128 Глава VII

ни в чем не повинного Эдипа. Однако,

веря в рок, античный мир признавал

в то же время независимость от него

свободной человеческой воли. Так

и в этой трагедии: Эдип знал предопределение

рока, но боролся с ним всеми

силами, сохраняя всю свободу своей

воли. Софокл пожелал, чтобы и в этой

трагедии воля героя была главной

пружиной действия. Эдип страстно

желает узнать правду, отыскать убийцу

Лая, зная, что только таким путем

он спасет от страданий свой народ.

Он упорно ведет следствие против

самого себя, обнаруживая все благородство

своего характера в борьбе

с этой неизвестностью. Эдип гибнет,

рок торжествует. Но зритель не остается

подавленным его неумолимой силой.

Сострадая герою, зритель испытывает

вместе с тем огромное нравственное

удовлетворение от величественного

изображения борьбы, страданий и гибели

героя.

Софокл удивительно искусно построил

фабулу пьесы. С каждой последующей

сценой трагическое напряжение

нарастает все больше и больше. На пути

следствия встречаются эпизоды, которые

на первый взгляд как будто препятствуют

«узнаванию» либо отдаляют

его, но которые на самом деле неизбежно

ведут к нему, пока из перекрестного

допроса коринфского гонца и фиван-

ского пастуха Эдипу не открывается

его ужасный грех. Самое «узнавание»

весьма выразительно с чисто сценической

стороны, так как требует для

своего осуществления двух\яиц. Коринфянин

не знает происхождения Эдипа;

ему известно только, что Эдип приемный

сын Полиба и Меропы. С другой стороны,

фиванский пастух, отнесший младенца

на Киферон, знает, что Эдип —

сын Лая и Иокасты, но ничего не знает

о том, что Эдип был усыновлен коринфским

царем. Только из сопоставления

показаний того и другого выясняется

истина.

Несколько раньше, чем для Эдипа,

эта истина открывается для Иокасты.

Раскрытие ее невольной вины поэт

изображает с таким же потрясающим

•ррагизмом, как и раскрытие невольного

греха Эдипа. Узнавание для Иокасты

наступает еще до прихода фиванского

пастуха. Когда опрашиваемый Эдипом

коринфский гонец отвечает, что он принял

младенца с проколотыми ножками

на Кифероне и передал его человек,

называвший себя пастухом Лая, для

нее все становится ясным: Эдип —

ее сын, и он же ее муж. С сознанием

этого жить невозможно. Но если она

должна умереть, пусть живет хотя бы

Эдип. Отсюда ее просьба к Эдипу прекратить

дальнейшие расспросы и ее реплики,

бросаемые, очевидно, в сторону:

Довольно, что страдаю я (ст. 1034).

Хоровые партии «Эдипа-царя» Софокла,

изящные по своей словесной форме

и написанные разнообразными лирическими

размерами, пронизаны глубокой

верой в богов и надеждой на их помощь

гибнущему городу. В стасиме втором

выражена вера в нетленные вечные

законы, которые в небесной выси взошли

из лона Правды. Здесь же содержится

и мольба к Зевсу, навеянная

непочтительным отзывом Иокасты

о Фебовых пророчествах,— обратить

свой взор на дерзких смертных, переставших

верить в пророчество Феба.

Кажется, что в этих словах выражена

и личная преданность поэта аполлонов-

скому культу. Лирические партии дают

в то же время яркие картины, рисующие

жизнь гибнущего от чумы города,

и картины, возникающие в воображении

хора в связи с развивающимися событиями.

Софокл 129

Вот, например, вторая пара строф

(строфа 2 и антистрофа 2), где говорится

о страданиях города:

Горе! Меры нет напастям!

Наш народ истерзан мором,

А оружье для защиты

Мысль не в силах обрести.

Не взрастают плоды нашей матери Геи.

И не в силах родильницы вытерпеть

мук.

Досмотри на людей,— как один за

за другим

Быстрокрылыми птицами мчатся они

Огненосного мора быстрей

На прибрежья закатного бога... х

Жертв по граду не исчислить,

Несхороненные трупы,

Смерти смрад распространяя,

Неоплаканы лежат.

Жены меж тем с матерями седыми

Молят, припав к алтарям и стеная,

Об избавленье от тягостных бед.

Смешаны вопли с пеанами светлыми.

О златая дочь Зевса 2, явись

Ясноликой защитой молящим! з

В первом стасиме хор поет о тайном

убийце, который рыщет в глухом лесу

и скрывается подобно бесприютному

зверю в пещерах угрюмых гор. Его

гонит среди зарева молний Аполлон,

за ним мчится вслед рой неизбежных

Эриний (стр. 463 и следующие).

В четвертом стасиме, когда тайна

Эдипа уже раскрыта, хор высказывает

мысли о ничтожности и скоротечности

человеческого величия и счастья. Эдип

стяжал у людей венец счастья, а где

теперь чернее мрак погибели, глубже

грех и сильней насмешка рока?

В древности трагедия Софокла «Эдип-

царь» пользовалась громадной популярностью

и считалась образцом трагедии

вообще. Такая оценка является совершенно

естественной с точки зрения

эстетических воззрений античной Греции.

Прежде всего в этой трагедии

ярко показана власть рока над человеческой

жизнью. Прихоть Рока губит

Эдица, который лично ни в чем не повинен.

Правда, род Эдипа был греховен,

и афинский зритель, который хорошо

знал миф об Эдипе, не мог отделаться

от мысли об ответственности отдельных

членов рода за грехи своих прародителей.

Однако об этом родовом грехе

в трагедии Софокла почти ничего не

говорится. Поэтому идея рока, губящего

ни в чем не повинного человека,

в этой трагедии Софокла проводится

более резко, чем в «Орестее» Эсхила,

где постоянно речь идет о родовом

грехе, угнездившемся в доме Тантала,

и с этой точки зрения ответственность

отдельных членов рода за совершенные

их предками грехи становится более

понятной. Не то у Софокла. Эдип

делал все, чтобы избежать своей злой

судьбы, предсказанной ему Аполлоном,

и не его вина, если ему не удалось

этого достичь. Собственная же вина

Эдипа не очень велика. В трагедии

несколько раз подчеркивается вспыльчивость

и необузданность Эдипа, его

склонность к быстрым решениям без

предварительного обдумывания и к

немедленным действиям. Последнее

проявилось и в его роковой встрече

со своим отцом. Но это лежит за пределами

собственно пьесы. В самой же

пьесе вспыльчивость Эдипа ярко показана

в сцене с Тиресием. Забыв о том,

что перед ним прорицатель, которому,

согласно общему убеждению, известно

прошедшее, настоящее и будущее, и что

у Тиресия могли быть свои мотивы

к тому, чтобы ничего не говорить