§4. Первоединство

Вещь, как ясно само собой, есть не только нечто неподвижное, но и нечто

становящееся. Но поскольку становление всегда есть та или иная степень

становящегося, а также и любая комбинация этих степеней, то это значит, что

вещи действуют не только целесообразно, но и хаотически. Поэтому и душа, и

ум, хотя бы и понимать их объективно-космически, устрояют космос

целесообразно, но допускают также и любую нецелесообразность, включая любое

хаотическое расслоение. Тогда ясно, что одной целесообразности мало для

космической души и для космического ума.

1. {Единство разумного и неразумного}. Другими словами, возникает

необходимость признавать еще и такое начало, которое совмещало бы в себе и

все целесообразное, и все нецелесообразное. Это не значит, что нужно

выходить за пределы космической души и космического ума. Но это значит, что

в самом же космосе необходимо было признавать особого рода начало, которое

объединяло бы собою и все целесообразное, что творится душой и умом, и все

нецелесообразное, что не творится душой и умом и тем не менее обязательно

существует в том же самом космосе. Отсюда возникает поразительная склонность

античного мышления признавать еще и такое начало, которое выше самого

мышления и которое вмещает в себя также и все внемыслительное. Это начало в

античности называлось "единым" или "одним". Оно трактовалось выше души и

ума, а в конце античности даже и выше самого космоса. Но оно только и

существовало в самом же космосе.

2. {Судьба}, а) Это единое интересно для истории философии еще и в том

смысле, что это было не чем иным, как {философской концепцией судьбы}. Выше

мы уже видели, что если признается только одна вещественность, то как бы мы

ни трактовали ее в ее последнем пределе, она обязательно требует для себя

своего объяснения. Поскольку, однако, кроме вещественно-телесного раба,

кроме вещественно-телесного рабовладельца и кроме вещественно-телесного их

объединения, ничего другого не существует, то вся эта стихия вещественности

в конце концов остается все же необъясненной. На стадии космоса эта

вещественность дошла и до души, и до ума. Но душа и ум, взятые в чистом

виде, являются принципами вещественной целесообразности. А как объяснять всю

нецелесообразность, также царящую в реальной вещественной действительности?

Она-то и остается необъясненной. А так как, повторяем, кроме

вещественно-телесной области, ничего не признается, то это значит, что

последовательное рабовладельческое мышление необходимым образом приходит

здесь к понятию судьбы. Космос имеет душу и ум. Но он ни за что не отвечает,

поскольку таковым он существует вечность. Признавать что-нибудь отвечающим

за все зло - это не значит признавать за ним только душу и ум. Это значило

бы признавать за ним еще и личность. Но никакой личности античный космос не

знает; его единое, о котором мы сейчас говорим, тоже не личность, а скорее

какая-то стихия. Следовательно, в античности приходилось отказываться от

конечного объяснения зла, то есть признавать для его объяснения судьбу.

б) Итак, чувственно-материальный космос, если он трактуется как

абсолют, требует признания для себя такого своего первоединства, которое

является принципом и всего в нем целесообразного, и всего в нем

нецелесообразного. Судьба и есть внеличностный принцип объяснения всего

целесообразного и всего нецелесообразного, возникающего в

чувственно-материальном космосе в условиях признания его в качестве

последнего абсолюта. Такое совпадение всего целесообразного и

нецелесообразного, всего умственного и душевного, а также всего

умственно-душевного и телесного античные философы называли {единым}, все

превосходящим {первоединством} и решительно все охватывающим и везде

наличным {первоединством}.