение на соблазн и искушение дается нменнр разумом; сам рассудок в этом отношении бездеятелен, он лишь пови­нуется разуму. Иллюзия выводит рассудок из уюта на­учного кабинета и ведет его по пути бесконечных аван­тюр и заблуждений, где он сталкивается с рациональ­ной психологией, теологией, космологией, антиномиями и прочими персонажами кантонской «демонологии». Но ведь путь этот и есть... путь Фауста. Фауст, в момент, когда решается его судьба на небе (в мире идей), ученнейший муж, осознающий себя, к ужасу всего факультета, «дураком», Фауст, нам бросающий при­знанье свое о двух душах, несомых им в груди, из ко­торых одна преследует его в виде «колпака» Вагнера, а другая транспзрирует на экране далекого будущего как... доктор Марианус, этот Фауст, друг Эразма и сов­ременник Корнелия Агриппы, есть весь насквозь—

161

11—359

жажда знания, и знания не поддельного, изживающего себя в ловком умении судить о вкусе неиспитого вина по бутылочным этикеткам, а неподдельного, реального, того именно, к которому соблазняет «трансценденталь­ная иллюзия». Вспомните, с чего он начинает:

Я богословьем овладел, Над философией корпел, Юриспруденцию долбил Н медицину изучил. Однако я при этом всем Был и остался дураком.

(перевод Б. Л. Пастернака)

Не может быть никаких сомнений: в огорожен-ности всеобщей и необходимой тени, называемой Кан­том наукой, признание Фауста звучит достаточно энер­гично и недвусмысленно. И одновременно в «Прологе на небе», т. е. в сфере чистого разума решается его судьба. Мефистофель («трансцендентальная иллюзия») выпрашивает разрешение у бога («идея») на соблазн:

Поспоримте! Увидите воочью, . У вас я сумасброда отобью, Немного взявши в выучку свою. Но дайте мне на это полномочья.

Ему отвечает идея:

Они тебе даны. Ты можешь гнать, Пока он жив, его по всем уступам. Кто ищет, вынужден блуждать.

И дальше—„оправдание предприятия' men wird entschuldigt".

„Das Unterneh-

Из лени человек впадает в спячку. Ступай, расшевели его застой, ' Вертись пред ним, томи, и беспокой, И раздражай его своей горячкой.

Путь Фауста весь в расширении опыта. Не рассу­дочные тени нужны ему, а жизнь. Не абстракции лен­ной спячки, а пробуждение в действительность. Ему докучно в этой конуре, 162

Где доступ к свету загражден Цветною росписью окон! Где запыленные тома Навалены до потолке);

Где даже утром полутьма От черной гари ночника;

Где собран в кучу скарб отцов. Таков твой мир! Твой отчий кров!

Раздается стук в дверь. Входит Вагнер в спальном колпаке и халате, с лампою, в руке:

Простите, не из греческих трагедий Вы только что чпта.ч» монолог?

Чистый феномен у Гёте. Он выступает в качестве результата всех данных опыта и экспериментов; он никогда не может существовать изолированно и обна­руживается в постоянной последовательности явлений. Чтобы изобразить его, продолжает Гёте, человеческий ум определяет все эмпирически колеблющееся, исклю­чает случайное, отделяет нечистое, развертывает спу танное, даже открывает незнакомое. Такой опыт, кото­рый состоит из многих других, является опытом более высокого рода, или прото-феноменом, называемым Гёте также основным фактом.

«Теория и опыт (феномены),—говорит Гёте,—про­тивостоят друг другу в постоянном конфликте. Всякое соединение в рефлексии является иллюзией, соединить их может только деятельность»³².—«Вопрос о том, об­ладает ли человеческое мышление предметной истин­ностью—соглашается с Гёте Маркс,—вовсе не вопрос теории, а практический вопрос. В практике ^должен че­ловек доказать истинность, т. е. действительность и мощь, посюстороннесть своего мышления. Спор о дейст­вительности или недействительности мышления, изоли­рующегося от практики, есть чисто схоластический вопрос». Прото-феномен как предметная истина—иск­лючительный плод практики познавания. Как он воз­можен?

163

«То, что мы замечаем в опыте,—гласит параграф 175 «Учения о цвете»,—является большей частью лишь случаями, которые при некоторой внимательности мож­но подвести под общие эмпирические рубрики. Послед­ние вторично подводятся под научные рубрики, кото­рые указывают на дальнейший' путь, в . результате чего мы ближе знакомимся с известными неизбежны­ми. условиями являющегося. С, этого момента все постепенно подходит под более высокие законы и пра­вила, открывающиеся однако не рассудку через слова и гипотезы, а созерцанию опять же через феномены. Мы называем их прото-феноменами, ибо в явлении нет •ничего выше их». В этом отрывке представлена вся феноменология Гёте в ее восхождении от случайно-эмпирического до необходимо-эмпирического. Рассмот­рим ее конкретно.

Направляя взор на мир, человек встречается с фак­тами, происшедшими от такого множества всевозмож­ных факторов, что он не в состоянии непосредственно постичь какую-либо объективную закономерность во всех этих процессах. Предположим, взору его явлен не­кий ряд фактов, составляющих известный процесс. Непо­средственное наблюдение нисколько не открывает ему объективной необходимости и закономерности этого про­цесса, поскольку он не знает, какой из фактов играет су­щественную роль в явлении. Необходимо исследование, в результате которого выясняется, например, что из четырех фактов, обнаруживаемых в явлении, два факта совершенно обязательны для наступления процесса, третий, хотя процесс произошел бы и без него, значи­тельно его изменяет' и, наконец, четвертый не имеет никакого существенного значения и может быть заме­нен и.ли даже исключен. Таким образом исследование вносит в случайность восприятия момент необходимо­сти. Исследователь все ближе и ближе знакомится с неизбежными условиями явления. Он замечает, что явление происходит в силу определенных закономерно­стей; существенное здесь тесно сплетено с несуществен­ным, обязательное со случайным. Восхождение к прото-феномену есть сведение факта к составляющим его простым и чистым элементам; эмпирический, т. е. непо­средственно наблюдаемый феномен в этом смысле 164

наиболее сложен; он состоит из множества факторов и наслоений. Прото-феномен—простейший факт, очищен­ный от всего случайного и необязательного. Характер процесса вытекает в нем непосредственно и с предель­ной ясностью из природы наблюдаемых фактов. В про-то-феномене теория и опыт (феномены) уже не проти­востоят друг другу, а суть одно, и поэтому Прото-фено­мен идентичен объективному закону природы. В этом смысле Гёте и говорит, что в явлении нет ничего более высокого. Прото-феномен есть самообъяснение природ­ного факта и опыта. Он идентичен закону, поскольку выявляет не только свершение некоторого процесса при определенных условиях, но и необходимость этого, свершения. Думать о нем что-либо помимо этого— ненужная абстракция. Рационализм не в состоянии обнаружить его; по Канту рассудок есть законодатель природы, но в законах рассудка, считает Гёте, природа не открывается; она покрывается ими,, оставаясь необъ­ясненной. Столь же бессилен здесь и эмпиризм: опыт в нем заранее скован целью, и индуктивизм оказыва­ется не менее абстрактным, чем рационализм, только с другого конца. В чем суть индуктивизма? Он наблю­дает явление, протекающее определенным образом при определенных условиях. Затем он замечает, что при тех же условиях явление повторяется. Из некоторого ко­личества таких наблюдений он умозаключает к сущест­вованию всеобщего закона, по которому явление это должно наступать. Но опыт здесь проистекает не из чистого и беспримесного наблюдения, а из заведомо предпосланной цели, и в этом смысле Гёте говорит о пагубности индукции, «которая имеет в виду заране-е поставленную цель и, работая для ее достижения, увле­кает за собой ложное и истинное»³³. Метод Гёте совер­шенно иной. «Самое высокое было бы понять, что все фактическое есть уже теория... Не нужно только ниче­го искать за феноменами. Они сами составляют учение». Факт сам может указать нам на закон. Закон—не, в рассудке; в рассудке—отражение его и понятийное оформление. Закон—в природе, в самом факте; необхо­димо лишь обнаружить его там, научиться видеть его. И для этого вовсе же не обязательно обладать «гени­альной интуицией»; рецепты Бергсона и прочих ирра-165

ционалис-юв здесь не при чем. Следует лишь создать условия, при которых феномен смог бы «выговориться» сам, т. е. нужно сводить его не к теориям и гипотезам, а к самим же явлениям, очищенным от путанной мас­сы случайных и необязательных факторов, чтобы он смог проявить свою необходимость. Прото-феномен и есть факт, действующий согласно собственной своей природе, и природа эта обнаруживает себя как объек­тивный закон.

Гёте именно таким путем шел в своих исследова­ниях неорганической природы. Для органики он выра­ботал иной и совершенно самостоятельный научный принцип: тип. Такова его идея о прото-растении, на­пример. Разница между обоими терминами огромная. В одном случае система природы дана как механизм, в другом случае—как метаморфоз. Тип—идея. Прото-феномен—факт. Тип текуч и изменчив. Прото-феномен— постоянен и неизменен. Тип—предельно сложен. Про­то-феномен—предельно прост. Тип—норма всеобщего, охватывающая отдельные организмы и ни в одном из них не проявляющаяся во всей своей полноте. Прото-феномен—норма всеобщего, в совершенстве проявля­емая каждым единичным случаем. Тип идентичен идее в гомологическом, смысле. Прото-феномен—в аналоги­ческом. Оба суть символы, но в разном смысле. Запом­ним это, чтобы в ближайшее время вернуться к нему с точки зрения нашей основной проблемы³⁴.

Мы повторяем: именно Прото-феномен был основ­ным принципом исследований Гёте в области физики, механики, оптики и неорганической природы вообще. На нем зиждется весь колосс его «Учения о цвете». Характеристику прото-феномена, данную Гёте в беседе с Эккерманом, мы уже приводили. Напомним ее: «Выс­шее, чего человек может достигнуть, есть изумление, и если первофеномен заставляет его изумляться, он дол­жен этим удовольствоваться; ничего более высокого он не в состоянии ему доставить, и ничего скрывающегося за ним нельзя искать; это граница. Но люди обыкно­венно не довольствуются созерцанием первофеномена, они полагают, что нужно идти дальше, и уподобляют­ся детям, которые, заглянув в зеркало, тотчас же переворачивают его, чтобы посмотреть, что находится 166

по другую сторону». Истинный смысл этих слов в све­те сказанного выше должен быть ясен. Прото-феномен не в состоянии доставить нам ничего более высокого, ибо он доставляет нам закон. Изумителен он тем, что закон, обычно лишь абстрактно мыслимый, явлен в нем—нам уже приходилось подчеркивать это в преды­дущей главке—наглядно; он есть собственно зримый закон; факт—лишь условие зримости, «способ восхож­дения». Ничего скрывающегося за ним нельзя искать, ибо что же может скрываться за законом. В этом смысле он и есть граница. Феноменология Гёте, адек­ватно понятая,—klares Denken: ясномыслие. Но каким только кривотолкам ни подвергалась эта ясность! Про­то-феномен—мы говорили уже—сближали даже с ниц-шевской «белокурой бестией»; прн этом получалось неч­то вроде «прото-бестии» (почему не «прото-блонди-на»?)³⁵ и сбывался пророческий диагноз Гёте: «Они относятся к делу серьезно, но не знают, что делать со своей серьезностью»³⁶. Чтобы окончательно отделаться о'т всяческих кривотолков, мы приведем ряд примеров— один из них, лист Мёбиуса, уже приводился нами,— изображающих Прото-феномен во всей его изумитель-

ности и простоте.

Возьмите катушку из проволоки и вложите в нее магнит. Эти два простейших факта образуют третий, открывающий теорию электромагнитного поля. В этом смысле и прочитываемы слова Гёте: «Магнит—прото--феномен. Нужно только высказать его, и он уже объяс­нен. Благодаря этому он становится также символом для всего остального, для чего нам незачем искать слова или названия».

Другой случай. В любом учебнике математики можно прочитать, что сумма углов треугольника рав­на 180°. Между тем никакой чисто внешний опыт, ника­кие угломеры не учат нас этому. Но мы тотчас же постигаем эту теорему, прибегая к чертежу или просто к внутреннему представлению. Для этого достаточно провести через одну из вершин треугольника вообра­жаемую прямую, параллельную противоположной сто­роне. ' .

Что мы сделали? Мы создали определенные усло­вия, при которых треугольник ясно выразил свою объ-167

ективную и необходимую природу. Остается /теперь снять эти условия, как снимаются леса перед/готовым зданием, и взору нашему будет явлен прото-феномен.

Аналогичное описывают параграфы 150—151 «Уче­ния о цвете» Гёте. Прото-феномен обнаруживается здесь в простейшем опыте. Свет, пропущенный сквозь мутную среду, выглядит желтым. Тьма, просматривае­мая сквозь прозрачную и светлую среду, выглядит синей. Среда—условие, проявляющее закон. Этот же основной факт наблюдаем и в природе, т. е. в, естест­венных условиях. «Синева неба раскрывает нам основ­ной закон хроматики». В параграфе 172 Гёте рассказы­вает интересную историю, происшедшую с одним ху­дожником, которому поручили реставрировать портрет теолога _в черной одежде. Вымыв предварительно порт­рет мокрой губкой, художник был удивлен изменением цвета: черный бархатный сюртук преобразился в свет­ло-голубой плюшевый сюртук, вследствие чего духов­ное лицо приобрело весьма светский, хоть и несколько старомодный, вид. Не понимая в чем дело, художник перепугался, думая, что испортил портрет. Но когда портрет высох, одежда снова стала черной. Через мут­ную среду сырой поверхности проявился основной за­кон хроматики.

Прото-феномен—простейший факт, совершенней­шим образом выражающий закон. На него можно смотреть и вовсе не видеть его. Простое раскачивание лампады в пизанском соборе открыло Галилею идею маятника. Сокращение бедра убитой лягушки привело к открытию гальванизма. Уатт обнаружил силу пара в приподымании крышки чайника. История наук бук­вально переполнена такими «счастливыми случайно­стями». Однажды, играя в шлифовальной мастерской, 168

(ети сложили определенно отшлифованные стекла та­ким образом, что оптическое действие их стало замет­ным и оставалось лишь реализовать этот наглядный закон сопоставления -стекол для изобретения подзорной трубы. «Что труднее всего?—гласит одна из эпиграмм г"" g_To, что кажется тебе наиболее легким: видеть глазами то, что лежит у тебя перед глазами». Прото-феномен—легчайшее и одновременно труднейшее. Лег­чайшее для смотрения и труднейшее для видения. Он открывается тогда, когда смотрение становится сред­ством к видению. Смотря на качающуюся лампаду, Га­лилей увидел закон маятника, непреложно установив тем самым, что «для гения один случай стоит тысяч». В чем тайна гениальности, по Гёте? «Я оставляю пред­меты спокойно действовать на меня, наблюдаю после этого действие и стараюсь передать его верно и непод­дельно. Здесь сокрыта вся тайна того, что любят назы­вать гениальностью»³⁷. Отсюда же решительная макси­ма: «Ни мифологии, ни легенд нельзя терпеть в науке. Предоставим их поэтам, которые призваны обрабаты­вать их на пользу и радость мира. Человек науки пусть ограничивается ближайшей ясной действительностью»³⁸. О какой-же таинственности прото-феномена идет речь у Шпенглера и подобных ему «гетеанцев»! Его можно» увидеть повсюду, без какого-либо мистицизма, который, по словам Гёте, .«охотно прячет свою бедность в рес­пектабельной темноте»³⁹. Архимед увидел его, лежа... в ванне! Ибо «то, что в теории представляется нам столь поразительным, практически мы видим ежедневно» (Из письма к Шиллеру от 10 февраля 1798 г.).

Этот принцип отчеканен Гёте в гениальной Форму­ле прото-феномена:

Что такое общее? Единичный случай. Что такое частное? Миллионы случаев⁴⁰.

Формула эта сполна объясняет нам и символ. При­роду символа мы охарактеризовали в предыдущем аб­заце как плюро-дуо-монистическую. Но именно такова, по Гёте, природа прото-феномена.

169

«Прото-феномен идеален, реален, символичен, тождествен. Идеален, как последнее познаваемое;

реален, как познанный;

символичен, ибо охватывает все случаи;

тождествен со всеми случаями»

41

Первые два члена этого определения слагают дуа­лизм, третий—плюрализм, четвертый—монизм. Плю­рализм—в символике, охватывающей все случаи, дуа­лизм—в идео-реальности их, монизм—в тождествен­ности. Плюро-дуо-монизм—характеристика объектив¹ ная и онтологическая. В проекции мышления она кор-релируется соответственно диалектикой, гносеологией и логикой, т. е. трехчленностью истины. Диалектика ох­ватывает многообразие и полноту явлений. Гносеоло­гия вскрывает основную антиномию этого многообра­зия—его чувственно-сверхчувственную данность. Логи­ка разрешает антиномию указанием на тождествен­ность общего с миллионами случаев. Со всем этим сле­дует подчеркнуть, что всяческие кривотолки, связанные с интерпретацией прото-феномена, в частности, канти­анцами, основываются на заведомом искажении приве­денной формулы. Вспомним попытку Кассирера функ­ционально истолковать прото-феномен. Последний потому и отождествляется Кассирером с «бесконечно отдаленной точкой», что рассматривается в ракурсе лишь «идеального» и в отрыве от прочих звеньев. Он идеален, как последнее познаваемое и, стало быть, совпадает с «вещью самой по себе» в трактовке Коге-на⁴², но «последнее познаваемое» Когена есть именно «непознаваемое». Этому решительно противоречит ра­курс «реального», где прото-феномен характеризуется как познанный. Наконец, если Гёте и называет его «по­следним познаваемым», то речь идет о мире явлений, вершиной которого и является прото-феномен. Он есть «последнее познаваемое» именно для феноменального уровня, говоря конкретно, для естествоиспытателей, ибо в чем же последняя--цель естествоиспытателя, как не в раскрытии законов. «Естествоиспытатель,—заме­чает Гёте,—пусть оставит прото-феномены в их вечном покое и великолепии, философ пусть захватит их в

170

свою область. Он найдет тогда, что не в единичных случаях, не в общих рубриках, мнениях и гипотезах, а в основных и первичных феноменах дан ему достойный материал для дальнейшего развития и разработки»⁴³-Здесь · внятно разграничены сферы естествознания и философии, или, говоря языком современности, науч­ного знания и логики и методологии научного знания-

Конец одной сферы является началом другой. У неокантианцев же предельный феномен становится пре­дельным понятием, т. е. столь ненавистной Гёте телео­логией. . Формула разделения обоих терминов четко фиксируема. Предельное понятие («бесконечно-отда­ленная точка»):

1. задано, но не дано;

2. идеально, но не реально;

3. телеологично;

4. непознаваемо,— тогда как прото-феномен:

1. задан и дан;

2. идеален и реален;

3. антителеологичен;

Ί. познаваем.

Прото-феномен—символ, и он в то же время— парадигма символа. Модальный анализ символа выя­вил нам его возможность, действительность и необхо­димость. Эти три фактора соответствуют троякому чле­нению феномена. В эмпирическом феномене символ проблематичен, в научном феномене он действителен, в прото-феномене наличие его аподиктично. «Настоя­щая символика,—говорит Гёте,—там, где частное пред­ставляет всеобщее не как сон или тень, но как живое мгновенное откровение неисследимого»⁴⁴. Эмпириче­ский феномен представляет всеобщее (идею, закон) именно как сон,—вспомним: с крыши сорвался кирпич и искалечил человека; в обычном эмпирическом смыс­ле факт этот квалифицируется как случайный; идея здесь лишь снится. Далее начинается восхождение про­то-феномена через объяснительное многокружне. Это—сфера научного феномена от простого механиче­ского воззрения до попыток нравственного осмысления;

идея здесь действительна, но охватывается она не Ь пол­ноте, а лишь по теням, образуемым ее столкновениями 171

с фактом. Каждая из этих теней—тень лишь по отноше­нию к высшему и безусловному; сами по себе они суть прото-феномены, открывающие специфические законы ряда научных дисциплин. Наконец, вершина много-кружия—«гениальное», по Гёте—являет нам идею во всей ее необходимости и как живое мгновенное откро­вение неисследимого. Это «неисследимое» есть мета-морфема символа, несводимая ни к· одной из его мор­фем. «Сущее не делится на разум без остатка», метко замечает Гёте. Отражаясь в нашем сознании, метамор-' фема, т. е. идея становится доступной, и именно это имел в виду А. В. Луначарский, определяя символ как «конкретный, доступный нашему воображению образ, который означает что-то, само по себе нашему вообра­жению недоступное»⁴⁵. Недоступное представляется через доступное; морфема символа выступает как реп­резентант его метаморфемы. Символ, рассматриваемый· с точек зрения двух своих компонентов, «сверху» и' «снизу», так сказать, явлен в двояком ракурсе. По отно­шению к метаморфеме он есть выражение; по отноше­нию к морфеме—воплощение. Символ в свете гетев-ского прото-феномена рисует нам первый ракурс: от морфемы к метаморфеме, от формы к смыслу, от част­ного к всеобщему. Возможна целая градация символи­ческих морфем; мы рассмотрели десять таких форм, но в широком смысле градация эта охватывает любой частный случай. При этом действительность отража­ется и выражается с самых различных сторон, но ни одна из них не исчерпывает полностью манифестируе­мый в них высший принцип; они представляют его либо как сон или тень, и тогда мы имеем дело с неразвитой или неполной символикой, либо как живое мгновенное откровение неисследимого, и тогда мы сталкиваемся с настоящей и адекватной символикой. Вспомним: диа­лектический переход отличается от недиалектического тождеством бытия и небытия, которое одновременно есть различие. В морфеме небытие символа; бытие его в метаморфеме. Но метаморфема и есть переход, точнее, она есть единство, как переход, движение, ритм. Форма и жива этим ритмом. Вне и без движения она— небытие. Мы можем представить себе градацию форм

(в любых конфигурациях) и утверждать, что градация

172

эта возможна лишь в силу текучести форм, их взаимо­слитности и взаимопроницаемости. Достаточно нам от­влечься от этой текучести, как мы зрим распад конфи­гурации на .элементы. Простейший пример показывает это. Музыкальное произведение состоит из множества звуков и звукосочетаний, но тем не менее мы говорим об одном произведении. Что это значит? Аспект мно­жества—аспект различия, каждая форма отличается от другой. Но вместе с тем они суть некая целостность, одно, данное как единство. Это «одно» как раз не формально; мы не можем поставить его рядом с много-различием форм и говорить о нем как об одной из мно­гих. Оно—движение, пронизывающее различие форм и собирающее его в некую конфигурационную целост­ность. Им формы вызываются от небытия к бытию;

оно—условие их определенности и организованности. Никакой сугубо формальный анализ, предполагающий первичность и априорность форм, не властен над этим формообразующим ритмом, вносящим единство в раз­личие. Напротив, диалектический анализ, для которого «самым важным» является именно переход, т. е. моменг движения, способен исследовать символ в обоих ракур­сах: «снизу» и «сверху», с точки зрения как морфемы, так и метаморфемы. Ибо, даже идя от форм, он рас­сматривает их не как автономные и самоцельные обра­зования, но как «живые зеркала вселенной», по выра­жению Лейбница, играющие многокрасочными бликами неисчерпаемого объективного мира. Важно лишь не статизировать эти блики, не изготавливать из них литейные, формы, но рассматривать их в бесконечном процессе динамики и прохождения, помня, что они отра­жают и указуют другое: отражающуюся объективность. Здесь ключ к пониманию символа, прото-феномена. Гёте говорит об этом в заключительной сцене «Фаус­та» и в одном из своих «Изречений в прозе». «Все, что происходит,—символ, и в то время, когда оно вполне обнаруживает себя, оно указывает на все остальное. В этом понимании, мне кажется, лежит величайшее дерзновение и величайшее смирение»⁴⁶. Можно оконкре-тизировать это понимание множеством примеров. Сам Гёте дает блестящие его образцы, хотя бы в диалек­тике времени и вечности. Примитивная символика, 173

представляющая вечность вне времени или сводящая ее к сумме времени, и есть сон или тень. Настоящая сим­волика открывает иное. «Мгновение есть вечность» («Der Augenblick ist Ewigkeit»). Если оно вполне об­наруживает себя, оно указывает на все остальное и и становится «представителем целой вечности» (Эккер-ман, 3 ноября 1823 г.). Здесь, изумленный этим прото-феноменом, восклицает Фауст: «Остановись, мгновение! Ты прекрасно!»—но здесь же восклицание это сулит ему гибель, ибо, вожделея остановить мгновение, он изменяет символу, метаморфеме его, ради прекрасней­шей из форм -его, которая внезапно меняет свое обли-чие и рассыпается лемурами, роющими могилу. Мефи­стофель, этот «софист par excellence», как называет его Шеллинг, сладострастно потирает руки... Ибо роза вечности стала жабой вечности; символ стал «кимва­лом бряцающим».

Эта притча сама глубоко символична, т. е. обнару­живая себя, она указывает на всю градацию част­ностей. Прото-феномен, как интеграл ряда, проводится через бесконечные звенья дифференциалов, т. е. форм действительности: от примитивнейших и низших до .высочайших, обнаруживаясь в каждом из них и ни в -одном из_них не оплотневая. Совокупность этой града­ции являет нам космос и единство, как высший прин­цип его, как вершину и венец всей градации прото-феноменов. Это единство—идеально, как последнее по­знаваемое, реально, как познанное или могущее быть познанным, символично, ибо охватывает все случаи, и тождественно со всеми случаями. Природа его плюро-дуо-монистична: можно было бы назвать его прото-символом, ибо к нему восходит и от него нисходит вся градация символов: от простого магнита до Фауста, от механического до гениального, от каракулей детского рисунка до жестов кисти Леонардо.

•Второй ракурс, ракурс символа «сверху», от мета-морфемы к морфеме, от всеобщего к частному высвет­лен органикой Гёте, его учением о прото-типе, открыв­шем сравнительную анатомию и морфологию растений. Здесь символ определяется не через факт, а через идею, т. е. путь к факту открывается идеей как «законом всякого явления», морфология обусловливается мета-174

морфозом; градация не результирует единство, а ре-зультируется им; единство выступает уже не как иско­мое а как исходное. Исследование этого ракурса— -дело отдельной работы, но следует помнить, что оба ракурса являют нам одно и то же и что, по словам Гёте, «мы тем больше можем быть уверены, что встре­чаемая в центральном пункте, если приходим к нему со столь разных сторон» (Из письма к Шиллеру от 14 октября 1797 г.).

Musset im Naturbetrachten I miner eins wie alles a,chten:

Nichts ist drinnen, nichts ist draussen:

Denn was innen, das 1st aussen. So ergreifet ohne Seumnis Heillg otfentlich Geheimnis. Freuet euch des wahren Scheins, Euch des ernsten Spleles:

Kein Lebendlges ist ein Eins, Immer ist's ein Vieles.

(Наблюдая природу, должны вы всегда смотреть на одно, как на все; ничего нет внутри, ничего нет вовне, ибо внутреннее есть внешнее. Так постигайте же без колебаний священную открытую тайну. Радуйтесь прав­дивой видимости, серьезной игре: ничто живое не' есть единица, всегда оно—множество).