Рассказ

Я расскажу тебе про себя, что я привязался в дни юности привязанностью любви к одной девушке, которая выросла в нашем доме. Она была в это время дочерью шестнадцати лет, и достигла она предела в красоте лица и разуме, целомудрии и чистоте, стыдливости и кротости. Она не знала шуток, отказывала в дарах, дивная ликом, срывала с людей завесы, была лишена недостатков, мало говорила, опускала взор книзу, была очень осторожна, чиста от пороков и постоянно хмурилась, но, отворачиваясь, была мягка, грустная от природы. Отдаляясь, она была прекрасна, сидела степенно, с большим достоинством, и находила сладость, избегая людей. К ней не направлялись надежды, и не останавливались желания подле нее; для мечты не было около нее привала, и лицо ее влекло все сердца, но поведение ее отгоняло направляющегося; отказ и скупость украшали ее, как украшают другую великодушие и щедрость. И была она склонна к серьезному в делах своих, не желая развлечений, хотя хорошо умела играть на лютне. Я почувствовал к ней склонность и полюбил ее любовью чрезмерной и сильной, и два года или около этого старался я с величайшим рвением, чтобы ответила она мне единым словом, и стремился услышать от нее единый звук, кроме того, что выпадает при внешнем разговоре всякому слышащему, но не достиг из этого совершенно ничего. И хорошо помню я одно празднество, бывшее у нас в доме по поводу чего-то, из-за чего устраивают празднества в домах вельмож, и собрались тогда женщины из нашей семьи и семьи моего брата — помилуй его Аллах! — и жены наших челядинцев и близких нам слуг из тех, чье место было угодно и положение значительно. И они просидели первую часть дня, а затем перешли в беседку, бывшую в нашем доме, которая выходила в сад; из нее можно было видеть всю Кордову и предместья, и двери ее были открыты. И женщины стали смотреть сквозь решетки, и я был между ними, и хорошо помню я, как я направлялся к тем дверям, у которых стояла девушка, ища ее близости и стремясь подойти к ней поближе, но едва лишь она замечала меня в соседстве с собой, как тотчас же оставляла эти двери и, легко подвигаясь, шла к другим. И я хотел направиться к тем дверям, к которым подошла девушка, но она снова поступала таким же образом и уходила к другим дверям. А она знала, что я увлечен ею, но прочие женщины не замечали, чем мы заняты, так как их было большое количество, и они переходили от дверей к дверям, чтобы посмотреть из одних дверей на те стороны города, которых не было видно из других. И знай, что женщины всматриваются в того, кто их любит, пристальнее, чем всматривается в следы путешествующий ночью!

А затем мы спустились в сад, и пожилые влиятельные женщины среди нас попросили госпожу этой девушки дать им послушать ее пение. И госпожа приказала девушке, и та взяла лютню и настроила ее, со стыдом и смущеньем, подобного которому я не видывал, — а поистине, прелесть вещи удваивается в глазах того, кто находит ее прекрасной, — и затем она начала петь стихи аль-Аббаса ибн аль-Ахнафа [113], в которых он говорит:

Я томлюсь по солнцу, — когда закатывается оно, и место его заката — внутренность комнат.

Это солнце, изображенное во внешности девушки, члены которой — точно свернутый свиток.

Она из людей лишь потому, что одного с ними рода, а из джиннов она лишь по образу.

Ее лик — жемчужина, и тело — нарцисс; дыханье ее — амбра, а вся она — из света.

И когда ходит она в своей нательной рубашке, кажется, что ступает она по яйцам или по острию стекла.

И, клянусь жизнью, перышко лютни как будто падало мне на сердце, и не забыл я этого дня и не забуду его до дня разлуки с земною жизнью. И было это наибольшим, чего я достиг из возможности ее видеть и слышать ее слова.

Я говорю об этом:

Не кори ее за то, что она бежит и отказывает в близости, — это для вас в ней не порицаемо.

Разве бывает месяц не далеким, и есть разве газель, не убегающая?

Я говорю еще:

Ты лишила мои зрачки прелести твоего лика, и на слова свои ты для меня поскупилась.

Я вижу, дала ты обет милосердому поститься и не разговариваешь сегодня с живым.

Ты пропела стихи аль-Аббаса — во здравие это аль-Аббасу, во здравие!

И если бы встретил тебя аль-Аббас, бессонным стал бы он от удачи и по вас тосковал бы.

Потом переехал везир, отец мой, — помилуй его Аллах! — из вновь отстроенного дома нашего на восточной стороне Кордовы, в предместье аз-Захира, в старый наш дом на западной стороне Кордовы, в Палатах Мугиса, в третий день по восшествии повелителя правоверных Мухаммада аль-Махди на халифат [114], и я переехал с ним, и было это во второй джумаде года триста девяносто девятого. А девушка не переехала при нашем переезде из-за обстоятельств, сделавших это необходимым.

А затем отвлекли нас, после восшествия повелителя правоверных Хишама аль-Муайяда, превратности судьбы и вражда вельмож его правления, и были мы испытаны заточением, и охраной, и сокрушительными взысканиями, и скрывались, и загремело междоусобие, и набросило руки свои, охватив всех людей и выделив нас особо. И, наконец, преставился отец мой, везир, — помилуй его Аллах! — когда мы были в таких обстоятельствах, после полуденной молитвы в день субботы, когда оставалось две ночи от месяца зуль-када года четыреста второго [115]. И продолжалось для нас подобное состояние после него, и были у нас однажды похороны кого-то из семьи нашей, и я увидел ту девушку, когда поднялись вопли, стоящею в этом печальном собрании, среди женщин, в числе прочих плакальщиц и причитальщиц. И оживила она погребенную страсть и привела в движение неподвижное, и напомнила старое время» и давнишнюю любовь, и век минувший, и исчезнувшие времена, и месяцы прошедшие, и истлевшие сказания, и дни, что ушли, и следы, которые стерлись. Она возобновила мои горести и взволновала во мне заботы, и хотя я потерял в этот день близкого человека и был поражен бедою с многих сторон, я не забыл ее, но усилилась моя грусть, и вспыхнули страдания, и окрепла печаль, и удвоилась скорбь, и призвала любовь ту часть свою, что была скрыта, и ответила она ей: — Я здесь!

И сказал я тогда отрывок, где есть такие стихи:

Она плачет о мертвом, что умер в почете, но поистине, живой достойней льющихся слез.

Дивись же той, что горюет о муже погребенном, а о том, кто убит неправедно, не горюет.

А затем нанесла судьба свой удар, и переселились мы из нашего жилища, и взяли над нами власть войска берберов, и вышел я из Кордовы в первый день мухаррема года четыреста четвертого [116], и скрылась та девушка от моего взора после этого единого свидания на шесть лет и больше. Но потом вступил я в Кордову, в шаввале года четыреста девятого [117], и поселился у одной из наших женщин, и увидел там эту девушку, но едва мог узнать ее, пока мне не сказали: — Это такая-то. И изменилась большая часть ее прелестей, и исчезла ее свежесть, и пропало ее сияние, и уменьшился блеск лица ее, который был видим как начищенный меч или индийское зеркало. И завяли те цветы, к которым направлялся взор, ища света, и бродил среди них, выбирая, и удалялся от них, смущенный, и осталась только часть, вещающая о целом, и повесть, повествующая о том, каково было все, и случилось это из-за малой заботы девушки о себе и утраты попечения, на котором она была вскормлена во дни нашей власти, когда простиралась наша тень, и теперь она не жалела себя, выходя для того, что ей было необходимо, а раньше ее охраняли иотстраняли от этого. Женщины ведь цветы, которые без ухода не дорастают, и постройки, разрушающиеся, когда за ними нет присмотра. Поэтому и сказал тот, кто сказал: — Поистине, красота мужчин более верна, крепче корнями и превосходнее по достоинству, так как она выносит то, от чего сильнейшей переменой переменились бы лица женщин, если бы пришлось им выстрадать что-нибудь из этого, например зной, песчаный вихрь, ветер, перемену воздуха и отсутствие покрывала.

И если бы получил я от той девушки малейшую близость и проявила бы она ко мне некоторую дружбу, я бы, наверное, помешался от восторга и умер бы от радости, но именно эта отчужденность и сделала меня терпеливым и заставила меня утешиться.

При такого рода причинах утешения утешившийся, в обоих случаях, оправдан и не достоин упрека, так как здесь не было ни утверждения любви, обязывающего к верности, ни обета, который надлежит соблюдать, ни обязанностей прошлого, ни крайнего взаимного доверия, погубить и забыть которое считается дурным.

К причинам забвения относится и жестокость любимой. Когда она достигнет в ней крайности и перейдет меру и встретит в душе любящего некоторую гордость и величие, любящий забудет ее.

Когда жестокость невелика и проявляется с перерывами или постоянно, либо когда она велика и проявляется с перерывами, ее можно стерпеть и на нее закрывают глаза; если же она становится частой и постоянной, против нее не устоишь, и не порицают человека, который забыл при подобных обстоятельствах любимую.

Одна из причин забвения — измена; это то, чего никто не стерпит, и не станет благородный закрывать на нее глаза. Вот истинное орудие утешения, и утешившегося из-за неверности не порицают, каким бы он ни был — забывшим или внешне стойким. Напротив, упрек постигает того, кто терпит измену, и если бы не были сердца в руках вращающего их (нет бога, кроме него!), — так что человек не обязан отклонять свое сердце и изменять предпочтение его, — если бы не это, я бы, право, сказал, что проявляющий внешнюю стойкость в своем утешении после измены едва ли не заслуживает упрека и порицания.

Ничто так не призывает к утешению людей свободных, обладающих честью и благородными качествами, как измена, и терпит ее только низкий мужеством, обладатель ничтожной души, презренных помыслов и низкой гордости.

Об этом я скажу отрывок; вот часть его:

Любовь твоя — я подойду к ней близко! — обманчива, — и ты для всякого, кто приходит, ложе.

И если ты терпишь разлуку с одним любимым, то вокруг тебя их число большое.

И если бы была ты эмиром, право, не взялся бы встретить тебя эмир, боясь их множества.

Я вижу, ты, как желанье, — тем, кто приходит к нему, даже если много их, нет обмана,

И нет для него от приходящих защиты, хотя бы собрал против них людей звук трубный.

Затем — восьмая причина: она ни от любящего, ни от любимой, но от Аллаха великого, — и это утрата надежды. Разновидностей ее три — или смерть, или разлука, при которой нет надежды на возвращение, или несчастье, приводящее к влюбленным болезнь любящего; возлюбленная из-за нее спокойна, но она изменяет ее.

Все эти виды относятся к причинам забвения и внешней стойкости, но на любящем, который забыл любимую при подобных обстоятельствах, разделяющихся на три разряда, лежит поношение и хула немалая, и заслуженно называется он дурным и изменником.

Поистине, утрате надежды присуще дивное действие па душу, и она — великий снег для жара сердца.

При всех этих видах, упомянутых сначала и в конце, обязательна неторопливость, и прекрасно с такими забывшими выжидание, когда возможно медлить, и правильно будет выжидать. Когда же оборвутся чаяния и прекратятся надежды, тогда возникает оправдание.

У поэтов есть особый вид стихотворений, где они порицают тех, кто плачет над следами кочевья, и восхваляют людей, продолжающих предаваться наслаждениям, — а это входит в главу о забвении. Аль-Хасан ибн Хани был изобилен в этом отношении, хвалился этим и часто приписывал себе в своих стихах явную измену, по произволу своего языка и по способности к слову. О подобном этому я скажу стихотворение, где есть такие стихи:

Оставь это и спеши навстречу жизни! Седлай в холмистых садах коней вина!

Подгоняй их дивными песнями лютни, чтобы не ускорили они шаг от звуков флейты.

Поистине, лучше, чем стоять у жилища, остановить пальцы около струи,

Когда появился нарцисс дивный, подобный влюбленному, — взор его томен, качается он как в дурмане.

Цветом своим он подобен влюбленному до безумия, и влюблен, нет сомнения, он в бехар

[118].

Но защити Аллах от того, чтобы забвение исчезнувшего стало нашим свойством, и ослушание Аллаха, в опьянении вином, — нашим качеством, и застой в помыслах — присущей нам чертою! Достаточно нам слова Аллаха о поэтах, — а кто правдивее его по слову? «Не видишь ты разве, что они во всякой долине блуждают и что говорят они то, чего не делают?» [119]Вот свидетельство Аллаха, великого, властного, о поэтах, но отделять сказавшего стихотворение от достоинства его стихов — ошибка.

А причиною появления этих стихов было то, что Дана-амиридка, одна из любимиц аль-Музаффара Абд аль-Мелика ибн Абу Амира, заставила меня их сложить, и я согласился, — а я уважал ее. Ей принадлежит подражание моим стихам, в виде песни размером басит, весьма прекрасное. Я продекламировал эти стихи одному моему Другу из людей образованных, и он воскликнул, радуясь им: — Их следует поместить среди чудес мира!

Всех разрядов в этой главе, как видишь, восемь, и три из них — от любящего. Из этих трех два навлекают на забывшего порицание со всех сторон — это пресыщение и переменчивость, а при одном из них порицают забывшего и не порицают внешне стойкого, и это позор, как сказали мы раньше.

Четыре разряда — от любимой. При одном из них порицают забывающую и не порицают внешне стойкую — это разрыв, длящийся постоянно, а при трех утешившуюся не порицают, какой бы она ни была — забывшей или внешне стойкой, — это отчужденность, жестокость и измена. Восьмой разряд — от Аллаха, великого, славного, — это утрата надежды из-за смерти, или разлуки, пли длительного несчастья, и выказывающая стойкость тут оправдана.

А про себя я расскажу тебе, что я создан с двумя качествами, из-за которых мне никогда не бывает приятно существование, и встреча их во мне заставляет меня тяготиться жизнью; мне хотелось бы иногда скрыться от своей души, чтобы утратить ту горесть, которую я из-за них терплю. Эти два качества — верность, без примеси изменчивости, когда равны и присутствие, и отсутствие, и явное, и тайное, — ее порождает дружба, при которой не отказывается душа от того, к чему привыкла, и не ожидает исчезновения того, с кем дружна, — и гордость души: она не допускает несправедливости, и заботит ее малейшая перемена в знакомых, доходящая до нее, и предпочитает она этому смерть. И каждое из этих свойств зовет к себе.

Поистине, со мною поступают жестоко, но я терплю и прибегаю к долгому отдалению и такой осторожности в обращении, на которую едва ли способен кто-нибудь, но когда переходит дело границу и распаляется душа, тогда я смиряюсь и терплю, а в сердце то, что в сердце.

Об этом я скажу отрывок, где есть такие стихи:

Два качества есть во мне — из-за них пью печаль я глотками; они смущают мне жизнь и стойкость губят мою.

Каждое зовет меня к своему собранию, и я — точно пойманная добыча между волком и львом.

Это — истинная верность — не покидал я любимую, и печаль моя о ней прекращалась с концом века -

И гордость — не живет обида в равнинах ее, и порывает из-за нее душа с богатством и саном.

Вот нечто похожее на то, чем мы заняты, хотя оно и не принадлежит к этому.

Одного человека из друзей моих поселил я на месте моей души и отбросил между нами осторожность и берег его как драгоценность и сокровище. А он часто слушал всякого, кто говорит, и заползали между нами сплетники, и подействовали на него, и привело их рвение к успеху. И стал он воздерживаться от того, что я знал прежде, и выждал я с ним такой срок, в который вернется отсутствующий и простит недовольный, но его сдержанность только увеличилась, и оставил я его с его положением.