Послевоенный Ленинград "От Либавы до Владивостока грозная анафема звучит"

    Доклад по принятому Постановлению сделал в Смольном Жданов. Это была печатная и непечатная брань, обращенная к редакторам и сотрудникам ленинградских журналов, но в первую очередь к М. Зощенко и А. Ахматовой. Этих двух больших деятелей отечественной словесности - "гоголя советского времени", как назвал М. Зощенко Мандельштам, и поэта, чьим голосом говорил "стомильонный народ", - связало одной судьбой, многолетней опалой и гонениями Постановление ЦК ВКП(б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград". Оно было опубликовано в центральной, и в ленинградской прессе.     "Вина" этих журналов заключалась в том, что они публиковали произведения "пасквилянта" Зощенко, "безыдейные, пессимистические, чуждые советской молодежи" стихи Ахматовой. Журнал "Ленинград", который работал всю блокаду, был закрыт, в "Звезде" поменяли редколлегию. Постановление имело всесоюзное значение, но было обращено в первую очередь против Ленинграда. Оно еще р аз продемонстрировало особо враждебное отношение Сталина к Ленинграду, ибо именно этот город оказался с точки зрения властей "рассадником безыдейности". Это Постановление ЦК ВКП(б) было внесено в школьные и вузовские программы, так что несколько поколений должны были знать, что Ахматова "полумонахиня, полублудница, которая мечется между молельней и будуаром". Ее старые книги изымались из библиотек, а набор новой книги, готовой для тиражирования, был рассыпан (случайно сохранилось лишь несколько сигнальных экземпляров), и долгих 13 лет ее стихи не печатались, даже те, которые были посвящены подвигу и страданию Ленинграда²¹⁵.     С августа 1946 года началась развернутая травля поэта, "стихи которой могут принести только вред нашей молодежи". Не меньше досталось "пасквилянту" Зощенко.     Это позорное Постановление, строго регламентировавшее культурную жизнь страны, на долгие годы затормозило духовное развитие общества и было отменено лишь в первые годы перестройки, в октябре 1988 года, через 20 с лишним лет после смерти Ахматовой.

Наградили меня немотою, На весь мир окаянно кляня, Обкормили меня клеветою, Опоили отравой меня... -

эти строки выражают всю меру отчаяния Ахматовой.     В то время на первый план выходят ныне справедливо забытые писатели Бубеннов, Бабаевский, Павленко - те, кто по самой примитивной схеме писали романы, восхвалявшие Сталина и коммунистическую партию. Через пару лет, в 1949 году, когда отмечалось 70-летие вождя, вакханалия достигла апогея. Над Дворцовой площадью вечером 21 декабря был прожекторами "нарисован" в небе портрет Сталина. Культ личности Сталина можно было сравнить с культом византийских императоров. В сознании народа он был всевидящ, всеведущ и всемогущ. Все, что происходило в стране, происходило с его ведома. Неудивительно, что Ахматова именно его считала инициатором развязанной против нее травли.     Она была исключена из Союза писателей, лишена продовольственных карточек, - тем самым обречена на голод. За ней была организована слежка, что она смогла заметить, и установлено в ее комнате прослушивающее устройство, о чем она только догадывалась. У нее неоднократно совершались обыски. Знакомые, опасаясь навлечь на себя немилость начальства, старались загодя перейти на другую сторону улицы, чтобы с ней не раскланиваться. Она и сама отказывалась от встреч, опасаясь навредить своим друзьям. Н.Роскина вспоминает, как, будучи студенткой, в первые же каникулы она приехала из Москвы специально навестить Ахматову и та наотрез отказалась ее принять. Они встретились у входа в Русский музей, около львов²¹⁶. Ольга Берггольц приносила Ахматовой какую-то еду, но и ее предупредили, что такая поддержка опального поэта может ей дорого стоить. К чести О. Берггольц, она на это предупреждение ответила, что не знала, будто у революции есть такое наказание, как голодная смерть. И.Н. Пунина вспоминает, как в самом конце сентября Ахматовой вновь выдали продовольственную карточку, которую надо было прикрепить к какому-нибудь магазину. Там, где раньше была прикреплена отнятая у нее литерная карточка (в магазине на улице Бродского, напротив Европейской гостиницы, где сейчас помещение банка), прикрепить новую, нелитерную, было нельзя. Наконец, в магазине на улице Плеханова, дом 3, ей выдали вместо хлеба, не отоваренного в течение целого месяца, несколько килограммов муки²¹⁷. Сентябрь 1946 года Ахматова назвала четвертым (после третьего - блокадного) клиническим голодом. Она была уверена, что гнев Сталина навлекла на себя встречей с И. Берлиным.

И увидел месяц лукавый, Притаившийся у ворот, Как свою посмертную славу Я меняла на вечер тот. Теперь меня позабудут И книги сгниют в шкафу. Ахматовской звать не будут Ни улицу, ни строфу.

    Более того, она считала, что не санкционированная властями встреча с иностранцем спровоцировала и начало "холодной войны" и создание так называемого "железного занавеса".     И. Берлин, в оставленных им воспоминаниях, писал: "Как она утверждала, сам Сталин лично был возмущен тем, что она, аполитичный, почти не печатающийся писатель, обязанная своей безопасностью скорее всего тому, что ухитрилась прожить относительно незамеченной в первые годы революции, еще до того как разразились культурные баталии, часто заканчивавшиеся лагерем или расстрелом, осмелилась совершить страшное преступление, состоявшее в частной, не разрешенной властями, встрече с иностранцем, причем не просто иностранцем, а состоящим на службе капиталистического правительства. "Оказывается, наша монахиня принимает визиты от иностранных шпионов" - заметил (как рассказывали) Сталин и разразился по адресу Ахматовой набором таких непристойных ругательств, что она даже не решилась воспроизвести их в моем присутствии. Она приписывала все свои несчастья личной паранойе Сталина"^40*.     Это он писал уже после смерти Ахматовой. А встретиться им было суждено в Оксфорде, менее чем за год до ее кончины, летом 1965 года, через 20 лет после первой встречи.     В годы травли и гонений Ахматова написала песенку:

За тебя я заплатила чистоганом - Ровно десять лет ходила под наганом, Ни направо, ни налево не глядела, А кругом худая слава шелестела.

    А в 1959 году:

Это и не старо и не ново, Ничего нет сказочного тут. Как Отрепьева и Пугачева, Так меня тринадцать лет клянут. Неуклонно, тупо и жестоко, И неодолимо, как гранит, От Либавы до Владивостока Грозная анафема гремит.

    Идеологическое наступление шло широким фронтом. В 1948 году было опубликовано Постановление ЦК ВКП(б) "Об опере Мурадели "Великая дружба", после которого перестали исполнять музыку Шостаковича, Прокофьева, Хачатуряна и ряда других композиторов. С той поры по радио передавали исключительно Чайковского, иногрда разнообразя репертуар музыкой Римского-Корсакова и Бетховена. А Дунаевский и Соловьев-Седой должны были своими песнями внушать оптимизм.     Из эрмитажных экспозиций были убраны в запасники многие полотна европейских мастеров конца XIX - начала ХХ века, в Русском музее убрали Малявина, Кустодиева, не говоря уж о художниках "Мира искусства".     Вспоминая вторую годовщину Постановления, Ахматова записала: "В 1948 все протекло с обычной торжественностью, и вдруг через несколько дней умирает Жданов (30 августа 1948 года. - И.В.). И опять все сначала (на bis). Казалось, этот государственный деятель только и сделал в жизни, что обозвал непечатными словами старую женщину, и в этом его немеркнущая слава. Тогда еже ему был обещан памятник и полное собрание сочинений. Ни то, ни другое не состоялось. Такой мой быт, состоящий, главным образом, из голода и холода, был еще украшен тем обстоятельством, что сына, уже побывавшего в вечной мерзлоте Норильска и имеющего медаль "За взятие Берлина", начали гнать из аспирантуры Академии наук, причем было ясно, что беда во мне..."²¹⁸     Эта нахлынувшая волна мракобесия сочеталась с новыми арестами. В 1948 году начались аресты "повторников", а к 1949 году маховик репрессий вновь стал набирать обороты"^41*.     В августе 1949 года в Фонтанном Доме была арестован Николай Николаевич Пунин, который не был ни "космополитом", ни "повторником", так как в 1935 году дело до суда не дошло. Но то, что он был освобожден тогда по распоряжению Ягоды, снятого впоследствии с должности и расстрелянного как "враг народа", сыграло свою роковую роль. Пунину было 60 лет, позади блокада, во время которой он едва не умер, трудные месяцы возвращения к жизни в эвакуации в Самарканде. В 1949 году он работал в Академии художеств и на кафедре искусствоведения в Ленинградском университете. В постановлении на арест (материалы следственного дело № 3764) сказано: "Являясь апологетом формализма, Пунин в своих лекциях, на семинарских занятиях, а также и в научных работах на протяжении ряда лет защищал формалистические принципы в искусстве, преклонялся перед буржуазным искусством Запада и заявлял, что "русское, тем более советское изобразительное искусство, является лишь жалким подражанием живописи европейских стран". И вот, на основании вышеизложенного постановили Пунина Николя Николаевича подвергнуть аресту и обыску²¹⁹.     Он был осужден ОСО на 8 лет лагерной ("исправительно-трудовых" или, как назвал их позже Солженицын, "истребительно-трудовых"). Этапированных после приговора в Коми АССР, он большую часть срока провел в инвалидной зоне в поселке Абезь.     Там он и скончался в 1953 году. Ахматова откликнулась на эту смерть:

А сердце то уже не отзовется На голос мой, ликуя и скорбя. Все кончено. И песнь моя несется В пустую ночь, где больше нет тебя.

    "Повторником" был Лев Гумилев, ведь он полностью отбыл срок с 1938-го по 1943-й... В 1949 году он работал научным сотрудником в Музее этнографии народов СССР, успев защитить кандидатскую диссертацию. Его арестовали 6 ноября 1949 года. Арест, естественно, сопровождался обыском. И.Н. Пунина вспоминает, что Ахматова лежала в беспамятстве. Уводя Гумилева, оперативник бросил Пуниной реплику: "Позаботьтесь об А.А.!"²²⁰. Для Ахматовой начались вновь трудные дни хлопот...     В последних числах декабря 1949 года или в первых числах января 1950 года она была на приеме у главного прокурора города. Главная прокуратура находилась на Литейном пр., дом 47, угол ул. Белинского и Литейного пр., над областной аптекой. Ахматова позже записала, как она стояла на прокурорской лестнице: "С моего места было видно, как мимо длинного зеркала (на верхней площадке) шла очередь женщин. Я видела только чистые профили - ни одна из них не взглянула на себя в зеркало..."²²¹ Простояв достаточно долго в очереди на лестнице, ожидавшие перемещались в небольшую комнату, где была специальная регистрационная книга. Пришедшая узнать об участи своего арестованного отца Р.Б. Вальбе, записываясь в этой книге, сразу узнала типичную роспись Ахматовой - перечеркнутое строчное "а". оглядев угрюмую очередь, узнала саму Ахматову. Когда А.А. вошла в кабинет, оттуда раздались грубые мужские крики. Ахматова вышла чрезвычайно взволнованная. (Со слов Р.Б Вальбе).     После ареста сына Ахматова опять - в который уже раз! - "почистила" свой архив: уничтожила записные книжки. Сын был осужден на 10 лет лишения свободы и отправлен в Казахстан.     В жизни Ахматовой конец 40-х годов был одним из самых тяжелых этапов. Она сама была гонима, сын опять был в заключении, она почти ничего не зарабатывала, сама была "на волосок от тюрьмы", что подтверждает нижеследующий документ: