10. Тема наказания в романе ф.М. Достоевского «Преступление и наказание».

Когда Раскольников полагал, что может соединить в себе абсолютную и всеобъемлющую власть Наполеона с назначением Мессии, он утверждался в мысли, что нашёл свою оригинальную идею и что убийство ростовщицы явится той пробой, в которой он докажет и правоту своей идеи, и возможность её реализации. Тогда он готов был продолжить начатый бой и вести его до победного конца. Но у теории героя Достоевского есть свой, исключительный акцент – “разрешение крови по совести”, что гораздо страшнее, “чем официальное разрешение кровь проливать”. Именно этот теоретический вывод Раскольникова опровергает Достоевский, сосредоточив внимание на проблеме совести преступника, которая должна стать в конце концов его наказанием.

В последнем, предсмертном номере “Дневника писателя” Достоевский в связи с толкованием образа пушкинской Татьяны ставит следующий вопрос: “Но какое может быть счастье, если оно основано на чужом несчастье? Позвольте, представьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой? И вот, представьте себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одного человеческое существо… Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии? Вот вопрос. И можете ли вы допустить хоть на минуту идею, что люди, для которых вы строили это здание, согласились бы сами принять от вас такое счастье, если в фундаменте его заложено страдание, положим, хоть и ничтожного существа, но безжалостно и несправедливо замученного, и, приняв это счастье, остаться навеки счастливым?”.

В сформулированном таким образом вопросе заключена вся трагическая суть романа “Преступление и наказание”. Когда жизнь поставила Раскольникова перед возможностью купить себе счастье ценой несчастья Дуни, он вознегодовал, он осудил Дуню, несмотря на то, что она приносила на алтарь его благополучия не чужую, а собственную жизнь. Когда Раскольникову представилась возможность эксперимента, пробы, имеющей всеобщее, всемирное значение, он сказал: да, да можно положить в основание будущей гармонии насильственную смерть ничтожного существа, обременяющего землю и мучающего себе подобных.

Раскольников замыслил стать Наполеоном и Мессией, и тираном, и благодетелем человечества, единым пастырем, направляющим всё стадо страхом и насилием к благой цели. Если б ему удалась проба, если убийство Алёны Ивановны повлекло за собой добрые и только добрые последствия, он счёл бы свою идею доказанной. Однако предпринятая Раскольниковым проба доказала, что Наполеон и Мессия в одном лице несовместимы, что тиран и благодетель рода человеческого в одном лице несоединимы, что замышленный им путь спасения не только не может выдержать суда совести, но и не ведёт к предположенному результату.

В этом-то и заключается главная идея романа, такова главная историко-философская цель, к которой Достоевский уверенной рукой вёл своё историческое повествование.

Раскольников хотел привести мир к справедливости, он и сам хотел жить, и других хотел ввести в царство Божие на земле, в новый Иерусалим.

Он мечтал использовать искомую им грандиозную власть, не стесняемую никакими “предрассудками”, чтобы осчастливить массы, чтобы дать счастье таким, как Лизавета. Но с первых же шагов на его наполеоновском пути оказалась именно Лизавета, пусть первоначально в качестве неудобного свидетеля. Кроткая, тихая Лизавета самим фактом своего присутствия при убийстве грозила приостановить весь поход в самом начале, ликвидировать его идею в зародыше; Лизавета, во имя которой Раскольников поднял топор, стала для него ближайшим и роковым препятствием: надлежало немедленно, без раздумий и колебаний, или сдаться, или идти дальше, а чтобы идти дальше, неизбежно было убить Лизавету, на что и решился герой.

Когда Раскольников отождествлял себя с Наполеоном, он вспоминал только об убийстве Алёны Ивановны и оправдывал своё злодеяние. Когда Раскольников отождествлял себя с Мессией, он вспоминал Лизавету и не мог оправдать это убийство. Раскольников выступил в поход, чтобы принести униженным и оскорблённым добро, а он со второго шага стал делать зло тем, кого хотел спасти и облагодетельствовать. Совершив преступление, Раскольников захотел возвыситься над всеми. Да, он поднялся на горную вершину, откуда люди кажутся потревоженными муравьями, и задохнулся. Теперь ему только “воздуху надо, воздуху, воздуху!”; “всем человекам надобно воздуху, воздуху, воздуху-с… Прежде всего!”.

Раскольникову нужна отдушина, хотя бы один человек, с которым он мог разделить тоску одиночества, перестать чувствовать себя затравленным зверем. Этим человеком оказалась Соня.

Соня – ярчайшее доказательство того, что человечество нуждается в спасении. Страшный удел Сони Мармеладовой – одна из причин философского бунта Раскольникова, но Соня не признаёт и даже отрицает раскольниковский принцип поведения. Она “переступила” по велению другого идеала, а, стало быть, их дороги разные. Столкнув в философском споре Раскольникова и Соню, Достоевский ещё глубже раскрывает ошибочную индивидуалистическую позицию героя. Именно в откровенных беседах с Соней окончательно происходит крушение идеи Раскольникова. Она отвергает его мораль индивидуалистического бунта, его стремление “свободы и власти над всем муравейником”. Соня, которая, по мнению Раскольникова, могла бы стать его оправданием и “исходом”, становится окончательным приговором преступлению “бывшего студента” и его теории.

Образ Сони имеет важное значение для понимания идейной концепции романа, недаром в процессе работы характеристика героини значительно усложнилась. Первоначально Достоевский придавал этому персонажу несколько другое значение. Он намеривался показать дочь чиновника “промышляющей” по бульварам и даже думал вывести её как “простое и забитое существо. А лучше грязную и пьяную с рыбой”.

В романе не осталось и следа от этой грубой уличной девицы, хотя сохранена вся страшная проза жизни. Перед нами глубоко идеальный образ русской женщины, способной к подлинному нравственному подвигу. В Соне живёт неистребимое человеческое, личное зерно – любовь социальная, любовь к ближнему, и любовь женская – к Раскольникову.

В характере Сони было что-то, что поднимало её над нищетой и страданием, делало существом высшего порядка. Это хорошо понимал Мармеладов. Рассказывая, как Соня “своими руками” ему вынесла на похмелье последние тридцать копеек, он замечает: “ничего не сказала, только молча на меня посмотрела… Так не на земле, а там… о людях тоскуют, плачут, а не укоряют, не укоряют”.

Соня понимает и прощает своего ничтожного отца и больную мачеху, виновных в её горькой доле. К ним у неё в душе не может быть зла и ненависти. “Вы ничего, ничего не знаете… Это такая несчастная, ах какая несчастная!” – говорит Соня Раскольникову о Катерине Ивановне. “Несчастная” на языке Сони – значит достойная сострадания и любви.

Мечущегося Раскольникова притягивает к себе эта ощутимая цельность и сила чувств Сони. Внутренний мир девушки для него неразрешимая загадка: “как этакий позор и такая низость” её общественного положения “рядом с другими противоположными и святыми чувствами совмещаются”. Справедливее было бы “прямо головой в воду”, - думает он. “Ненасытимое сострадание”, безграничное самопожертвование ради близких – вот что удерживает Соню от отчаяния, помогает сохранить душевную чистоту. Сострадание Сони опирается на принципы поведения, недоступные пониманию Раскольникова, - смирение и веру в “божий промысел”.

Стремясь доказать свою правоту и добиться безоговорочного признания своей идеи, Раскольников спрашивает Соню: “Если бы вдруг всё это на ваше решение отдали: тому или тем жить на свете, то есть Лужину ли жить и делать мерзости, или умирать Катерине Ивановне? То как бы вы решили: кому из них умереть?”.

Человек имеет право решать, кому жить, кому умереть, – это принцип Раскольникова.

“Как может случиться, чтоб это от моего ответа зависело? И кто меня тут судьёй поставил: кому жить, кому не жить?..”. “Ведь я божьего промысла знать не могу…” – отвечает она. Человек может располагать только собой принести в жертву только себя – вот ответ Сони и принцип её жизненного поведения.

У смирения Сони тот же источник, что и у бунта Раскольникова, – боль от страдания.

В романе есть два решающих поворотных пункта. Один – претворение идеи Раскольникова в кровавую действительность, другой – начало крушения, признание, что кровь Лизаветы была не случайностью, а необходимым следствием убийства процентщицы. Сознание начавшегося крушения было столь невыносимо, что Раскольников почувствовал на мгновение ненависть к Соне, которая была сама любовь, которую он любил и чей приговор означал для него протест всех тех, во имя которых он начал свой поход. И здесь роли меняются: Соня становится сильнее Раскольникова. Раскольников с его идеей оказался сам порождением неправедного мира, сам оказался нуждающимся в искуплении и спасении. Раскольников ещё не отказался от своей идеи, он ещё не сдался, он ещё в каторгу, может быть, не хочет, но он уже не претендент на роль владыки мира, а нуждающийся в помощи человек: “Давно уже незнакомое ему чувство хлынуло в его душу и разом размягчило её. Он не сопротивлялся ему: две слезы выкатились из его глаз и повисли на его ресницах.

- Так не оставишь меня, Соня? – говорил он чуть не с надеждой смотря на неё.

- Нет, нет; никогда и нигде! – вскрикнула Соня…”.

Чтобы удержаться на высоте своей идеи, Раскольникову надо было быть одному. Но один он не мог быть. Но вот оказалось, что между ним и людьми легла незримая, неодолимая черта. Раскольников убил для людей, а между ним и людьми развернулась пропасть – и одиночество оказалось более ужасным, чем страх.

Раньше самого Раскольникова это поняла Соня: “А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то с чем будешь? – восклицала Соня. – Ну как же, как же без человека-то прожить!..”.

Мёртвый холод воцарился в душе Раскольникова. Все стали ему невыносимы, “новое, почти непреодолимое ощущение овладело им всё более и более почти с каждой минутой, это было какое-то бесконечное, почти физическое, отвращение ко всему встречавшемуся и окружающему, упорное, злобное, ненавистное. Ему гадки были все встречные, - гадки были их лица, походка, движения. Просто наплевал бы на кого-нибудь, укусил бы, кажется, если бы кто-нибудь с ним заговорил…”.

Таким образом, еще до ареста и суда Раскольников оказался в своём одиночестве как бы в тюремной камере, хуже, чем в тюремной камере, - в нравственной изоляции от всех, близких и далёких.

Раскольникову было физически тесно и душно в его ужасном жилье, в его каморке, похожей на шкаф или сундук. Но ещё тесней или душней было ему в его нравственном сундуке. И настоящее наказание Раскольникова – не каторжные работы, к которым он приговорён судом, а его нравственные страдания и муки.

Достоевский через психологически достоверное изображение терзаний Раскольникова стремиться убедить читателей и своего героя, что человек не вошь, не тварь дрожащая. И Раскольникову, чтобы выбраться из порочного круга страха и бесконечного одиночества, ничего больше не остаётся, как принять призыв Сони – “страдание принять и искупить себя им”.

Однако поначалу Раскольников не ищет на каторге ни исправления, ни страдания: он не верит в благость страдания и убеждён в узаконенном лицемерии общества: “А любопытно, - думает он, неужели в эти будущие пятнадцать-двадцать лет так уж смирится душа моя, что я с благоговением буду хныкать перед людьми, называя себя ко всякому слову разбойником? Да, именно, именно! Для этого-то они и ссылают меня теперь, этого-то им и надобно… Вот они снуют все по улице взад и вперёд, и ведь всякий-то из них подлец и разбойник по натуре своей; хуже всего – идиот! А попробуй обойти меня ссылкой, и все они взбесятся от благородного негодования!”.

Бунт Раскольникова, несомненно, находит отклик и в душе писателя. Ибо он сам был в положении человека, приговорённого к смертной казни, не каявшегося ни на эшафоте, ни в каторжной тюрьме, где был “приравнен к ворам и убийцам”.

Но из каторги Достоевский вынес веру в идею смирения гордого человека перед народным страданиями. Писатель убеждал себя и других: “Смирись, гордый человек, и узришь новую жизнь”. Такой путь проходит и его герой. Исправление Раскольникова, его преодоление духовного отчуждения от людей Достоевский перенёс в эпилог романа.

Мотив отвержения звучит, нарастая, в основном корпусе романа, но там он не получил полного развития. Раскольников оправдывал убийство Алёны Ивановны счастьем, которое он принесёт таким, как Лизавета. Но он не остановился перед тем, чтобы убить и Лизавету. Если Алёна Ивановна вне народа, то Лизавета – из народа, она сама народ. Но Лизавета – это не предел. Раскольников согласен был отправить на каторгу вместо себя простодушного Миколку, существо, родственное по социальной и нравственной природе всё той же Лизавете. Раскольников готов был убить мещанина, нутром почувствовавшего в нём убийцу, а мещанин – тот же народ, только городской.

Раскольников не мог и не хотел считаться ни с мнениями, ни с интересами масс, людей из народа. И наоборот – народ не понимал Раскольникова, что особенно ярко выступает в сцене покаяния на площади. Народ принял Раскольникова за пьяного и отнесся к покаянию его как к пародии.

В эпилоге же наглядно выступила отчужденность Раскольникова от народа.

Ни приговор, ни кандалы, ни принудительная работа не могли навести мостков между Раскольниковым и каторжанами, между Раскольниковым и народом. Раскольникова удивляла “та страшная, та непроходимая пропасть, которая лежала между ним и всем этим людом. Казалось, он и они были разных наций. Он и они смотрели друг на друга недоверчиво и неприязненно. Он знал и понимал общие причины такого разъединения; но никогда не допускал прежде, чтобы эти причины были на самом деле так глубоки и сильны…Его же самого не любили и избегали все. Его даже стали под конец ненавидеть – почему? Он не знал того. Презирали его, смеялись над ним, смеялись над его преступлением те, которые были гораздо его преступнее.

- Ты барин! – говорили ему. – Тебе ли было с топором ходить; не барское вовсе дело”.

Идея, лежащая в основе его убийства, не была народной идеей, она была направлена против народа, она превращала Раскольникова в чужака.

Выходцы из низов, убийцы по нужде, по обстоятельствам, по социальным условиям чувствовали это инстинктивно – и ни при каких условиях не принимали Раскольникова в свою среду, в то время как Соню каторжане сразу полюбили и признали своей.

Раскольников провозгласил свою идею, он попытался её осуществить – мир узнал его идею, но остался таким же, каким он был до раскольниковской “пробы”. И этот мир он видит в новом вещем сне.

Герою Достоевского грезилось, “будто весь мир осуждён в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубин Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих избранных, появились какие-то новые микроскопические существа, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одарённые умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми, сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя такими умными и непоколебимыми в истине, как считали заражённые… Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали… Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе… Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всём мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто не слыхал их слова и голоса”.

Во сне Раскольникова в трансформированном виде предстало всё то, что он думал о страшном мире, с его распадением, разъединением, с его гордыней и его несчастиями, с его социальным неравенством и тщетными поисками выхода.

В.Я. Кирпотин предполагал, что в основе заключительного сна Раскольникова лежит известный фрагмент Евангелия: когда Иисус сидел на горе Елеонской, к нему приступили ученики и стали расспрашивать, когда кончится старый век и начнётся новый и что является знаком пришествия Мессии. Иисус ответил: “… услышите о воинах и военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь: ибо надлежит всему тому быть. Но это ещё не конец: ибо восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения по местам, всё же это – начало болезней… и тогда соблазнятся многие и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга, и многие лжепророки восстанут, и прельстят многих; и, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь; претерпевший же до конца спасётся”.

“Претерпевший до конца спасётся” – таким претерпевшим до конца в эпилоге и оказался Раскольников. В апогее мучивших его бредов сердце его “пронзила” любовь к Соне: “как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к её ногам… Они оба были бледны и худы; но в этих больных и бледных лицах уже сияла заря обновлённого будущего, полного воскресения в новую жизнь. Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого”.

Проблема, над которой бился герой Достоевского, - как освободить человека от страданий? – оказалась в романе нерешенной. Мир нелегко и непросто изменить даже претенденту в Наполеоны, в Мессии, в сверхчеловеки. Достоевский это понял и , рассказывая о нравственном наказании своего героя, отверг воплощённый в Раскольникове метод индивидуалистического протеста.

Однако писатель вовсе не призывал склониться перед “ликом мира сего”. Достоевский “расшатывал” приспособленческое отношение к нему, правда, не предлагая никакой активной программы действий. Но автор “Преступления и наказания” не терял надежды на воплощение мечты о добре и справедливости. Если ответ на вопрос о том, как надо переустроить мир, не найден, надо продолжать искать.