«Карамзинизм»

Поэтическая программа Н.М.Карамзина

Основные идеи языковой реформы Н.М.Карамзина изложены в нескольких его программных статьях 1802-1803 годов: “О любви к отечеству и народной гордости”, “Отчего в России мало авторских талантов?”, “О книжной торговле и любви к чтению в России”. Коротко суть предложений Н.М.Карамзина такова: “Истинных писателей было у нас ещё так мало, что они не успели дать нам образцов во многих родах; не успели обогатить слов тонкими идеями; не показали, как надобно выражать приятно некоторые, даже обыкновенные, мысли. Русский кандидат авторства, недовольный книгами, должен закрыть их и слушать вокруг себя разговоры, чтобы совершеннее узнать язык. Тут новая беда: в лучших домах говорят у нас более по-французски! <…> Что ж остаётся делать автору? Выдумывать, сочинять выражения; угадывать лучший выбор слов; давать старым некоторый новый смысл, предлагать их в новой связи, но столь искусно, чтобы обмануть читателей и скрыть от них необыкновенность выражения!” (“Отчего в России мало авторских талантов?”) (9).

Карамзин предлагал так искусно “угадывать лучший выбор слов”, чтобы незаметно этот язык стал для читателя “языком его собственного сердца”, его существом, его сознанием и поведением. Такая установка слова (10) на лёгкость восприятия, незаметность художественных приёмов, гладкость и плавность стиля принципиально отличалась от установки слова на произнесение, от ораторской установки слова в поэзии классицизма. Вместо громогласной, многословной, высокопарной оды с неприкрытой схемой строения строфы, обнаженными риторическими фигурами, требующей от читателя усилий для специально затрудненного текста, вместо этого Карамзин предложил поэзию иного типа с установкой на чтение “про себя”, на тихое уединенной чтение, на легкое восприятие текстов, незаметно сочетающих приятное с полезным. Такая установка поэтического слова предполагала развитие жанров, которые раньше существовали на периферии — прежде всего песни и элегии.

Теоретически изложенные принципы новой поэтики Карамзин практически воплощал в своих произведениях:

Осень

Веют осенние ветры

В мрачной дубраве;

С шумом на землю валятся

Жёлтые листья.

Поле и сад опустели;

Сетуют холмы;

Пение в рощах умолкло —

Скрылися птички.

Поздние гуси станицей

К югу стремятся,

Плавным полётом несяся

В горных пределах.

Вьются седые туманы

В тихой долине;

С дымом в деревне мешаясь,

К небу восходят.

Странник, стоящий на холме,

Взором унылым

Смотрит на бледную осень,

Томно вздыхая,

Странник печальный, утешься!

Вянет Природа

Только на малое время;

Все оживится.

Всё обновится весною;

С гордой улыбкой

Снова Природа восстанет

В брачной одежде.

Смертный, ах! вянет навеки!

Старец весною

Чувствует хладную зиму

Ветхия жизни. (11)

Элегия не предполагает громкого устного декламирования и более рассчитана на тихого “задумчивого” читателя, на чтение “про себя”. Поэтическая мысль выражена искусными и действительно незаметными приёмами. Например, стихи из шестой строфы элегии могут быть прочитаны так —

Вянет Природа

только на малое время.

Но можно и так:

Только на малое время

Всё оживится. (12)

Совершенно противоположные смыслы (вечная обновляем ость жизни и её мимолетность), но все они входят в поэтическую мысль — амбивалентное ощущение реальности как увядания, угасания, бренности, смертности и одновременно как обновления, воскресения, возрождения вновь и вновь. Автор выделил курсивом своё сегодняшнее настроение: сейчас ему кажется, что осеннее увядание обернется скорым оживлением, но в других обстоятельствах и с другим настроением актуализируется другой смысл — всё, конечно, оживится, но “только на малое время”, чтобы вскоре опять увянуть. Текст содержит и тот, и другой смысл. Адекватное прочтение текста карамзинской элегии возможно, во-первых, только при чтении “про себя”, так как чтение вслух может заглушить тончайшие смысловые оттенки, созвучия, намёки и пр.; во-вторых, только при многократном обращении к нему, так как текст содержит множество смыслов, каждый из которых обнаруживает себя и становится понятным при определенном душевном настрое. Неслучайно поэтому изменился формат книг и журналов начала XIX века (13) — они стали более компактными, “карманными”, как бы специально рассчитанными на постоянное ношение книги с собой и перечитывание её в беседке парка, во время путешествия и т.д.

Однако Карамзин в силу инерции литературного процесса не мог преодолеть привычных приёмов риторической поэзии XVIII века: чёткое строфическое деление текста, жестковатый для такой элегии размер (дактиль с чередованием трех- и двустопных стихов, хотя использование трёхсложного размера да ещё в разностопных стихах было большим новаторством), унаследованная от классицизма бледность, сухость и бедность лексики (седые туманы, тихая долина, унылый взор, странник на холме, бледная осень — слишком знакомая лексика, новым в неё было, пожалуй, только слово “дым”). Поэту, сформировавшемуся в 70-ые годы XVIII века, преодолеть эту инерцию было сложно.

Поэтическая программа карамзинистов

К началу XIX века в литературной жизни участвовало более молодое многочисленное поколение поэтов, в основном, среднего (и даже ниже) дарования. Особенность этого историко-литературного заключалось в том, что не было стилевого единства. Это был особый этап в истории русской литературы, который удачно определил Ю.М.Лотман: “Сочетание “уже не” и “ещё не” становится основным признаком эпохи” (14). Однако это не означает, что не было никаких поэтических норм. Законы поэзии, созданные Буало, Лагарпом, Баттё и декларированные в России Ломоносовым, Сумароковым, Херасковым и др. продолжали действовать, хотя соблюдение их не считалось обязательным. В литературе действовала сложная смесь различных правил, практически каждый поэт имел оригинальную поэтическую систему.

Именно потому, что не было единой поэтической системы, представление о поэтическом мастерстве часто связывалось не с изобретением нового, а с полным и свободным овладением уже существующей системы; поэту следовало развивать в себе способность переключаться из одной поэтической системы в другую, соблюдая поэтический ритуал каждой из них. Тексты насыщаются цитатами и реминисценциями, которые становятся свёрнутыми программами иных поэтических систем, цитаты реконструируют в сознании читателя иные стили и смыслы, подключают к ним смыслы читаемого текста и обогащают его рядами ассоциаций. Обилие цитат связывает произведения разных авторов между собой и рождает эффект единого текста, который является своего рода литературным фоном для поэтов первого ряда (15).

Одно из наиболее заметных течений в литературе 1790-1800-х годов – карамзинизм. Задача, выдвинутая Карамзиным (“угадывать лучший выбор слов”) и опробованная им самим, допускала множество вариантов такого выбора и потому стала эстетическим девизом многих поэтов среднего, как правило, дарования. Очень кстати оказалось карамзинское требование неброскости, неяркости в поэтическом изображении, требование сглаженности художественных приёмов, простоты, приятности текста.

Что составляло основу, идейно-структурный центр карамзинизма как литературного направления определить непросто, так эта основа “колебалась” в разные годы и была неодинакова у разных поэтов — В.А.Жуковского, П.А.Вяземского, А.Ф.Воейкова, Д.Блудова и др.; кроме того, часто было так, что теоретические воззрения поэта (например, В.А.Жуковского) ближе к средней карамзинской норме, а его художественные произведения находились на периферии карамзинизма, рискуя выпасть из системы. И всё-таки вопрос остаётся: что есть идейно-теоретическая основа карамзинизма?

Карамзинисты в литературной борьбе обвиняли своих противников в “бессмыслице”, отстаивая “здравый смысл”. Критерием художественного достоинства текста была разумность, ясность, незатрудненность, лёгкость восприятия; плохое произведение для карамзинистов — произведение непонятное, странное. Баллады карамзиниста Жуковского с их таинственностью и фантастикой были на пределе допустимого. Текст не должен устанавливать для читателя новые свои правила понимания, а должен реализовывать общеизвестные нормы. Соответственно с образом читателя, не желающего утруждать себя глубокомысленным чтением, менялся идеальный облик поэта — теперь это не поэт-учёный, поэт-труженик, осваивающий науку поэзии, а беспечный ленивец, мечтатель, странник.

Рассмотрим на примерах некоторые особенности поэтики карамзинизма.

Идеалом поэтического мастерства карамзинистов считалось виртуозное владение литературными нормами (владение — не обязательно соблюдение, чаще даже нарушение, но всегда превосходное ощущение нормы). Смысл произведения рождался из тончайших семантических сдвигов, отклонений от нормы. Вот, например, стихи из послания к друзьям В.Л.Пушкина:

Но боже сохрани, чтоб точно думал я,

Что в наши времена не водятся друзья!

Нет, бурных дней моих на пасмурном закате,

Я истинно счастлив, имея друга в брате!

(“К ***”, 1816) (16)

Стих «Нет, бурных дней моих на пасмурном закате» получил всеобщее одобрение среди друзей-карамзинистов, потому что он построен на мельчайших смысловых сдвигах. «Дни» в значении «жизнь» было затёртым стилистическим штампом, штампом было изображать старость как «вечер», «осень», «закат», однако В.Л.Пушкин использовал эпитет “пасмурный закат” и активизировал, оживил стёртый поэтический образ; более того, внесённый элемент зримой картинности (пейзаж!) воспринимался как литературная смелость автора. Стих воспринимался как свежий, интересный. Читатели замечали в этом стихе ещё одно новшество: сочетание элегической лексики (признак среднего стиля) и синтаксической инверсии (признак высокого стиля) (17) –это соединение было допустимым, но явственно ощущалось и рождало новые смыслы (повышенная значимость личных переживаний человека).

Ещё одна яркая черта карамзинизма: эта поэзия нуждалась в противниках, против “бессмыслицы” которых можно было бороться, и даже сама создавала “поэтическую бессмыслицу”. Если поэт ценится за виртуозное владение литературными нормами, то это можно заметить и оценить, если рядом есть те, кто эти нормы не знает, не соблюдает. Поэтическая система карамзинизма нуждалась в контрастах и сама их создавала. Идеалу “здравого смысла” противостояла странность поэтических вымыслов В.А.Жуковского, некоторые лицейские стихи А.С.Пушкина, “галиматья” дружеской фамильярной поэзии В.Л.Пушкина, сатир А.Ф.Воейкова, гусарщины Д.Давыдова. И те, и другие создавали мир “поэтической бессмыслицы”, к которой неприменимы литературные нормы. Рассмотрим несколько примеров такой поэзии.

В 1820 году была напечатана поэма А.С.Пушкина “Руслан и Людмила”, которую карамзинисты восприняли как “поэтическую бессмыслицу”. А.Ф.Воейков так комментировал текст пушкинской поэмы:

«Трепеща, хладною рукой

Он вопрошает мрак немой.

“Вопрошать немой мрак” смело до непонятности…

С ужасным пламенным челом

То есть с красным, вишнёвым лбом» (Сын Отечества. – 1820. – № 37) (18). И А.Ф.Воейков, оценивающий метафоры с точки зрения “здравого смысла”, и А.С.Пушкин, нарушающий правила “здравомыслия”, принадлежат одной поэтической системе, так как оба пользуются приёмом тончайших смысловых сдвигов. Еще один пример нарушения “здравого смысла” в поэтическом тексте. В 1814 г. В.А.Жуковский написал послание “Императору Александру”, в котором были такие стихи:

Что мыслил ты, вблизи послышав клики славы,

А в отдалении внимая, как державы

Дробила над главой земных народов брань. (19)

На эти стихи К.Н.Батюшков заметил: «Брань, которая дробит державы над главой земных народов! Я этого не понимаю и прошу истолковать» (20). Выбор этих слов Жуковским понятен: он писал, по сути дела, оду Александру I, в которой затрудненность текста (сукцессия) является жанровым требованием; на оду указывает и декламационная установка слова Жуковского — в словосочетании “брань дробит” заметно и “сладкогласие” (по терминологии М.В.Ломоносова) и “звукоподражание”. Батюшков оценивает произведение Жуковского как послание и вычёркивает из текста всё одическое. Жуковский ответил своим друзьям-критикам (К.Н.Батюшкову, А.И.Тургеневу и др.) шуточным посланием “Ареопагу”, где согласился с замечаниями Батюшкова и стих поправил:

Что стих: Дробила над главой

Смешной и тёмный стих! Быть может, бес лукавый,

Моих баллад герой,

Сшутил таким стихом коварно надо мной.

Над искусителем себя мы позабавим

Балладой новою, а стих хоть так поправим:

Ниспровергала, враг земных народов, брань!.. (21)

Другой разновидностью «поэтической бессмыслицы» карамзинизма была дружеская фамильярная поэзия. Карамзинисты разрабатывали жанр послания, поскольку он был нейтральным жанром (не одический, не элегический), свободно допускающим эксперименты. В творчестве В.Л.Пушкина получил развитие жанр дружеского послания, фамильярные, иногда полуцензурные тексты, создающие эффект непринужденного дружеского общения:

Что делать, милый мой Толстой?

Обедать у тебя никак мне невозможно:

Страдать подагрою мне велено судьбой,

А с нею разъезжать совсем неосторожно! <…>

Смотрите: за плечами

Стоит курносая с косою на часах –

Махнёт… прощайтесь с стерлядями,

С вином шампанским и с стихами!

Не лучше ль грозную на время удалить,

И с нами хоть годок пожить?

(«К графу Ф.И.Толстому», 1816) (22)

С точки зрения карамзинистской поэзии тончайших смысловых оттенков такой текст — полная “галиматья” (не-текст), но вместе с тем выпадающая из системы, так как и “галиматья” имела свои правила, которые виртуозно соблюдались (подбор низкой лексики, неблагозвучие, недопустимые сочетания размера и темы).

«Поэтическая бессмыслица» карамзинизма представлена также знаменитым «Домом сумасшедших» А.Ф.Воейкова (литератор, прославившийся литературным хулиганством, ср. пушкинское слово «воейковствовать»). Рукописный текст, состоящий из простеньких куплетов:

Прозаикам и поэтам,

Журналистам, авторам,

Не по чину, не по летам,

Здесь места по номерам.

В куплетах дана пародийно-ироническая характеристика известным русским литераторам как обитателям дома сумасшедших. Текст свободно разъединяется на части, собирается в ином порядке, устаревшие куплеты исключаются, добавляются новые. Текст всегда остается незаконченным, открытым для изменений. Кроме того, устное бытование текста неизбежно искажало первоначальный вариант. По сравнению с правилами “здравого смысла” такое произведение было не только не-текстом, но граничило действительно с хулиганством, однако тоже входило в поэтическую систему карамзинизма.

У «поэтической бессмыслицы» карамзинистов есть серьёзный историко-литературный смысл. В такого рода произведениях накапливался опыт неожиданных сцеплений, новая образность. Когда определились контуры романтизма, именно периферия карамзинизма стала восприниматься как наиболее ценное в его наследии. Странности поэзии Жуковского, мистика и фантастика баллад, осуждавшаяся карамзинистами, будут оценены как признаки истинно романтической поэзии.

Развитый В.Л.Пушкиным и другими карамзинистами непринужденный стиль дружеских посланий будет использован в исповедальной интимной лирике романтиков. Принцип бесконечного текста воейковского “Дома сумасшедших” использует А.С.Пушкин для построения романа в стихах “Евгений Онегин” (23). Кроме того, карамзинисты создали особый стиль непринужденного дружеского общения в письмах, поэтической переписке, в непечатных литературных шалостях, в результате чего возник феномен бытового поэтизирования (24), граница литературы и жизни оказалась размытой; из феномена бытового поэтизирования родился романтический принцип “жизнь и поэзия — одно”, родилась гармоническая слитность стиха и жизни в творчестве А.С.Пушкина.