Потребность в мифологии в обществе разрушенного символического измерения, ориентированного на манипуляцию

Завершенность и функциональность предметов и вещей имеет своим следствием существенный недостаток: подобная универсальность техническая цивилизация пытает­ся компенсировать исчезновение мифологических отноше­ний. Бодрийяр связывает эти отношения с так называемой «трудовой жестуальностью», цель которой – компенсировать недостаток ирреальности в современном мире, символическую пус­тоту технического прогресса. «Жестуальное опосредование» характеризуется не только мышечно-нервной природой: в жесте таится богатая фалличес­кая символика, впоследствии выражаемая в различных схемах проникновения, со­про­тив­ле­ния, оформления, трения.

Моделью всех рит­мических жестов становится сексуальная ритмика, которая и определяет впоследствии весь современный технологический прогресс: «Традиционные вещи и орудия, мобилизуя все наше тело для усилия и его завершения, отчасти вбирают в себя глубинное либидозное содержание сексуального обмена (как это по-своему происходит и в танце, и обрядах). В тех­ническом же предмете все это подавляется и демобилизует­ся. То, что в трудовой жестуальности сублимировалось (а значит, символически реализовывалось), сегодня просто вы­тесняется. В современных технических системах ничего не осталось от анархично-зрелищного самопроизрастания ста­ринных вещей, которые могли стареть, которые наглядно демонстрировали свою работу» (33; с. 63).

Современная автоматика, которую ученый называет «бездушной», по­­­зво­ляет потребителю выйти за пределы строгого соответствия продукта жесту, создавая, тем самым, «добавочный по отноше­нию к жесту продукт». Ученый снова переносит психологический инструментарий на область философии и культурологии, предлагая в качестве аргумента исследования Ж. Пиаже. Как известно, занимаясь изучением развития детской речи, Пиаже пришел к тому, что первые жесты у ребенка становятся, своего рода, «аффективными схемами» отцовства и материнства: прообразом его дальнейших вза­имоотношений с окружающими людьми. Так, мать и отец становятся для ребенка первым опытом овладения некими первичными и вторичными «орудиями».

Примерно подобное происходит с предметами, по мере овладения ими потребителем. Но это опосредование однажды становится несоразмерным для человека и его тела, в таком случае происходит так называемое «коннотирование» этого опосредования. Сущность коннотаций Бодрийяр формулирует следующим образом: «Они выражают его как дополнительное значение своей аб­солютной связности (обтекаемости, «сподручности», авто­матизма и т.д.), но одновременно в них оформляется и от­деляющий нас от него вакуум, они образуют как бы новей­ший шаманский ритуал. Это знаки нашего могущества, но вместе с тем и свидетельства нашей безответственности по отношению к нему» (33; с. 64).

В качестве примера французский ученый приводит архетипическую символику – лестниц, чердаков, подвалов, родительского дома, потеря этой символики ведет к фрустрации. Истинной причиной этой фрустрации, которая накладывает отпечаток на дальнейшие взаимоотношения с миром, ученый считает глубокое чувство неудовлетворенности отсутствием глубинного соуча­стия: человек разучается в символах предметов окружающего его пространства узнавать свое собственное тело, свои органы или соматическую организацию.

Бодрийяр пишет: «Фак­тически свершилась настоящая революция быта: вещи ста­ли сложнее, чем действия человека по отношению к ним. Вещи делаются все более, а наши жесты – все менее дифферен­цированными. Это можно сформулировать иначе: вещами больше не определяются роли в театре жестов – в своей сверхцелесообразности они сами становятся ныне едва ли не актерами в том всеобъемлющем процессе, где на долю человека остается лишь роль зрителя» (33; с. 66).

Данный процесс имеет своим следствием интериоризацию динамики усилия, которая, абстраги­ровавшись в механизмах и жестах контроля, превратилась в так называемую «внутренне переживаемую динамику функционалистского мифа». Так, по мысли Бодрийяра, вытесненная жестуальность становится мифом, про­екцией, трансцендентностью. В том случае, когда потребитель становится пассивным обладателем предметов, он невольно начинает верить в функционирование, которое он уподобляет процедуре, «господствовавшей в старину в мире магии, когда вся реальность выводилась из одного-единственного знака» (33).

Ученый подчеркивает, что вера в чудо не противоречит вере в прогресс, они взаимосвязаны: как правило, технический прогресс порождает потребность в чуде, но именно эта потребность создает огромное поле для манипуляций с потребителем: «Это верно по отношению к техническому обществу в целом, и это вер­но также, в форме не столь явной, но стойкой, примени­тельно к бытовой среде, где малейший «гаджет» образует вокруг себя техномифологическое силовое поле. Способ применения бытовых вещей становится почти непрелож­ной схемой мировосприятия. Между тем технический пре­д­­­мет, требующий от нас лишь чисто формального соучастия, изображает нам мир, где нет усилий, где энергия абстракт­на и всецело подвижна, где жест-знак обладает абсолютной действенностью» (33; с. 67).

Следствием потребности в переживании мифологических взаимодействий становится так называемая «стилизованная обтекаемость функциональных форм», которая порождает симулякр потерянной символики. Мифология и символика, таким образом, выполняет функцию внесения с помощью знаков целе­сообразности в мир потребительского общества. В качестве примера приводится рекламу зажигалки в форме береговой гальки с продолговатой формой, которая несколько лет успешно продается. Форма зажигалки воспринимается потребителем как «высокофункциональная» совсем не потому, что такая зажигал­ка лучше высекает огонь, а потому, что она «сочетается с формой ладони». Слоган такого рекламного сообщения гласит: «Само море отшлифовало ее в фор­ме ладони».

Бодрийяр комментирует этот пример так: «Коннотация здесь двойная: зажигалка словно заново обретает одно из досто­инств изделий ремесленных, чья форма продолжает собой человеческий жест и человеческое тело. А с дру­гой сторо­ны, упоминание о море отсылает нас к мифу о природе, ко­торая уже сама по себе окультурена применительно к чело­веку и приспосабливается к малейшим его желаниям: море играет здесь культурную роль шлифовальщика, природа превращается в чудесную мастерскую ремесленника» (33; с. 68).

Таким образом, зажигалка обретает мифологическую жизнь: становится вначале морским камешком, с помощью которого далекие предки добывали огонь, по сути, являя собой волшебное огни­во, а потом становится промышленным изделием, которое предлагает новые, восходящие к мифологии, представления о целесообраз­ности. Такая же параллель усматривается в украшении американских производителей автомобилей огромными крыльями, что было символом одержимости потребительскими бла­гами. Однако, кроме этого, крылья наделяли автомобиль особым мифологическим смыслом, который расшифровывается ученым как коннотация функции победоносности.

В качестве примеров природной символики, которой активно пользуется реклама, выделяются следующие: автомобиль на рекламных плакатах украшают не только крыльями, но и фюзеляжем; ему при­сваивают знаки самолета; создается символический образ автомобиля, как вещи, легко преодоле­вающей пространство. Все эти примеры «похищены» у природы, недостатком взаимодействия потребителя с которой и объясняется его жажда приобретения всего, что, так или иначе, несет на себе отпечаток подобных символических образов. Реклама, построенная таким образом, наде­ляют коннотацию новым качеством: она становится аллего­рической. Секрет эффективно­сти подобной рекламы заключается также в том, что, по мнению Бодрийяра, «дискурс бессознатель­ного высказывается именно через аллегорию». Последнее утверждение расшифровывается ученым следующим образом: «В авто­мо­бильном крыле выражается глубинный фантазм скорос­ти, но в уклончиво-регрессивном виде. Действительно, ско­рость представляет собой функцию фаллического порядка, в ав­томобильном же крыле нам явлена лишь формализован­ная, застывшая скорость, едва ли не пожираемая глазами. Оно включается уже не в активный процесс, а лишь в «символи­че­ское» наслаждение скоростью» (33; с. 68).

Мы не склонны наряду с Бодрийяром, доказывать «фаличность» современной культуры, но разделяем его точку зрения, согласно которой завершенностью форм впослед­ствии порождается симулякр могущества: потребитель «регрессивно-нарциссически» на­слаждается обладанием – позиционируемыми рекламой как великолепными, – формами теперь уже собственного предмета.