"Справка

Ахматова Анна Андреевна, 1982 г.р., уроженка г. Ленинграда, разрабатывается 5-м отд. УМГБ ЛО по делу-формуляру, в связи с чем она не допрошена в качестве свидетеля по делу Пунина Н.Н.     Гумилев Лев Николаевич арестован 6 ноября 1949 г. и направлен в распоряжение следственной части по особо важным делам МГБ СССР.     Нач. 2 отд. След. Отдела УГБ ЛО л-т

Ковалев.

    24 ноября 1949 г."²²².     Обращает на себя внимание не только содержание (дело-формуляр!), но и вопиющая небрежность, с которой эти самые "компетентные" искажают дату и место рождения.     Вместе с многочисленной группой "низкопоклонников перед Западом" был арестован Григорий Александрович Гуковский, пушкинист, специалист по русской литературе XVIII и XIX веков, профессор Ленинградского университета, давний друг Ахматовой. Он погиб во время следствия. Можно себе представить, каким пыткам его подвергли. По всей стране, но особенно в Ленинграде, с 1948 года развернулась травля "безродных космополитов", "низкопоклонников перед Западом". Проще всего назвать эту до самой смерти Сталина не прекращающуюся травлю - государственной антисемитской кампанией. Это выражалось не только в репрессиях, но и в негласно введенной процентной норме при приеме в вузы, в увольнении с ответственных постов, в "переводе" на далекие окраины. Так. целую группу историков, профессоров Университета, послали на "укрепление кадров" в Среднюю Азию. Профессор О.Л. Вайнштейн, по учебнику которого много поколений студентов изучали Средние века, был отправлен в город Фрунзе (ныне Бишкек), а некоторых работников ИТР Кировского завода отправили в Вологодскую область на подъем механизации сельского хозяйства. Зимой 1952-1953 года апогеем антисемитизма стало "дело врачей". Хотя эпицентр "дела" находился в Москве, ибо "дело" касалось в первую очередь врачей Кремлевской больницы, но сотни врачей в Ленинграде были уволены из-за своей национальной принадлежности.     Еще не оправившийся после блокады и войны город опять лихорадило, опять люди были не уверены в завтрашнем дне, опять испытывали смертельный страх. Сталин напоминал своим гражданам, кого надо бояться всегда, кто хозяин над каждым жителем страны. Это так называемые "органы", представители которых были в каждом учреждении, предприятии, конторе. Это первые отделы, спецотделы при отделах кадров.     Одной из причин разгрома ленинградской партийной верхушки, так называемого "Ленинградского дела", было то, что уже в первые послевоенные годы Ленинград раздражал сталинское руководство своим подвигом, несгибаемостью, жертвенностью.     Начали раздаваться голоса литераторов, наиболее чутких к велению партийного начальства. Они предостерегали от "жажды мученичества" и "пафоса страданий". Эти статьи (В. Ермилова, В. Вишневского, В. Инбер и др.) прокладывали дорогу для оргвыводов по отработанной схеме. Этому беспамятству противостояли строки О. Берггольц:

И даже тем, кто все хотел бы сгладить В зеркальной робкой памяти людей, Не дам забыть, как падал ленинградец На желтый снег пустынных площадей.

    Из произведений, в которых речь шла о подвиге Ленинграда, цензура беспощадно выбрасывала все "мрачное", "отрицательное", "вызывающее тревоги", "пугающее". Изуродованы цензурой были роман В. Кетлинской "Блокада", повесть Н. Чуковского "Балтийское небо", произведения Л. Рахманова, Е. Рысса. Архивом неизданных рукописей с пометой "Н.О." (не опубликовано) стала квартира Ольги Берггольц. Апофеозом этой кампании, развернутой властями, стало высказывание В. Кочетова, что и голода-то никакого в блокаду не было... Но это было уже в начале 70-х годов.     Сталин обвинил ленинградскую партийную организацию в том, что она противопоставила себя всей партии большевиков.     Была арестована вся партийная верхушка: Вознесенский, Кузнецов, Капустин, Родионов и Попков. Их заставляли учить наизусть выбитые пытками "свои" показания. Выездной суд состоялся в Доме офицеров. Приговор был приведен в исполнение после оглашения. В ночь с 30 сентября на 1 октября 1950 года они были расстреляны и погребены в Левашовской пустоши - 5 человек.     Тогда же был разгромлен любимый ленинградцами Музей обороны Ленинграда и арестован его директор Л.Л. Раков. Он был осужден на 25 лет заключения и 5 лет поражения в правах. В вину создателям Музея обороны вменили "выпячивание ленинградских руководителей". Вычислили, что портрет Попкова равен по величине портрету Сталина. В Музее "нашли" оружие - несомненно для диверсии.     По городу шли аресты партийных, комсомольских, профсоюзных руководителей, сотрудников Института истории партии, работников газет "Ленинградская правда", "На страже Родины" и многих других. Часто это были люди, сами принимавшие участие в репрессиях 30-х годов. Теперь пришла их очередь. Формулировки обвинений совпали с теми, что уже были в те годы, когда громили "зиновьевскую оппозицию".     Это особое отношение к Ленинграду вполне объяснимо идеологией тоталитарной власти: одна партия, один вождь, одно мнение, одна столица. Жестоким репрессиям подвергались представители всех слоев городского населения. Как кстати вспомнить ахматовское определение города - "опальный"!     Именно поэтому многие видные деятели культуры и искусства предпочитали Ленинграду Москву. Еще в предвоенные годы туда переехали и в послевоенные годы продолжали переезжать многие из тех, кто, казалось, был неотъемлемой частью ленинградской культурной жизни. Москвичами стали Уланова, Маршак, Чуковский, Шостакович и многие другие...     Тем не менее Ахматову в 1950 году восстановили в Союзе писателей. На собрании правления, где решался этот вопрос, выступил М. Лозинский.     Ахматова вспоминает: "...все вздрогнули, когда он припомнил слова Ломоносова о том, что скорее можно отставить Академию от него, чем наоборот. А про мои стихи сказал, что они будут жить столько же, как язык, на котором они написаны.     Я с ужасом смотрела на потупленные глаза Вел<икого> Пис<ателя> Зем<ли> Русс<кой>, когда звучала эта речь. Время было серьезное"²²³. Под Великим писателем Земли Русской Ахматова имела в виду А. Прокофьева.     Ситуация складывалась абсурдная: член Союза советских писателей - объект непрекращающейся травли...         А в 1951-1952 годах занимающий Фонтанный Дом Арктический институт Главного управления Северного морского пути предъявил претензии на служебный флигель, где было всего несколько жилых квартир, в том числе и квартира № 44. Все освобождающиеся помещения предназначались для лабораторий со специфическим оборудованием, и институт хлопотал перед городскими властями о предоставлении жильцам другой жилплощади.     К тому времени вместе с Ахматовой в одной квартире жижи И.Н. Пунина с музеем и ее дочь Анна, тогда школьница. Ирину Николаевну многократно приглашали смотреть предлагаемую жилплощадь с расчетом разлучить ее семью с Ахматовой. При этом ей цинично говорили, что если "старуха останется одна, она долго не проживет". Надо отдать должное благородству И.Н. Пуниной, которая наотрез отказывалась от всех подобных вариантов. Наконец, был найден тот, который оказался более или менее подходящим, - район, расположение комнат, этаж. Недостатком было отсутствие какого бы то ни было жилья для Льва. Правда, еще неизвестно, когда он возвратится, вот тогда возникнут почти неразрешимые проблемы.     Но в тот момент надо было решаться на переезд - все остальные жильцы из флигеля выехали и Ахматова с Пуниными оставались последними.     У Ахматовой с Фонтанным Домом было связано очень много самых сокровенных и мучительных переживаний. Уезжая во время блокады, она написала:

Там, под кровлей Фонтанного Дома, Где вечерняя бродит истома, С фонарем и связкой ключей, Я аукалась с дальним эхом, Непривычным смущая смехом Непробудную сонь вещей, Где, свидетель всего на свете, На закате и на рассвете Смотрит в комнату старый клен, И, предвидя нашу разлуку, Мне иссохшую черную руку Как за помощью тянет он^42*.

    Теперь она покидала Фонтанный Дом уже навсегда.

Особенных претензий не имею Я к этому сиятельному дому, Но так случилось, что почти всю жизнь Я прожила под знаменитой кровлей Фонтанного Дворца... Я нищей В него вошла и нищей выхожу...

    Она вошла сюда автором ряда сборников, последним из которых был "Anno Domini". Она вышла из этого дома автором "Requiem'a" и "Поэмы без героя", над которой она будет еще работать чуть ли не до конца жизни. Этот дом, "свидетель всего на свете", теперь уходил в прошлое.     Новый адрес имел свои привлекательные стороны - улица Красной Конницы (Кавалергардская), дом 4, рядом с Суворовским проспектом, вблизи от Таврического сада, от "Башни" Вяч. Иванова. Ахматова, разумеется помнила, что в доме 20 по этой улице жил Н.В. Недоброво, написавший рецензию на сборник "Четки". Много позже она сказала: "Недоброво отгадал меня"²²⁴. Он был адресатом некоторых ее стихотворений.     Из-за разрушенного серого здания был виден собор Смольного монастыря, тот самый любимый ею Смольный, который упоминается еще в стихах 1915 года: "...Белее сводов Смольного собора..."     Прекрасно зная город, она знала, в частности, и эти места. Иногда она просила привести лекарство из "слоновой аптеки". Ахматова имела в виду аптеку на углу Кирочной улицы и Суворовского проспекта. Она объясняла, что еще в елизаветинские времена здесь изготовляли лекарства для слонов, впервые тогда появившихся в Петербурге. Ей нравилось щегольнуть знанием подробностей из истории и была старого Петербурга. В этом доме она прожила 9 лет, с 1952 до 1961-го.     5 марта умер Сталин, а 4 апреля центральные газеты поместили сообщение о том, что все обвинения против врачей были ложными, а показания получены под пытками. Ахматова признавалась Л. Чуковской, что, узнав об освобождении врачей, она ночью несколько раз просыпалась от счастья²²⁵. Событие было неслыханное в новейшей истории - впервые публично власть признавалась в том, что органы арестовали и пытали неповинных людей.     Через несколько месяцев был арестован Берия и вся верхушка МГБ. Знаменательно, что в вину ему было вменено не то, в чем он был виноват на самом деле, а то, что он якобы был английским шпионом, что, конечно, истине не соответствовало.     Благодаря хлопотам московских друзей, особенно Пастернака, Ахматовой разрешили заняться художественным переводом. В начале 50-х годов Ахматова переводила поэтов союзных республик и стран народной демократии. Это были стихи Деборы Варанди, Егиша Чаренца и др. Она переводила "Марион Делорм" Гюго. Когда перевод был готов, передала через М. Лозинского текст пьесы Н.П. Акимову. К сожалению, "Марион Делорм" в переводе Ахматовой на сцене акимовского театра поставлена не была.     Все это время она не прекращала хлопот об освобождении сына. Так как она была фигурой одиозной, идти ей навстречу ни один занимающий высокий пост чиновник не решился бы, даже если бы и захотел. Ленинградские ученые - востоковед академик В.В. Струве, археолог и директор Эрмитажа М.И. Артамонов, включились в хлопоты о пересмотре дела Л.Н. Гумилева.     В 1954 году в Прокуратуру СССР хлынул настоящий поток заявлений с просьбой о пересмотре дел лиц, находившихся в заключении. С этого же времени подготавливаются большие политические перемены.     Как первое робкое проявление оттепели, через неполный год после смерти Сталина, в Ленинграде на третьем этаже Эрмитажа был расширен отдел с работами импрессионистов и постимпрессионистов.     А в следующем, 1955 году в Эрмитаже выставили 10 лет хранившийся в тайниках музея Пергамский алтарь. В связи с десятой годовщиной победы над фашизмом было решено вернуть Германии те культурные ценности, которые в конце войны были вывезены как трофеи. Москва прощалась с картинами Дрезденской галереи, Ленинград - с Пергамским алтарем. Тогда Эрмитаж посетили сотни тысяч людей. (Никому не приходило в голову, что поездка в Дрезден или Берлин будет когда-нибудь доступна).     Побывала тогда в Эрмитаже Ахматова. Пергамский алтарь она характеризует словами: грозный, трагический, великолепный, непоправимый²²⁶.     В Русском музее появились извлеченные из запасников картины художников "Мира искусства" - Сомова, Бенуа и других. Для Ахматовой встреча с этими полотнами была радостна, как встреча с молодостью. В Филармонии зазвучал ранее гонимый Шостакович. 15 января 1955 года, через 7 лет после написания, как вызов только что пережитому, были исполнены самыми знаменитыми певцами - Ниной Дорлиак, Зарой Долухановой, Александром Масленниковым - "Еврейские песни" Шостаковича.     Под впечатлением Пятой симфонии Шостаковича Ахматова написала:

В ней что-то чудотворное горит, И на глазах ее края гранятся. Она одна со мною говорит, Когда другие подойти боятся. Когда последний друг отвел глаза, Она была со мной одна в могиле И пела словно первая гроза Иль будто все цветы заговорили.

    Позже она подарила Шостаковичу свою книгу стихов с примечательной надписью: "Д.Д. Шостаковичу, в чью эпоху я живу на земле". Эти слова она впервые произнесла, услышав Седьмую симфонию...     Самым посещаемым и доступным видом развлечения было кино. На киностудии "Ленфильм" были сняты "Небесный тихоход", "В шесть часов вечера после войны". Большинство послевоенных фильмов были посвящены только что пережитой войне. Наиболее удачные - "Звезда" по повести Э. Казакевича и много позже - "В окопах Сталинграда" по повести В. Некрасова.     В 1947 году "Ленфильм" выпустил замечательный фильм по сказке Е. Шварца "Золушка", в котором великолепно сыграла главную роль Янина Жеймо. Этот фильм стал настоящим праздником для зрителей - легкий, веселый, жизнерадостный, он дарил два часа радости.     Характерна эволюция властей по отношению к А. Блоку. В 25-летие смерти поэта, в 1946 году (за несколько дней до Постановления), прошел торжественный вечер его памяти в том театре, где он работал в последние годы, - Большом драматическом. Ахматова выступала, читала стихи, ему посвященные, приняла участие в торжественной церемонии возложения цветов на кладбище.     Но в эпоху, наступившую после Постановления, Блок был не нужен. "Если бы Блок не написал "Двенадцать", мы бы его вычеркнули из истории советской литературы", - заявил Фадеев в начала 50-х годов.     А в 1955 году чрезвычайно пышно и торжественно отмечалось его 75-летие. Вечер памяти Блока прошел в Доме писателей. Блоковское торжество состоялось даже в Таврическом дворце, где выступал Владимир Орлов. Все это были признаки наступавшей "оттепели"²²⁷.     Повесть И. Эренбурга под таким названием была опубликована весной 1955 года и дала название целому десятилетию.