V. Речь и реакция на нее

Полученная оценка широкой роли речи не означает, что речь мы будем понимать в тривиальном смысле. Напро­тив, встречная работа психолингвистики должна состоять в пересмотре и новом анализе самого феномена речи.

Поразившая в свое время умы идея Сепира-Уорфа, ппсходящая в какой-то мере к В. Гумбольдту и имеющая сейчас уже длинную историю дискуссий и обсуждений, состояла в том, что язык навязывает человеку нормы познания, мышления и социального поведения: мы можем познать, понять и совершить только то, что заложено в пашем языке. Прав В. А. Звегинцев, что по существу эта гипотеза пока еще и не опровергнута и не отброшена. «С ней не разделаешься, — продолжает он, — простой на­клейкой на нее ярлыка, что она «ложная» или «идеали­стическая»»⁷³. И В. А. Звегинцев по-своему преобразовал эту идею: «Лингвисты, пожалуй, даже несколько неожи­данно для себя обнаружили, что они фактически еще не сделали нужных выводов из того обстоятельства, что человек работает, действует, думает, творит, живет, {183} будучи погружен в содержательный (или значимый) мир языка, что язык в указанном его аспекте, по сути говоря, представляет собой питательную среду самого существо­вания человека и что язык уж во всяком случае является непременным участником всех тех психических параме­тров, из которых складывается сознательное и даже бес­сознательное поведение человека»⁷⁴.

Одна крайность — думать, что язык представляет со­бой некую полупрозрачную или даже вовсе непрозрачную среду, которой окружен человек и которую мы не за­мечаем, полагая, что непосредственно общаемся с окру­жающим миром; противоположная крайность — пред­ставления классического сенсуализма, что индивид с по­мощью своих органов чувств и ощущений общается с миром, познает его и воздействует на него без всякой опосредствующей среды. Этот сенсуалистический Робин­зон завел философию в тупик. Поэтому новейшая идеа­листическая философская мысль пытается отбросить «ощущение» и погрузиться в спекуляции о «языке».

Материалистическая философия рассматривает «субъ­ект» (как полюс теории познания) в его материальном бытии как существо телесное, чувственно общающееся с внешним миром, и как существо социальное, глубоко насыщенное опытом других людей и отношениями с ни­ми. Наконец, диалектический материализм историчен по своему методу. И это последнее обстоятельство особенно важно для разрешения указанных лингвистических спо­ров. Если бы даже в какой-то отдаленный момент чело­век был отделен от объективного мира совершенно не­прозрачной языковой средой, мы обязаны были бы сразу внести в эту умозрительную картину динамику: непро­зрачная среда становится все более прозрачной, па пол­пути она уже полупрозрачна, чтобы в некоей предельной перспективе стать вовсе прозрачной; ведь нельзя брать язык в его неподвижности, а человека в его бездеятель­ности по отношению к объектам, если же поправить обе эти ошибки, мы получим указанную уже не статическую, а динамическую схему. Да и в самом деле, чем глубже в прошлое, тем более словесная оболочка негибка и неадекватна подлинной природе вещей, развитие же {184} технической практики и научного знания энергично разми­нает ее, делая из хозяина слугой человека.

Другая важная сторона современных лингвистических споров состоит в том, что многими авторами язык берет­ся не как языковое или речевое общение, а как само­довлеющая система, усвоенная индивидом, и рассматри­вается помимо проблемы обмена словами между людьми. Эта проблема обмена или речевой реципрокности опять-таки оказалась довольно большой неожиданностью, лишь сравнительно недавно во весь рост возникшей перед дру­гими лингвистами и психолингвистами. Данная ситуация тоже дальновидно констатирована в цитированной книге В. А. Звегинцева: «Возникает также необходимость ис­следований, исходящих из недавно осознанного факта, что акт речевого общения двусторонен и что одинаково нужно изучать его с обеих сторон. Ведь в речевом акте не только что-то «выдается» (значение или информация), но это что-то и «воспринимается» (опять-таки значение или информации, но ужо «с другой стороны»)»⁷⁵.

Выше мы рассматривали экстероинструкцию и ауто-инструкцию как в основном эквивалентные. Теперь после, этого короткого лингвистического вступления надо обра­тить внимание и на их противоположность, на их проти­воборство.

В. С. Мерлин показал, что словесная инструкция за­тормозить проявление ранее выработанной оборонитель­ной двигательной реакции на условный раздражитель действует у одних испытуемых с хода, у других с заметными затруднениями. В последнем случае на помощь привлекались поощряющие мотивы: например, экспери­ментатор говорит, что опыт проводится не просто в научных целях, но имеет задачей выяснить профпригодность испытуемых, — и теперь они успешно справляются с задачей затормозить движение. Значит, эта мотивировка устранила, сняла некое противодействие инструкции, ко­торое имело место. У некоторых испытуемых В. С. Мер­лин обнаружил, наоборот, ярко выраженную преувеличенную («агрессивную») реакцию после получения сло­весной инструкции на торможение: вместо отдергивания пальца при появлении условного сигнала (которое {185} инструкция требовала затормозить) они с силой жмут ру­кой в противоположном направлении. Значит, к инструк­ции приплюсовался некоторый иной стимул: либо гете­рогенный, либо просто негативный, антагонистичный⁷⁶. Н. И. Чуприкова со своей стороны констатирует: «Сте­пень стимулирующей и тормозящей роли второй сигналь­ной системы при выработке и угашении условных реф­лексов у человека варьирует в достаточно широких пределах... Эта сила (второсигнальных воздействий. — Б. П.) может определяться... характером словесной стимуляции экспериментатора, наличием ил и отсутствием противоположной второсигнальной стимуляции (недове­рие испытуемых к словам экспериментатора) и т. п.»⁷⁷. Что лежит, какая психофизиологическая реальность, под этими словами: «Недоверие к словам экспериментатора»? Очевидно, меткое выражение «противоположная второ-сигнальная стимуляция» наводит мысль на правильный путь: здесь может иметь место действующий комплекс прежде накопленных данным индивидом в течение жизни или на каком-то недавнем промежутке, находившихся в латентном состоянии стимуляций; но ведь тут может иметь место не просто случайное столкновение двух про­тивоположно направленных инструкций, а явление отри­цательной индукции: словесная инструкция в некоторых случаях индуцирует противоположную, хоть и лежащую в той же плоскости, собственную второсигнальную сти­муляцию, негативную аутоинструкцию, которую в этом контексте можно называть волей.

Ее негативный характер может не бросаться в глаза. Она может у человека вне экспериментальных условий выглядеть как вполне спонтанное, а не негативное формирование желания, намерения, планов, программ. Мо­жет показаться, что инструкции экспериментатора про­сто осложняются прежним жизненным опытом испытуе­мого⁷⁸. Но все-таки, как и в случае прямого недоверия к экспериментатору, сложнейшая внутренняя второсигнальная активность индивида в конечном счете является, по-видимому, ответом, отрицательной индукцией на {186} какие-то, пусть следовые, второсигнальные воздействия других людей, на слова и «инструкции» окружающей или окружавшей в прошлом человеческой среды.

Таким путем можно расчленить экстероинструкцию и аутоинструкцию, иначе говоря, внушение и самовнуше­ние, еще точнее, суггестию и контрсуггестию. Первичным останется внушение, которое наука и должна подвергнуть анализу, прежде чем перейти к вторичному и производ­ному — негативному ответу на внушение или его откло­нению или, напротив, его возведению в степень.

Это очень важный шаг — выделить в речевом обще­нии, второй сигнальной системе, как ядро, функцию вну­шения, суггестии. Тем самым ядро находится не внутри. индивида, а в сфере взаимодействий между индивидами. Внутри индивида находится лишь часть, половина этого механизма. Принимающим аппаратом внушения являют­ся как раз лобные доли коры. Очевидно, можно даже ска­зать, что лобные доли есть орган внушаемости. Мы уже отмечали, что, согласно Л. Р. Лурия, массивные пораже­ния лобных долей приводят к невозможности для боль­ных подчинять свое поведение словесным инструкциям экспериментатора, хотя, собственно, речевая деятельность этих больных и не проявляет признаков разрушения. Под­черкнем это выражение: подчинять свое поведение сло­нам другого. Внушение и есть явление принудительной силы слова. Слова, произносимые одним, неотвратимым, «роковым» образом предопределяют поведение другого, если только не наталкиваются на отрицательную индук­цию, контрсуггестию, обычно ищущую опору в словах третьих лиц или оформляющуюся по такой модели. В чи­стом виде суггестия есть речь минус контрсуггестия. Последняя на практике подчас выражена с полной силой, но подчас в пониженной степени — в обратной зависи­мости от степени авторитета лица, являющегося источ­ником суггестии.

Понятно, что у современных (а не доисторических) людей во взрослом возрасте чистая суггестия, т. е. полная некритическая внушаемость, наблюдается только в пато­логии или в условиях гипнотического сна, отключающего (впрочем, не абсолютно) всякую «третью силу», т. е. со­поставление внушаемого с массой других прошлых второсигнальных воздействий. Это равносильно отсутствию недоверия к источнику слов, следовательно, открытому {187} шлюзу для доверия. Доверие (вера) и суггестия — сино­нимы. У детей внушаемость выражена сильно, достигая максимума примерно к 9 годам. В патологии она сильна у дебилов, микроцефалов, но в подавляющем большин­стве других психических аномалий она, напротив, пони­жена, недоразвита или подавляется гипертрофированной отрицательной индукцией.

О внушении написано много исследований, но, к со­жалению, в подавляющем большинстве медицинских, что крайне сужает угол зрения. Общая теория речи, психо­лингвистика, психология и физиология речи не уделяют суггестии сколько-нибудь существенного внимания, хотя, можно полагать, это как раз и есть центральная тема всей пауки о речи, речевой деятельности, языке.

На пороге этой темы останавливается и семиотика. Один из основателей семиотики — Ч. Моррис выделил у знаков человеческой речи три аспекта, три сферы отно­шений: отношение знаков к объектам — семантика; отно­шение знаков к другим знакам — синтаксис; отношение знаков к людям, к их поведению — прагматика. Все три на деле не существуют друг без друга и составляют как бы три стороны единого целого, треугольника. Но, гово­рил Моррис, специалисты по естественным наукам, пред­ставители эмпирического знания преимущественно по­гружены в семантические отношения слов; лингвисты, математики, логики — в структурные, синтаксические, от­ношения; а психологи, психопатологи (добавим, нейрофизиологи)—в прагматические⁷⁹. Принято считать, что из этих трех аспектов семиотики наименее перспективной для научной разработки, так как наименее абстрактно-обобщенной, является прагматика. Существуют пустопо­рожние разговоры, что можно даже построить «зоопрагматику». Однако из трех частей семиотики прагматика просто наименее продвинута, так как наиболее трудна.

Примером может послужить неудача специально по­священной прагматике в семиотическом смысле книги немецкого философа Г. Клауса⁸⁰. Дело тут сведено к до {188} вольно внешней систематике воздействия знаков на пове­дение людей по «надежности», силе, интенсивности. А именно выделяются четыре функции: 1) непосред­ственно побуждать человека, т. е. прямо призывать к тому или иному действию или воздержанию; 2) инфор­мировать о чем-либо, в свою очередь побуждающем к действию; 3) производить положительные или отрица­тельные оценки, воздействующие на поступки информи­руемого; 4) систематизировать и организовывать его ответные действия. У Ч. Морриса они расположены в другом порядке, а именно на первое место он ставит знаки-десигнаторы (называющие или описывающие, не­сущие чисто информационную нагрузку), затем аппрайзеры (оценочные), прескрипторы (предписывающие) и, наконец, форматоры (вспомогательные). Все они, по Моррису, тем или иным образом влияют на поведение человека и составляют неразрывные четыре элемента прагматики (и их не может быть более чем четыре) как науки о воздействии слова на поведение, которая в свою очередь — часть более широкой науки семиотики. Однако, будучи расставлены в таком порядке, как у Морриса, они лишают семиотику, в частности прагматику, сколько-нибудь уловимого социально-исторического содержимого. А на деле исходным пунктом является удивительный ме­ханизм прескрипции (он лишь на первый взгляд сходен с механизмом словесной команды, даваемой человеком ручному животному). Выполнение того, что указано словом, в своем исходном чистом случае автоматично, принудительно, носит «роковой» характер. Но прескрипция может оказаться невыполнимой при отсутствии у объекта словесного воздействия, необходимых навыков или пред­варительных сведений. Тогда непонимание пути к реали­зации прескрипции временно затормаживает ее исполне­ние; следует вопрос: «как», «каким образом», «каким способом», «с помощью чего» это сделать? Такой ответ потребует нового «знака» — «форманта», разъясняющего, вспомогательного. После чего прескрипция может сра­ботать. Но торможение прескрипции способно принять и более глубокий характер — отрицательной индукции, не­гативной задержки. Тогда, чтобы усилить воздействие прескрипции, суггестор должен уже ответить на прямой (или подразумеваемый) вопрос: «А почему (или зачем) я должен это сделать (или не должен этого делать)?» {189} Это есть уже критический фильтр, недоверие, отклонение прямого действия слова. Существует два уровня преодо­ления его и усиления действия прямой прескрипции: а) соотнесение прескрипции с принятой в данной соци­ально-психической общности суммой ценностей, т. е. с идеями хорошего и плохого, «потому что это хорошо (плохо), похвально и т. п.»; б) перенесение прескрипции в систему умственных операций самого индивида посред­ством информирования его о предпосылках, фактах, об­стоятельствах, из коих логически следует необходимость данного поступка; информация служит убеждением, доказательством.

Такой порядок расстановки прагматических функций разъясняет социально-психологическую сущность явле­ния, уловленного в «прагматике» Морриса.

Но ясно, что если мы и выдвинем «прагматику» на пе­реднее место в семиотике, а в составе прагматики в свою очередь выдвинем на переднее место «прескрипцию», это ничуть не снимает капитальной важности и семантики, и синтаксики, ибо, чтобы знак подействовал на поведение, он в отличие от команды, даваемой ручному животному, должен быть «понят», «интерпретирован», иначе он не знак, а просто условный раздражитель, и тем самым не имеет никакого отношения к великой проблеме суггестии, следовательно, и контрсуггестии, пожалуй, не менее, а еще более важной стороны речевого отношения.

По Моррису, речевой знак заключает в себе поведе­ние, поскольку всегда предполагает наличие интерпрета­тора (истолкователя). Знаки существуют лишь постольку, поскольку в них заложена программа внутренне­го (не всегда внешне выраженного) поведения интер­претатора. Вне такой программы, по мнению Мор­риса, нет и той категории, которая носит наименование знака⁸¹.

Сходным образом Л. С. Выготский утверждал, что знак в силу самой своей природы рассчитан на поведен­ческую реакцию, явную или скрытую, внутреннюю⁸².

Моррис подразделяет речевые знаки на «общепонятные» {190} («межперсональные») и «индивидуальные» («персо­нальные»). Индивидуальные являются постъязыковыми и отличаются от языковых тем, что они не звуковые и не служат общению, так как не могут стимулировать пове­дения другого организма. Но хотя эти знаки как будто и не служат прямо социальным целям, они социальны по своей природе. Дело прежде всего в том, что индивиду­альные и постъязыковые знаки синонимичны языковым знакам и возникают на их основе. Уотсон, на которого ссылался Моррис, называл этот процесс «субвокальным говорением». Многие теоретики бихевиоризма просто ото­ждествляли это беззвучное говорение с мышлением. Советская психология стремится расчленить внутреннюю речь на несколько уровней — от беззвучной и неслышимой речи, через теряющую прямую связь с языковой фор­мой, когда от речи остаются лишь отдельные ее опорные признаки, до таких вполне интериоризованных форм, когда остаются лишь плоды в виде представлений или планов-схем действия или предмета. Но во всяком случае на своих начальных уровнях «внутренняя речь» — это действительно такой же знаковый процесс, как и речь звуковая. Но Моррис обнаруживает между ними и боль­шую разницу. Внешне последняя проявляется в наличии и отсутствии звучания, в первичности языковых знаков и вторичности постъязыковой внутренней речи. Однако она проявляется также в различии функции обоих процессов: социальной функции языкового общения и индивидуаль­ном функции персональных постъязыковых знаков. Вну­треннее же различие между языковыми и персональными постъязыковыми знаками состоит в том, что последние хоть синонимичны, но не аналогичны первым. Различным организмам, различным лицам свойственны различные постъязыковые символы, субституты языковых знаков. Степень же их различия зависит от целого ряда особен­ностей человеческой личности, от той среды, в которой человек рос, от его культуры, т. е. от всего того, что принято называть индивидуальностью. По этой причи­не, как указывает Моррис, знаки внутренней речи не являются общепонятными, они принадлежат интерпре­татору⁸³. {191}

Ближе к языку психологии прозвучит такой пересказ процесса превращения или не превращения слышимого или видимого языкового знака в акт или цепь актов по­ведения. Сначала имеет место психический и мозговой механизм принятия речи. Это не только ее восприятие на фонологическом уровне, но и ее понимание, т. е. прирав­нивание другому знаковому эквиваленту, следовательно, выделение ее «значения», — это делается уже по мини­мально необходимым опорным признакам, обычно на уровне «внутренней речи»; затем наступает превращение речевой инструкции в действие, но это требует увязыва­ния с кинестетическими, в том числе проприоцептивными, а также тактильными, зрительными и прочими сенсор­ными механизмами, локализованными в задней надобласти⁸⁴ коры, и превращения ее в безречевую интериоризо-ванную схему действия. Либо на том или ином участке этого пути наступает отказ от действия. Машинальное выполнение внушаемого уступает место размышлению, иначе говоря, контрсуггестии. Отказанная прескрипция — это рождение мыслительного феномена, мыслительной операции «осмысливания» или выявления смысла, что либо приведет в конце концов к осуществлению задан­ного в прескрипции, пусть в той или иной мере преобра­зованного, поведения, либо же к словесному ответу (будь то в форме возражения, вопроса, обсуждения и т. п.), что требует снова преобразования в «понятную» форму — в форму значений и синтаксически нормированных предло­жений, высказываний.

Все четыре функции прагматики, по Моррису, как и по Клаусу, не связаны непосредственно с истинностью или неистинностью знаков: надежность или сила воздей­ствия знака не обязательно соответствует — ив пределе может (как увидим, даже должна) вовсе не соответство­вать объективной верности, истинности этих знаков. Обе характеристики по крайней мере лежат в разных плоско­стях (если мы и отвлечемся от допущения, что они гене­тически противоположны). На этой основе Клаус разра­ботал описания разных методов воздействия языка на реакции, чувства, поведение, действия людей, а также классификацию типов или стилей речи: проповедничеcкая, {192} научная, политическая, техническая и др. Однако все это скорее порождает вопрос: получается ли в таких рамках и возможна ли в них «прагматика» как особая дисциплина? По самому своему положению, как состав­ная часть семиотики, носящей довольно формализован­ный характер, она обречена заниматься внешним описа­нием воздействия знаков речи на поступки людей, не трогая психологических, тем более физиологических, ме­ханизмов этого воздействия, следовательно, ограничи­ваясь систематикой.

Но если двинуться к психологическому субстрату, если пересказать круг наблюдений прагматики на психо­логическом языке, дело сведется к тому, что с помощью ? речи люди оказывают не только опосредствованное мышлением и осмыслением, но и непосредственное побуди­тельное или тормозящее (даже в особенности тормозя­щее) влияние па действия других.

Отвлечемся даже от специфического смысла слов «приказ», «запрещение», «разрешение»: они уже предпо­лагают преодоление какого-то препятствия, следователь­но, наличие какого-то предшествующего психического отношения, которое требовало бы предварительного ана­лиза. Иначе говоря, «должно», «нельзя», «можно» — это форсирование преграды, тогда как мы выносим за скоб­ки прагматики факт прямого, непосредственного влияния слон одного человека на двигательные или вегетативные реакции другого. Тем более это должно быть отличаемо от словесной информации — сообщения человеку чего-либо, что становится стимулом его действия совершенно так же, как если бы он сам добыл эту информацию из предметного мира собственными органами чувств. Такой мотив действий поистине противоположен тому влиянию (суггестии), о котором мы говорим: ведь тут при инфор­мации внушаются представления, а не действия; вну­шать же представления (образы, сведения, понятия о ве­щах), очевидно, требуется лишь тогда, когда прямое внушение действий наталкивается на противодействие и остается лишь обходный путь — добиваться, чтобы чело­век «сам», своим умом и своей волей пришел к желаемым: действиям. Как уже было сказано, это называется убе­ждать. Убеждать — значит внушать не действия, а знания, из которых проистекут действия (поведение). Наконец, прибавление к убеждению «оценивающих знаний», {193} т.е. похвал или порицаний чего-либо, как и знаков-фор­мантов, подсказывающих и направляющих осуществле­ние действия, это смесь информативной коммуникации с инфлюативной, или непосредственно влияющей.

Итак, на дне «прагматики» обнаруживается исходное явление — прямая инфлюация посредством внушения. Недаром его относят к «психологическим загадкам». В самом деле это элементарное явление второй сигналь­ной системы глубоко отлично от того, что в физиологии условных рефлексов связано с так называемым подкреп­лением: простой акт внушения отличается тем, что здесь как раз нет ни положительного подкрепления (удовле­творения какой-либо биологической потребности, напри­мер получения пищи), ни отрицательного (например, болевого). Тем самым это — влияние совершенно не кон­тактное, не связанное ни в каком звене с актом соприкос­новения через какого бы то ни было материального по­средника, кроме самих материальных знаков речи. Оно носит чисто дистантный характер и опосредствовано толь­ко знаками — теми самыми знаками, которые, как мы уже видели в начале этой главы, отличают человека от всех животных.

Слово «дистантность», пожалуй, требует одной ого­ворки. Вот перед нами слепоглухонемые дети. Как учат их первой фазе человеческого общения, как осуществляют начальную инфлюацию? Берут за руку и насильно, при­нудительно заставляют держать ложку в пальцах, подни­мают руку с ложкой до рта, подносят к губам, вклады­вают ложку в рот. Примерно то же — со множеством дру­гих прививаемых навыков. В данном случае это — не дистантно, а контактно, ибо все пути дистантной рецеп­ции у этого ребенка нарушены. Но тем очевиднее, несмо­тря на такое отклонение, прослеживается суть дела. Она состоит в том, что сначала приходится в этом случае не­которым насилием подавлять уже наличные и привычные действия слепоглухонемого ребенка с попадающими в его руки предметами, как и сами движения рук и тела. На­чало человеческой инфлюации — подавление, торможе­ние собственных действий организма, причем в данном случае дети поначалу оказывают явное сопротивление этому принуждению, некоторую еще чисто физиологиче­скую инерцию, и сопротивление ослабевает лишь на про­тяжении некоторого этапа указанного воспитания. Таким {194} образом, первая стадия — это отмена прежней моторики. Вторая стадия, закрепляющаяся по мере затухания со­противления,— это замена отмененных движений новы­ми, предписанными воспитателем, подчас долгое время корректируемыми и уточняемыми. И вот что интересно: если прервать формирование нового навыка, потом будут очень затруднительны повторные попытки обучить ре­бенка этому нужному навыку, так как после того, как взрослый однажды отступил, сопротивление ребенка воз­растает. Но, напротив, когда навык вполне сформировал­ся, упрочился и усовершенствовался, ребенок уже на­чинает активно протестовать против помощи взрос­лого⁸⁵.

На этом весьма специфическом примере мы все же можем увидеть намеки и на то, что общо для всякой межчеловеческой инфлюации — обычно речевой. Первый и коренной акт — торможение. Пусть в данном случае оно носит характер механического связывания, физического пересиливания собственных двигательных импульсов ре­бенка, но суть-то обща: последние так или иначе отме­няются. Эта фаза отмены, пусть через более сложную трансмиссию, имеет универсальный характер, обнаружилаясь на самом дне человеческих систем коммуникации. Назовем ее интердикцией, запретом. Лишь второй фазой инфлюации человека на человека является собственно проскрипция: делай то-то, так-то. Это — внушение, сугге­стия. Сопротивление в первой и второй фазе имеет суще­ственно разную природу, что опять-таки можно разгля­деть и на примере этих дефективных детей. А именно и нормой фазе противится сама сырая материя: тормо­жение означает, что есть что тормозить, эта первичная субстанция инертна, она, так сказать, топорщится и упи­рается. Совсем иное дело, когда та же субстанция воз­рождается в новой роли как противовес новому навыку (недостаточно закрепленному). Она — негативизм, она — оппозиция, контрсуггестия.

Итак, мы можем обобщить: второсигнальное взаимо­действие людей складывается из двух главных уровней — {195} инфлюативного и информативного, причем первый в свою очередь делится на первичную фазу — интердиктивную и вторичную — суггестивную⁸⁶. Эту последнюю фазу можно познавать главным образом посредством изучения «те­ни», неразлучного спутника суггестии — контрсуггестии.

Как в общей нейрофизиологии возбуждение и тормо­жение представляют собой неразлучную противобор­ствующую пару, так в специальной нейрофизиологии че­ловеческой коммуникации, т. е. в отношениях между цен­тральными нервными системами двух (и более) людей, такую антагонистическую пару процессов представляют суггестия и контрсуггестия. Во всяком случае первая ин­дуцирует вторую.

Здесь не место излагать сколько-нибудь систематич­но современные знания и представления о контрсугге­стии⁸⁷. Достаточно сказать, что она красной нитью про­ходит через формирование личности, мышления и воли человека как в историческом прогрессе, так и в формиро­вании каждой индивидуальности. К числу самых тонких и сложных проблем теории контрсуггестии принадлежит тот механизм, который мы привыкли обозначать нега­тивным словом «непонимание». Вместо него следовало бы подыскать позитивный термин. Непонимание — это не вакуум, не дефект единственно нормального акта, а не­кий другой акт. Чтобы избежать неодолимого действия суггестии, может быть выработано и необходимо выраба­тывается это оружие. В таком случае знаки либо отбра­сываются посредством эхолалии, что пресекает им путь дальше к переводу и усвоению их значения, а следова­тельно, и к какому-либо иному поведению, кроме самого этого полностью асемантического, т. е. не несущего ни малейшей смысловой нагрузки моторного акта повторе­ния услышанных слов⁸⁸, либо, воспринятые сенсорным аппаратом, пусть и на фонологическом (фонематическом) уровне, знаки затем подвергаются «коверканью» — {196} раздроблению, расчленению, перестановке фонем, замене букв противоположными, что невропатологи хорошо знают в виде явлений литеральных и вербальных пара­фазии и что в норме совершается беззвучно, но способно блокировать понимание слышимых слов. В последней случае автоматическое послушание команде или возник­новение требуемых представлений хоть на время задер­живается, вызывает необходимость переспросить, а сле­довательно, успеть более комплексно осмыслить инфлюацию. Таков самый простой механизм «непонимания», но их существует несколько на восходящих уровнях: номинативно-семантическом, синтаксическо-контекстуальном, логическом.

Нa феномен «непонятности» может исходить не от принимающей стороны, а от стороны, направляющей знаки: если инфлюация, в частности суггестия, должна быть селективной, т. е. если она адресована не всем слышащим (или читающим), она оформляется так, чтобы быть непонятной для всех остальных; отсюда тайные жаргоны и условные знаки, шире — социальные или этнические размежевания диалектов и языков.

История человеческого общества насыщена множе­ством средств пресечения всех и всяческих проявлений контрсуггестии. Всю их совокупность я обнимаю выраже­нием контрконтрсуггестия. Сюда принадлежат и физиче­ское насилие, сбивающее эту психологическую броню, которой защищает себя индивид, и вера в земные и не­земные авторитеты, и, с другой стороны, принуждение по­слушаться посредством неопровержимых фактов и логич­ных доказательств. Собственно, только последнее, т. е. убеждение, и является единственным вполне неодолимым средством контрконтрсуггестии. Весь этот мир проблем сейчас нам интересен только как перечень косвенных пу­тей, способных лучше и всесторонне вести науку к по­знанию природы суггестии.

Речевую материю суггестии можно описать и проще. Все в речевом общении сводится к а) повелению и б) подчинению или возражению. Речевое обращение Пет­ра к Павлу, если и не является просто приказом, а сооб­щает информацию, все же является повелением: принять информацию. Вопрос является повелением ответить и т. д. Едва начав говорить, Петр императивно понуждает Пав­ла. Мы в этом убеждаемся, рассмотрев альтернативу, {197} стоящую перед Павлом. Он либо поддается побуждению (выполняет указанное действие, некритически принимает информацию, дает правильный ответ и т. д.), либо нахо­дит средства отказа. А именно Павел внешне или внут­ренне «возражает». Разговор — это по большей части цепь взаимных возражений, не обязательно полных, чаще касающихся той или иной детали высказываний. На во­прос Павел может ответить молчанием или неправдой. Возражением является и задержка реакции, обдумывание слов Петра: внутренне «переводя» их на другие зна­ки (а это есть механизм понимания), Павел на том или ином уровне не находит эквивалента и реагирует «непо­ниманием»; в том числе он уже сам может задать вопрос. Психическое поле возражений (контрсуггестии) огромно. Кажется, они не могут распространиться только на стро­гие формально-математические высказывания.

Настоящая глава должна лишь подвести к порогу на­учного исследования, которое, собственно говоря, только отсюда и начинается. Она имела целью поставить про­блему.

Мы приняли как отличительную черту человека — речь. Для раскрытия этого представления мы показали, что свойства человеческих речевых знаков (начиная с признака их взаимозаменимости, или эквивалентности, и признака незаменимости и несовместимости других) не только чужды общению и реакциям животных, но проти­воположны им; что речевые знаки, дабы отвечать усло­вию свободной обмениваемости, должны отвечать также условию полной непричастности к материальной природе обозначаемых явлений (немотивированности) и в этом смысле принципиально противоположны им; что, соглас­но ясно проступающим тенденциям психологической на­уки, речевая деятельность (в широком понимании) опре­деляет в конечном счете все свойства и процессы челове­ческой психики и поэтому делает возможным построение целостной, гомогенной, монистической психологии как науки; что сама основополагающая речевая функция осу­ществляется только при наличии тех областей и зон коры головного мозга, в том числе лобных долей в их полной современной структуре, которые анатом находит исклю­чительно у Homo sapiens и не находит у его ближайших ископаемых предков. Наконец, в речевой функции человека {198} вычленена самая глубокая и по отношению к другим сторонам элементарная основа — прямое влияние на действия адресата (реципиента) речи в форме внушения, или суггестии.

Если мы не хотим Декартова дуализма, а ищем ма­териалистический детерминизм, мы должны во что бы то ни стало открыть механизм этого кажущегося необъяс­нимым акта. От успеха или неуспеха зависит теперь судьба всей задачи.

Пододвинемся к ней еще чуть ближе. Интересующее пас загадочное явление суггестии, взятое в его самом от­влеченном, самом очищенном виде, согласно данному только что описанию, не может быть побуждением к чему-либо, чего прямо или косвенно требует от организма пер­вая сигнальная система. Суггестия добивается от индивида действия, которого не требует от него совокупность его интерорецепторов, экстерорецепторов и проприорецопторов. Суггестия должна отменить стимулы, исходящие от них всех, чтобы расчистить себе дорогу. Следовательно, суггестия есть побуждение к реакции, противоречащей, противоположной рефлекторному поведению отдельного организма. Ведь нелепо «внушать» что-либо, что организм и без этого стремится выполнить по веле­нию внешних и внутренних раздражителей, по необходи­мому механизмy своей индивидуальной нервной деятель­ности. Незачем внушать то, что все равно и без этого произойдет. Можно внушать лишь противоборствующее с импульсами первой сигнальной системы. А в то же вре­мя это противоборствующее начало, это «наоборот» дол­жно потенциально корениться все-таки в собственных недрах первой сигнальной системы, иначе это оказалось бы чем-то внефизиологическим, духовным.

Итак, мы дважды пришли к той же ситуации. В пер­вом разделе этой главы мы установили, что человече­ские речевые знаки противоположны первосигнальным раздражителям. Но что бы это могло значить? Теперь пришли к положению, что реакции человека во второй сигнальной системе противоположны первосигнальным реакциям. Но что бы это могло значить? Что способно «отменять» машинообразные автоматизмы первой сиг­нальной системы, если это не «душа», не «дух»? Барьер, который во что бы то ни стало надлежит взять, состоит в {199} следующем: раскрыть на языке физиологии высшей нерв­ной деятельности, какой субстрат может соответствовать слову «противоположность». Есть ли в механизме работы мозга еще на уровне первой сигнальной системы, т. е. в рефлекторном механизме, вообще что-нибудь такое, к чему подходило бы выражение «наоборот»? Если да, останется объяснить инверсию, т. е. показать, как оно из скрытой и негативной формы у животного перешло у лю­дей в форму речевого внушения.

1 См. В. Пенфильд, Л. Роберте. Речь и мозговые механизмы. М., 1964; £. Н. Lenneberg. The Biological Foundation of Language. New York, 1967; D. McNeil a. o. The Genesis of Language. New York, 1966; E. W. Count. On the Biogenesis of Phasia. — «Proceedings of VIII Intern. Congress of An­thropology and Ethnol. Sciences;», 1968, vol. I; L. Carini. On the Origins of Language. — «Current Anthropology», 1970, vol. II, N 2; S. L. Washburn, I. B. Lancaster. On the Evo­lution and the Origin of Language. — «Current Anthropo­logy», 1971, vol. 12, N 3.

2 См. Б. Ф. Поршнев. Антропогенетические аспекты физиоло­гии высшей нервной деятельности и психологии. — «Вопросы психологии», 1968, № 5.

3 См. А. Д. Сухов. Философские проблемы происхождения ре­лигии. М.: 1967.

4 См. «Вестник древней истории», 1953, № 2.

5 См. «Карла Линнея рассуждение о человекообразных», СПб., 1777.

6 См., напр., Ю. С. Степанов. Семиотика. М., 1971.

7 В. В. Бунак. Происхождение речи по данным антрополо­гии. — «Происхождение человека и древнее расселение че­ловечества». Труды Ин-та этнографии, новая серия, т. 16. М., 1951; его же. Речь и интеллект, стадии их развития в антропогенезе. — «Ископаемые гоминиды и происхожде­ние человека». Труды Ин-та этнографии, новая серия, т. 92. М., 1966; V. V. Bounak. L'origine du langage. — «Les pro-cessus de 1'hominisation». Paris, 1958.

8 См. Л. О. Резников. Гносеологические вопросы семиотики. Л., 1964.

9 См. Л. О. Резников. Гносеологические вопросы семиотики, стр. 12.

10 См. А. А. Леонтьев. Психолингвистика. Л., 1967, стр. 57—58, 105—106.

11 Л. О. Резников. Гносеологические вопросы семиотики, стр. 112—113.

12 Новейшие из утверждений такого рода см. А. И. Кац. Ин­теллектуальное поведение низших и человекообразных обезьян. — «Материалы VI Всесоюзного съезда Об-ва пси­хологов». Тбилиси, 1971.

13 См. В. А. Звегинцев. Теоретическая и прикладная лингви­стика; «Проблема знака и значения». М., 1969; «Общее языкознание». М., 1970.

14 См. А. В. Суперанская. К вопросу о построении общей тео­рии имени собственного. — «Материалы к конференции «Язык как знаковая система особого рода»». М., 1967, стр. 78.

15 См. Э. Геллнер. Слова и вещи. М., 1962, стр. 58—63.

16 А. М. Кондратов. Звуки и знаки. М., 1966, стр. 13; ср. А. Г. Волков. Язык как система знаков. М., 1966.

17 См. В. А. Звегинцев. Очерки по общему языкознанию. М., 1962, стр. 33 и др.

18 См. Т. Н. Николаева, К. Л. Успенский. Языкознание и па­ралингвистика.— «Лингвистические исследования по общей и славянской типологии». М., 1966. См. также Approaches to Semiotics. The Hague, 1964; E. Hall. The Silent Language. New York, 1959.

19 См. Л. М. Сухаребский. Клиника мимических расстройств. М., 1966; см. также в высшей степени содержательную ре­цензию: Н. И. Жинкин. Мимика больного человека. — «Во­просы психологии», 1968, № 3.

20 См. Е. Я. Басин. Семиотика об изобразительности и выра­зительности.— «Искусство», 1965, № 2; его же. О природе изображения. — «Вопросы философии», 1968, № 4.

21 См. Н. А. Любимов. Философия Декарта. СПб., 1886; В. Ф. Асмус. Декарт. М., 1956.

22 Н. А. Любимов. Философия Декарта, стр. 333.

23 И. П. Павлов. Избр. произв. М., 1951, стр. 153.

24 Исключения не составляет и специальная монография Г. А. Шичко (Г. А. Шичко. Вторая сигнальная система и ее физиологические механизмы. Л., 1969).

25 А. Р. Лурия. Теория развития высших психических функций в советской психологии. — «Вопросы философии», 1966 ,№ 7, стр. 75.

26 Л. С. Выготский. Развитие высших психических функций. М„ 1960, стр. 192—194.

27 См. А. Р. Лурия. Теория развития... — «Вопросы филосо­фии», 1966, № 7, стр. 76.

28 Л. Р. Лурия. Теория развития... — «Вопросы философии», 1966, .М- 7, стр. 76.

29 См. 5. Ф. Поршнев. Антропологические аспекты физиологии высшей периной деятельности и психологии. — «Вопро­сы психологии», 1968, № 5.

30 См. А. Н. Соколов. Внутренняя речь и мышление. М, 1967; Л. М. Штейнгарт, Н. А. Крышова. О некоторых патофизиологических особенностях нарушения функции речедвигательного анализатора. — «Физиологические механизмы наруше­ний речи». Л., 1967.

31 См. Н. И. Жинкин. Механизмы речи. М., 1958.

32 2 «Сознание». М., 1968, стр. 133 и др.

33 3 См. П. П. Блонский. Память и мышление. М.—Л., 1935; А. А. Смирнов. Проблемы психологии памяти. М., 1966.

34 См. «Коммунист», 1908, № 2.

35 Эта тенденция советской психологической науки, пожалуй, более всего осознана в трудах А. Р. Лурия (см. Л. Р. Лурия. Мозг человека и психические процессы, т. I—II. М.. 10';3 — 1970; его же. Развитие речи и формирование психологиче­ских процессов. — «Психологические исследования в СССР», т. I. M., 1969).

36 1 См. П. Г. Снякин. О центральной регуляции деятельности сенсорных систем. — «Физиологический журнал», т. 47, № 11, 1961; А. Р. Лурия. Процесс отражения в свете современной нейропсихологии. — «Вопросы психологии», 1968, № 3.

37 Д. Н. Узнадзе. Экспериментальные основы психологии уста­новки. М., 1964, стр. 100

38 См. В. Н. Мясищев. Проблемы психологии человека в свете учения И. П. Павлова об отношении к среде. — «Ученые записки ЛГУ», 1953, № 147; его же. Проблемы психологии в свете взглядов классиков марксизма-ленинизма на отно­шения человека. — «Ученые записки ЛГУ», 1955, № 203; его же. Некоторые вопросы психологии отношений чело­века. — «Ученые записки ЛГУ», 1956, № 214; его оке. Про­блема потребностей в системе психологии. — «Ученые запис­ки ЛГУ», 1957, № 244.

39 1 А. Н. Леонтьев. Чувственный образ и модель в свете ленин­ской теории отражения. — «Вопросы психологии», 1970, № 2.

40 2 См. Е. Н. Соколов. Восприятие и условный рефлекс М, 1958.

41 1 С. Л. Рубинштейн. Основы общей психологии. М., 1946, стр. 254.

42 2 См. А. А. Смирнов. Ленинская теория отражения и психо­логия. — «Вопросы психологии», 1970, № 2, стр. 20—23; Е. А. Будилова. Философские проблемы в советской психо­логии. М., 1972.

43 См. А. Н. Соколов. Внутренняя речь и мышление.

44 См. Н. И. Чуприкова. Слово как фактор управления...; ср. также В. К. Фаддеева. Методика экспериментального иссле­дования высшей нервной деятельности человека (ребенка и взрослого, здорового и больного). М., 1960; Н. Ю. Алексеенко. Взаимодействие одновременных условий реакций у человека. М., 1963.

45 См. Я. И. Чуприкова. Слово как фактор управления... Стр. 6—7, 8, 11, 49, 50, 60—61, 65—66, 124-125.

46 См. там же, стр. 106—111, 121—122, 307.

47 См. Н. И. Чуприкова. Слово как фактор управления... Стр. 105, 174.

48 См. А. Р. Лурия. Процесс отражения в свете современной нейропсихологии. — «Вопросы психологии», 1968, Kg 3, стр. 153—154; А. Л. Ярбус. Роль движений глаз в процессе зрения. М, 1965.

49 Н. Ю. Вергилес, В. П. Зинченко. Проблема адекватности образа (На материале зрительного восприятия). — «Вопро­сы философии», 1967, № 4, стр. 63—64; В. П. Зинченко, Н. Ю. Вергилес. Формирование зрительного образа. М., 1969.

50 Не все ученые могут согласиться с автором и в отрицании у животных восприятия. Это утверждение находит свое ло­гическое продолжение в положении автора о том, что «слова «психология», «психика» будут сохранены только для че­ловека». Нам представляется, что в основе такой позиции лежит неправомерное смешение понятий психического и идеального. Психика человека обретает характер идеаль­ного в результате того, что образ или идея объективиру­ются в слове, включаются в систему общественного выра­ботанного знания и начинают обладать относительной са­мостоятельностью. Психика же животных не обладает этой характеристикой идеального, но продолжает быть субъек­тивным образом объективной действительности. — Ред.

51 См. А. Р. Лурия. Высшие корковые функции человека... М., 1969; «Лобные доли и регуляция психических процессов». М., 1966.

52 А. Р. Лурия. Процесс отражения в свете современной ней­ропсихологии.— «Вопросы психологии», 1968, № 3, стр. 152, 154, 155.

53 См. А. Р. Лурия. Высшие корковые функции человека... Его же. Мозг человека и психические процессы, т. I—П.

54 1 См. Н. И. Чуприкова. Слово как фактор управления... Стр. 18—19; экспериментальные данные, стр. 129—216.

55 2 См. К. А. Абульханова-Славская. К проблеме социальной обусловленности психического. — «Вопросы философии», 1970, № 6.

56 К. А. Абульханова-Славская. К проблеме социальной обу­словленности психического. — «Вопросы философии», 1970, № 6, стр. 76—77, 80—82, 85.

57 См. К. И. Платонов. Слово как физиологический и лечебный фактор. М., 1962.

58 Н. И. Чуприкова. Слово как фактор управления... Стр. 308.

59 Цит. по: Дж. Б. Шаллер. Год под знаком гориллы. М., 1968.

60 Н. И. Чуприкова. Слово как фактор управления... Стр. 18, 65—67. 128, 286—287.

61 См. В. И. Лубовский. Словесная регуляция в образовании условных связей у аномальных детей. — «XVIII Междуна­родный психологический конгресс. Симпозиум 31: Речь и психическое развитие ребенка». М., 1966.

62 См. «Лобные доли и регуляция психических процессов»; см. ред.: В. Д. Небылицын. Крупный вклад в нейропсихоло­гию. — «Вопросы психологии», 1967, № 4; см. также: «XVIII Международный психологический конгресс. Симпо­зиум 10: Лобные доли и регуляция поведения». М., 1966.

63 См. А. Р. Лурия. Мозг человека и психические процессы, т. I—II.

64 Н. И. Чуприкова. Слово как фактор управления... Стр. 230.

65 См. Б. Ф. Поршнев. Вторая сигнальная система как диагно­стический рубеж между семействами троглодитид и гоми­нид. — «Доклады АН СССР», т. 198, № 1, 1971.

66 См. В. И. Кочеткова. Метод реконструкции основных долей мозга у ископаемых гоминид по их эндокранам. — «Вопро­сы антропологии», 1960, вып. 3.

67 См., напр., В. И. Кочеткова. Сравнительная характеристика эпдокранов гоминид в палеоневрологическом аспекте. — «Ископаемые гоминиды и происхождение человека». Труды Ин-та этнографии, новая серия, т. 92; ее же. Основные эта­пы эволюции мозга и материальной культуры древних людей. — «Вопросы антропологии», 1967, вып. 26; особенно психологически и философски неудачна статья: Ф. К- Ко­четков, В. И. Кочеткова. Ленинская теория отражения и проблемы возникновения сознания. — «Вопросы антрополо­гии», 1970, вып. 35.

68 См. Е. К. Сепп. История развития нервной системы позво­ночных. М., 1959.

69 «Павловские среды», т. III. M.—Л., 1949, стр. 163.

70 См. об этом: 5. Г. Ананьев. Психология чувственного по­знания. М„ 1960.

71 Ценный обзор и итог современного положения проблемы см. в статье С. В. Бабенковой в «Журнале невропатологии н психиатрии», т. LXX, вып. 4 (1970).

72 См. Е. И. Данилова. Эволюция руки в связи с вопросами антропогенеза. Киев, 1965; /. R. Napier. The Evolution of the Hand. — «Scientific American», 1962, vol. 207; R. H. Tatt­le. Knuckle walking and the Evolution of Hominoid Hands. — «American Journal of Physical Anthropology», 1967, vol. 26.-

73 В. А. Звегинцев. Теоретическая и прикладная лингвистика, стр. 20—21.

74 В. А. Звегинцев. Теоретическая и прикладная лингвистика, стр. 19.

75 В. А. Звегинцев. Теоретическая и прикладная лингвистика, стр. 21.

76 См. В. С. Мерлин. Своеобразие условных реакций в струк­туре волевого акта. — «Уч. зап. Казанск. Гос. ун-та», т. 113, кн. 3, 1953.

77 Н. И. Чуприкова. Слова как фактор управления... Стр. 44.

78 См. там же, стр. 309.

79 Ch. Morris. Semiotic and Scientific Empirism. — «Actes du Congres international de philosophie scientifique», Fasc. I. Paris, 1936, p. 51; его же. Signs, Language and Behaviour. New York, 1946.

80 См. Г. Клаус. Сила слова. Гносеологический и прагматический анализ языка. М., 1967.

81 См. Т. М. Дридзе. Семиотические аспекты социального по­ведения в концепции Чарльза Морриса. — «Вопросы фило­софии», 1970, № 8, стр. 167.

82 См. Л. С. Выготский. Избр. психологич. исслед. М., 1956, стр. 379.

83 См. Т. М. Дридзе. Семиотические аспекты... — «Вопросы философии», 1970, № 8, стр. 170.

84 Чаще применяемый термин «подобласть» противоречив, так как речь идет о совокупности трех областей.

85 См. А. И. Мещеряков. Как формируется человеческая пси­хика при отсутствии зрения, слуха и речи. — «Вопросы фи­лософии», 1968, № 9. Ср. существенно иную картину обуче­ния глухих детей: Ж. И. Шиф. Усвоение языка и развитие мышления у глухих детей. М., 1968.

86 См. Б. Ф. Поршнев. Антропогенетические аспекты физиоло­гии высшей нервной деятельности и психологии. — «Вопро­сы психологии», 1968, № 5.

87 См. подробнее: Б. Ф. Поршнев. Контрсуггестия и история. — «История и психология». М, 1971.

88 См. Б. Ф. Поршнев. Эхолалия как ступень формирования второй сигнальной системы. — «Вопросы психологии», 1964, №5.