(На материалах периодической печати и художественной литературы)1

По истории России первой половины 20-х гг. XX в. написано немало разнообразных интересных монографий и статей, затрагивающих политический, экономический, социальный, культурный аспекты противоречивой новой экономической политики. При этом были востребованы архивные документы, статистические сборники, экономические труды современников, воспоминания, периодическая печать и другие официальные материалы. Но, вступив в ХХI век, продолжая развивать рыночные отношения, нам необходимо еще более пристальнее всмотреться в эту проблему. Исторический процесс многомерен и одна из его сторон, на сегодняшний день менее изученная, – это история повседневности, различные стороны человеческого бытия, сочетающие старое и новое. Решение этой исследовательской задачи возможно при условии расширения традиционной источниковой базы. Среди таких дополнительных материалов – литературно-художественные и общественные, сатирические и юмористические журналы и газеты (назовем хотя бы некоторые из них: «Россия», «Новая Россия», «Красный ворон», «Мухомор», «Красный перец», «Бегемот», «Смехач», «Крокодил», «Красный журнал для всех», «Чудак»; костромские – «Красный понедельник», «Ледокол», «Шмель» и др); художественная литература..

Фельетоны, рассказы, стихи, юморески, корреспонденции с мест для этих журналов писали не только талантливые, но и, в своем роде, отважные люди: В. Катаев, Г. Рыклин, М. Булгаков, М. Кольцов, Д. Бедный, В. Маяковский, В. Шишков, Л. Никулин. Вопросы повседневности 1920-х гг. поднимались ими самые разные, наболевшие – драма коммунальной квартиры, преступный мир, пьянство, разгильдяйство, спекуляция, бюрократизм, плохое медицинское обслуживание, мещанство. Эти писатели и корреспонденты пытались бороться с плохими кооператорами, растратчиками, Чемберленом и Керзоном; уязвляли подхалимов, управдомов, частников, завов, хулиганов, хозяев отлынивающих от режима экономии. После этого даже многие эти острые материалы произносились с цирковой арены, преподносились публике с эстрады авторами-куплетистами. Работали в журналах и художники-графики Д. Моор, Н. Дени, оформляя заметки шаржами и карикатурами.

Другим незаменимым источником являются художественные произведения, написанные современниками. Никак нельзя обойти романы И. Ильфа и Е. Петрова «12 стульев», «Золотой теленок»; повести, рассказы и фельетоны М. Булгакова, М. Зощенко, П. Нилина, костромского писателя А. Алешина; прозу В. Катаева; сатиру В. Маяковского. Они описывали быт людей, их чувства, нравы, отношения, психологию, поступки, прибегая иногда к гротеску, выражали подчас свой субъективный взгляд. Тем не менее эти материалы имеют особую ценность для исследователей, поскольку раскрывают перед нами те стороны человеческой жизни, которые не были представлены в официальных документах. Многие из этих журналов, художественных произведений со временем были запрещены, а сегодня вновь востребованы и помогают воссоздать более полную и объективную картину жизни. Обратимся к этим источникам и представим – каким же был город периода нэпа, что за люди проживали в нем, как они обустраивали свой быт после революции и отшумевшей гражданской войны, начиная постепенно осознавать наступивший мир и свое человеческое право жить в нем.

Начнем со столицы. Приближаясь к ней, можно было увидеть как у реденьких лесочков и рощ подскакивали к насыпи веселенькие дачи, деревянные дворцы, блещущие стеклом веранд и свежевыкрашенными железными крышами, простые деревянные срубы с крохотными квадратными оконцами. Вдруг поезд начинал прыгать на стрелках. Глядя на него, семафоры разевали рты. Пути учащались. Чувствовалось приближение огромного железнодорожного узла. Свистели маневровые паровозы. Трубили стрелочники. Поезд вкатывался в коридор и, щелкая, пересчитывал вагоны. Но, скоро коридор кончался, солнце ударяло в глаза, пассажиры оказывались у одного из вокзалов столицы – может Ярославского, может Курского, Брянского или самого нового Рязанского. Ежедневно они то впускали, то выпускали тысячи людей, прибывавших в Москву со всех концов страны и из-за рубежа. И чем дальше, тем полнее разворачивалась величественная панорама столичного города. А если смотреть на Москву с высокой точки, то сквозь дымку можно было увидеть бесчисленные кровли, фабричные трубы и маковки сорок сороков. Чувствовался след героических, трагических лет. Там и здесь осунулись, посерели, полиняли здания. Среди холуп и временных бараков с перегородками тянулись длинные кирпичные корпуса еще сырых кооперативных домов. Строились уже и частные особняки. Вновь появлялись домовладельцы. Заработали гостиницы с меблированными комнатами. Но, жилищный вопрос продолжал стоять остро. Наблюдалась неразбериха в распределении квартир. Центром все и вся была коммунальная квартира. Она являлась своего рода сценой, где разыгрывалась то бытовая комедия, то трагедия. Жильцы делились новостями, своими бедами и радостями, ругались, выясняли отношения вплоть, до драки, мирились, дружили, влюблялись…²

От хаоса , голода и холода Москва часто замирала. Хотя со временем в домах становилось теплее, но эта тема не сходила со страниц газет и журналов. Вот одна из типичных заметок, помещенная в журнале «Красный перец».

«Жители спрашивают:

– А как с отоплением?

Им отвечают:

– Трубы наши, а пар ваш.

– Какой пар?!

– Как у всех жильцов… изо рта»³.

Похоже людей больше грел энтузиазм и вера в лучшее.

Внутренняя обстановка квартир была разной. Одни довольствовались полосатым матрацем на полу, столом и стулом, гардеробом, а для других этого было мало. Имея средства, люди приобретали мягкую мебель, в т. ч. антикварную, хрустальные люстры, ковры, картины, зеркала, пианино, фарфор, канареек в клетках, обустраивая тем самым свой мирок.

А за большими и маленькими, чистыми и пыльными окнами, заколоченными с времен войны парадными дверями домов бурлила уличная жизнь. Поражало неистовое количество извозчиков: легковых и ломовых. Ломовые – это огромные васнецовские кони, с рыжими гривами. Легковых – целая вереница. С теми, кто торговался, извозчики были наглы, с «лимонными» людьми – угодливы. Рядом, ковыляя и погромыхивая цепями, ползли грузовики, теперь и отечественного производства. По избитым тротуарам сновали велосипед за велосипедом, красные мотоциклы с лодочками. Свистели, ревели, каркали, крякали, стреляли как из пулеметов авто в количестве 3,5 тыс., бегавшие по Москве и выпускавшие сизо-голубой удушливый дым столбом. Ходили по городу и автобусы. Вдруг до вашего уха доносился звон, жужжание, треск – это приближался трамвай («аннушка»). Их становилось все больше и больше. В Москве они обслуживали уже 14 маршрутов. Бывало в них просторно, большею частью – ни стать, ни сесть, ни лечь. Обыкновенная совпублика – пестрая, многоликая масса ездила в них. Внутри работал кондуктор, периодически выкрикивая обращения к пассажирам: «Граждáне, (ударение 1920-х гг. – Н. М.) получайте билеты! Граждáне, продвигайтесь вперед!» Порядка на дороге добивались штрафами. На остановках слышались гвалт, гомон, гудки, свистки. С утра до вечера по тротуарам двигался поток пешеходов. В целом, порядок достигался за счет милиционеров. Они теперь в новой форме. На них фуражки с красными околышками, черным верхом и зеленым кантом, зеленые же петлицы и зеленая же гимнастерка и галифе. Со свистками, кокардами и жезлами в чехлах, они имели бравый вид.

Ехал человек в авто, трамвае, а за окнами мелькали вывеска за вывеской. В аршин, сажень. Свежая краска била в глаза, а вечером многие из них светились. И чего-чего на них не было. Все было, кроме твердых знаков и ятей. Цупвоз, Моссельпром, Мосдревотдел, Униторг, Мосторг, Главлесторг, Центробумтрест, Коммунхоз, бюро «Техносила», контора «Быстроупак», ГУМ, Нарпит, АО «Стандартстрой», «Хлебопродукт», Всекобанк и др.⁴ Многие из этих вывесок указывали на различные тресты, акционерные общества, конторы, банки, магазины.

«В Москве редкое место –

без вывески того или иного треста…

Меж трестами через улицу в служении лют,

весь день суетится чиновный люд…»⁵

На телеграфных столбах, афишных тумбах или просто заборах развевались на ветру, мокли под дождем и снегом многочисленные объявления. Такие как: Обучаю игре на гитаре по цифровой системе; Ищу квартиру…; Отгадываю мысли; Гадаю по руке, на картах. Начало 1920-х гг. – голод в Поволжье, в связи с этим появились плакаты, в том числе Д. Моора «Помоги!». Их тоже можно было увидеть на улицах. На черном фоне одинокая белая фигура – скелет тянет руки к небу, и тонкий колосок, как игла, пронзает тело человека. Но не все это замечали, бежали дальше. Заборы исчезли под разноцветными афишами, полотнищами с кинорекламой заграничных и отечественных фильмов. На Страстной площади на крыше был установлен экран для объявлений, как в черно-белом так и цветном исполнении. Экран то вспыхивал, то гас. Все больше было этих зыбких цветных огней на Тверской, Мясницкой, Арбате, Петровке. Весь день звучали на улицах голоса мальчишек: «Газеты: сиводнишняя “Известия” – а… Патриарха Тихх-а-на…» По дворам ходили мастеровые и кричали то баритональным басом, то резким гнусавым голосом: «Точить ножи, ножницы, бритвы править». В общем, для тех, «кто видел Москву каких-нибудь полгода назад, – писал М. Булгаков, – теперь она неузнаваема, настолько резко успела изменить ее новая экономическая политика (нэпо, по сокращению, уже получившему права гражданства у москвичей)»⁶.

Вижу, вижу…

в суете Ильинки и Мясницкой

вырастает новая Москва…

(Р. Ивнев)

Открывались рынки, магазины. Все торговали или прямо на улицах, в пыли, грязи, на каждом углу, или в будках, ларьках, с рук. Пойдешь по рядам, меж лотками, и можешь заблудиться. Бегали перекупщики, разносчики – разные торговцы и торговки. У кого в руках 2 кастрюли да курица, пучок моркови, семечки. Что продадут, тем и жили. Народу не продохнешь, не протолкнешься.

Как феникс из пепла воскресла московская торговля. Сухаревка, ряд 79, № 2381, на «Трубе» – № 1430, Мальцевский.., Смоленский.., и все ларьки, лавки, лавки… Не зря тогда говорили: «Купить в ларьке – сохранить в кошельке!» Постепенно, расчетливой, скупой и прижимистой становилась Москва.

На прилавках – говядина, свинина, баранина, рыба – целые севрюги, осетры, сухие снетки, лещи. Мяукали продававшиеся котята. Визжал поросенок в мешке. Вели на продажу козу. А вот – картофель, репа, лук, кабачки, владимирская вишня, крыжовник, тропические фрукты. Ешь, объедайся, душа! На «Зацепе» выстроились полсотни возов с сельскохозяйственной продукцией – это русские фермеры… Пойдем по рядам – топоры, пилы, косы, серпы; примусы, заменившие «буржуйки» ушедших голодных лет; кожа, ситец, сукно и даже бархат; готовая одежда, обувь... книги, картины; краски, олифа. Тут же хрипели граммофоны, стучал молотком сапожник, и прямо под открытым небом брил клиентов цирюльник. Вот оно чрево Москвы⁷… Кажется, нигде в мире нет столько уличной торговли, как в России. Наиболее выгодно оказалось торговать «на ходу». Не раз можно было наблюдать, как от тротуаров хлынули целые цепи врассыпную с лотками на головах, как гуси, с корзинами в руках беспатентные лоточники. Так мечутся пескари от щуки. Щукой был конный милиционер, который показался из-за угла, и, казалось, довольно равнодушно взирал на эту картину⁸. Бывали дни, когда на асфальте базарной мостовой в длинный ряд выстраивались необычные продавцы – это дамы из прошлого общества. Сидя на ящиках, складных стульях или ковриках, они продавали остатки былого благополучия, комфорта или роскоши. Может это был веер из слоновой кости, брюссельские кружева, бисерные ридикюли, под выпуклыми стеклами какие-то жучки, ракушки. Когда эти дамы обращались друг к другу, нередко слышалась французская или английская речь. Вспоминались Раневская, Гаев из чеховского «Вишневого сада». Эта жизнь уже была на исходе, ей на смену спешила другая. Напротив кишел людской муравейник, для которого «все в настоящем». Здоровые, крепкие, краснощекие, горластые, в пестрых юбках и цветных косынках «бабы» суетились возле жаровень. На огромных сковородах шипела жарившаяся колбаса, румянились французские булки. К ним подходили юркие нэпманы, отправляли эту снедь в рот и попутно «дела делали» на сотни миллионов и миллиардов. Воздух базара им был полезней и прибыльнее другой атмосферы. Базарный нэпман проще, и душа у него нараспашку. Когда сделка удавалась – он радостно улыбался, когда нет – звучало крепкое русское «словцо»⁹.

Бодро выглядели отлично снаряженные витрины магазинов, в большинстве государственных и кооперативных. Тогда шутили: «…Не давай купцам наживы: покупай в кооперативе!»

«Везде шла напряженная толкучка. Например, колбасная, где, кажется, было собрано все, что может изобрести человеческий ум в свинском направлении. В булочной было то же самое. Столпотворение вавилонское творилось и в каком-то «государственном» магазине, который торговал всем, чем угодно, – вспоминал В. Шульгин, – начиная с самоваров и кончая калошами… Вот результаты «товарного голода». Но откуда деньги берутся?»¹⁰ Шустро и широко раскинул свои щупальца Моссельпром. Вторила реклама: «Нигде кроме, как в Моссельпроме».

Сиял зеркальными стеклами витрин бывший Елисеевский на Тверской, теперь МПО. А в нем – икра черная лоснилась в банках, сиги копченые, колбасы, пирамиды яблок, апельсинов – всего видимо-невидимо. Щелкали кассы. Подал денежку, жди, пока барышня ее на свет посмотрит. Никак не ходят без этого бумажки. А что на ней искать надо, пожалуй, мало кто ведал. Торговали магазины, манили витрины. А какие цены? Но, они уже никого не пугали. Есть деньги – состоится покупка, а нет, тогда можно и другие средства испробовать. Часто это толкало людей на воровство. По этому поводу в журналах были опубликованы такие строки: «Какое прелестное платье на твоей жене. Сколько оно стоит? – Сущие пустяки. Месяц исправдома». Или: «Эх, сапоги жмут! – А ты бы их стянул тогда. – Так я же их в ГУМе и стянул, а все-таки жмут, черти!»¹¹ Так, до поздней ночи двигался, покупал, продавал, толкался в магазинах московский люд.

Торговля проникала даже в мир детей 1920-х гг. Они устраивали не городские лавки, а настоящие магазины, в которых можно «все» купить и не стоять в очередях. Это было доступно для большинства из них в игре, а в действительности они могли только стоять около магазинов, приплюснувши носики к стеклу, любуясь булками, пирожными, игрушками, карандашами… – предметами детского восхищения¹². А только ли этого многим из них не хватало? Хлеб и тот казался недосягаемой роскошью. Приходилось воровать, просить милостыню или торговать газетами, мыть машины, чистить обувь. Беспризорниками была наводнена Москва. Их, закутанных в лохмотья, оборванцев, вылавливали в вагонах, где они пели знаменитого «Цыпленка», а потом обходили всех с шапкой. Публика давала им копеечку. Так, Хитров рынок был тем самым прибежищем босяков, местом скопления самых низкопробных московских ночлежек. Сюда не отваживалась заглядывать даже милиция. Это была неуправляемая часть столицы¹³.

Мы детей цветами называем,

Радостен и люб нам детский смех,

Если б было то, что называем раем,

Только их туда пустить бы всех…¹⁴

Да, как-то сложилась их судьба? Многие, в общем, к ним привыкли и особого внимания не обращали. Заскупела, зачерствела торговая Москва. Каждому до себя.

Но можно было быть свидетелями и других явлений. Рядом с магазинами, в рядах или вдалеке от них обращали на себя внимание странные люди. Они ходили на одном месте и бормотали: «Куплю доллары, продам доллары, куплю золото…» Валютчики волчьим шагом приходили и уходили, боязливо при этом озираясь по сторонам и, все повторялось с начала. Среди них профессионалы всех типов и видов. Седые и безусые. Наглые и вежливые. Медлительные и неуловимые, как ртуть. Ничем не занимались, ничем не интересовались, кроме золота. Выглядывали, высматривали, выклевывали¹⁵.

Заметное положение в городе занимали совбуры, нувориши, скоробогачи – нэпманы. Их ряды кто только не пополнял, но числились они гражданами второго сорта, без избирательных прав, считались клиентами фининспекторов, кандидатами в Нарым, не могли вступить в профсоюз и т. д. И вот они вынуждены были искать себе защиту – приспосабливаться. Иногда совбур двигался из центра на периферию, в уездно-провинциально-наивный городишко. В Москве работал его компаньон, имеющий «связи в тресте». Компаньон получал товар и многими мелкими посылками отправлял его в провинцию. Не уместившийся под «госшапку» частный капитал, теперь здесь ширился, рос и учету едва поддавался. Это и устраивало нэпманов. Входя вовнутрь организма государственного хозяйства, они вносили свои методы работы, мораль, этику¹⁶. Процветал авантюризм, махинации, взяточничество в отношении фининспекторов, банковских служащих, так как по другому чаще предпринимательская деятельность становилась попросту невозможной. Волна за волной следовали хищения, спекулятивный ажиотаж, затронувшие хлебо-заготовительные органы, госторги, тресты, кооперацию в связи с «товарным голодом». Вот шутка из журнала «Смехач»: «Иван Михайлович! Кассир-то наш… Ревизия обнаружила, что он 4,5 тыс. хапнул… Слава тебе, господи! 70 % экономии! Прошлогодний кассир растратил, подлец, 12 тыс. 700!»¹⁷ Нэпманов жизнь заставляла быть очень подвижными, юркими, крепкоголовыми, находчивыми, смелыми, решительными, грамотными. Жили они все-таки как на вулкане. «Я со страхом, – писал М. Булгаков, – глядел на их лики и испытывал дрожь при мысли, что у них в кармане золотые десятки, что они сильные, зубастые, злобные, с каменными сердцами». «Но они, – продолжал писатель, – оказались не так опасными. Многие из них жили одним днем. Копить деньги было невыгодно, рано или поздно могла последовать конфискация. Нередко нэпманы подвергались суду. Поэтому свои капиталы они проматывали чаще в ресторанах, трактирах, казино – благо их становилось теперь больше».

В ресторанах «Прага», «Лиссабон», «Эрмитаж» и др. гуляли, главным образом, состоятельные люди. Дым стоял коромыслом, стреляли пробки, звенела посуда, носились с подносами официанты; визжали скрипки, исполняя мелодию «Под знойным небом Аргентины»; среди пальм и папоротников на эстраде пели цыгане, русский хор. К услугам посетителей было разнообразное меню, в том числе рябчики, шампанское, ананасы; а также бильярд. Нередко были драки. Ближе к ночи лихачи развозили засидевшихся по домам. День и ночь работали казино. В воздухе клубы табачного дыма. Пахнет дорогими сигарами и уличной папиросной дешевкой. И в эту смесь табачных запахов врывался острой струей аромат духов, шелест «дензнаков», которые грудами лежали на столах, покрытых зеленым сукном. Вокруг толпились мужчины и женщины, охваченные карточным азартом. Глаза их горели нездоровым блеском, пальцы судорожно тянулись к ассигнациям; можно выиграть и удесятерить выигрыш, а можно в раз стать нищим. Люди здесь не помнили себя… В соседней комнате звенели рюмки и бокалы с дорогими винами и ликерами… Денежный поток лился со стремительностью водопада, унося на своей поверхности целые состояния¹⁸.

Но, жизнь была богаче, чем гонки за деньгами, прозябание в казино. Многочисленные объявления звали на диспуты, лекции, концерты. Судили «Яму» А. Куприна, «Отца Сергия» Л. Толстого; играли без дирижера Вагнера, давали концерты по радио, читали книги, журналы и газеты. Новый кинематограф, театр, поэзия, проза, живопись, наука и техника все активнее вторгались в жизнь горожанина 1920-х годов.

Открывались иные возможности и для изменения своего внешнего облика. Из всех выделялись опять же нэпманы. Костюмы из бостона, белый крахмал, клетчатые или замшевые кепки с кожаным желтым козырьком, фуражки из каракуля, полушелковые шарфы, кашне, клетчатые или полосатые носки, лакированные узконосые ботинки; на пальцах ослепительно блестели перстни с бриллиантами в несколько десятков каратов. Некоторые, приобретая костюмы европейского качества, меняли при этом и свою осанку. И вообще, они стремились покупать только все импортное, даже бритву и то непременно фирмы «Жиллет». Рядом с ними достойно представляли прекрасную половину дамы, будучи одетые в крепдешиновые платья, шелковые кофточки, каракулевые жакеты, палантины, шубки, горжетки из лис и песцов, в стомиллионные шляпки, ботиночки на шнуровке, а на различных приемах – в длинные вечерние платья, в ушах бриллианты плюс колье из жемчуга, золотые часы, серебряные туфельки, напудренные, накрашенные, с длинными загнутыми ресницами, с сумочками-чемоданчиками из крокодиловой кожи, все благоухавшие духами «Коти». На другой ступеньке социальной лестницы появился иной тип мужчины – матрос-братишечка в тельняшке, брюках-клеш, с пышным чубом, с походкой вразвалочку, папиросой во рту, веселый, завсегдатай пивных, чайных, трактиров. Была группа девушек из рабочих и служащих, одевавшихся стандартно – лихо набекрень надвинуты белые суконные беретики, аккуратные короткие пиджачки или короткие юбки с длинным верхом, «птичий» покрой платьев; туфли-танкетки, в волосах сбоку пластмассовая заколка. Им подстать девушки-мещаночки, одетые в белые батистовые платьица с кружевами, белые носочки и белые шляпки с кружевными полями. Сохранялась и одежда времен гражданской войны – блузы, рубахи, френчи, куртки кожаные. У рабочего спросили: «Почему зима, а на тебе летнее пальто?» «А оно, – отвечал, – у меня семисезонное»¹⁹. Да, все в жизни людям достается по-разному. Так, каждый миллион, например, рабочим добывался тяжелым трудом, а отсюда и другой гардероб и мечты, мечты… Действительно, родилось два нэпа – нищий и богатый.

В разговорах все чаще можно было услышать – червонец, банкноты, безработица, нувориш, безбожник, совбур, хозрасчет, трест, синдикат, «лимон», спец, нэпман, рынок и др.

И вот резюме о России, Москве и москвичах первой половины 1920-х гг. Н. Устрялова, эмигранта, сменовеховца, вновь посетившего столицу. «Москва прекрасна по-прежнему, – отмечал он. – Ключом бьет интенсивная жизнь… Текучи и пестры щебечущие ленты публики… Хороши летние вечера у старого Пушкина. Хороши и деловые московские дни… Растет новая Россия. Слагается новая жизнь…»²⁰ Но, ведь Москва – это еще не вся Россия. Нэп катился и на периферию, в провинцию, но медленно, с опозданием.

По Волге отправимся в российскую глубинку. Река жила и днем и ночью. Шли плоты. Маленький буксир тащил за собой три нефтяные баржи. У пристаней стояли пароходы, из труб которых валил густой дым. Шла погрузка тюков хлопка, ящиков с листовым стеклом, корзин с черешней, бочек с сельдью. Так, из материалов Костромской товарной биржи стало известно, что по Волге в наш, например, город привозили красную рыбу, рис, яблоки, арбузы, соль поваренную, железо и т. д. С товарных же поездов разгружали американский хлопок, сахар-рафинад, подсолнечное масло, табачный лист, мазут.

Приезжая в Кострому поездом, выходя на перрон, вы сразу начинали чувствовать толкотню, давку, очереди у выхода с вокзала. Перед вашими глазами, вспоминал очевидец, хаотично, с криками двигались пассажиры с мешками, баулами, корзинами, ящиками. Железнодорожного моста еще не было. Ходил паром. Подплывая к берегу, сначала ваш взгляд останавливался на беседке, а потом, на играющих на солнце куполах Ипатьевского монастыря. Кругом деревянные дома с резными наличниками, некоторые уже покосились от времени, попадались еще и бывшие купеческие особняки, строились новые дома. Улицы грязные, освещения толком нет, иногда проезжал пожарный обоз, прохожих мало. Чувствовалась тишина старого российского захолустья. Ближе к центру шум нарастал, людей становилось больше, так как все они двигались, как бабочки на свет, вперед, к торговым рядам, городскому рынку. Чего здесь только не было и кого. Бесценны зарисовки костромской толкучки 20-х гг., своеобразном дубликате жизни, подмеченные известным писателем А. Алешиным. Вот перед нами проходит учитель, жизнь которого в период нэпа сложилась непросто, и он вынужден обучать письму за 10 минут неграмотных прохожих, спрашивая за это «лимон». Другой тип – «торговец». Его прилавок – деревянный складной столик и стул, на плечах ковровая шаль, на голове старая студенческая фуражка. На аптекарских весах он отвешивал немногим покупателям сахарин. Он худ, бледен, скучен. Вечером его можно было встретить в театре, на концерте. А вот перед нами, закутанная в три шали с обветренным лицом Марья Колбасница. В мутной горячей жиже она жарит колбаски, печенку. Особенно донимали ее мальчишки. Ходко шли ее дела, и хорошо, ведь ей надо было накормить пять ртов²¹. Рядом с Марьей, уже давно, в мире тужурок, френчей, галифе жил «одежник»; торгового патента он не имел, и поэтому ему часто приходилось отбиваться от налоговых инспекторов. Покупали у него, в основном, крестьяне и мелкие мастеровые. Его не интересовала ни политика, ни общество. Он весь жил базаром. Боялся, как бы рынок не перевели на новое место или вовсе бы не закрыли. Он мог бы открыть свой магазин, но нет. Всю прибыль он проматывал в бильярд, а потом возвращался в свою убогую клетушку. Кончит он, наверняка, тем, что или «засыплется» за сбыт краденого, или его в глухом переулке стукнут кирпичом за неуплату законной доли товарищам по толкучке. В этой компании был и продавец часов Никита, обвешанный серебряными, золотыми, открытыми, закрытыми, толстыми, плоскими часами, будильниками. Начистил бархоткой, и порядок. С ним в паре незаметно от глаз покупателя работал компаньон. А вот «головочник» – это своего рода «наперсточник» – служитель азарта с хищным лицом²². Перечень типов толкучки можно продолжить, но даже перечисленные ярко раскрывают перед нами разные людские судьбы в условиях рыночных отношений.

Духу времени отвечали и вывески на дверях учреждений, разросшихся в годы нэпа. Среди них бросались в глаза костромичам – губторг, губсельбанк, АО «Винторг», «Хлебопродукт», трест «Водосвет», биржа труда, «Сырсоюз» и др. В целом ряде построек пышного русского ампира расположились профсоюзы, соцвосы, страхкассы. В разных местных учреждениях вас встречали похожие друг на друга надписи: Без доклада не входить; или секретари-машинистки у дверей со словами: Он еще не приходил. Зайдите позже; или Он уже ушел на конференцию. Загляните завтра. И так каждый день.

В благословенной Костроме сносили церкви (как и по всей России), а в некоторых уцелевших устраивали, например, парикмахерские. Вот типичный случай. Костромич В. Дыркин, один из тех, кого жизнь выбросила на обочину, с нереализованными в прошлом возможностями, решил открыть «свое дело». В одной из полуразрушенных часовен он устроил цирюльню, повесив броскую вывеску «Парикмахер Базил». Теперь он – предприниматель, «американец». Пошли деньги и, почувствовав их вкус, его уже теперь нельзя было заставить в лаптях ходить. Это родился новый человек²³.

В городе работали рестораны («Старый двор», первоклассный «Кострома» и др.), трактиры. По числу пивных Кострома – Лондон. Вечерами в них было людно и шумно. Другая часть костромичей любила посидеть у самовара, как в старину, беседуя друг с другом о том о сем. Были свои завсегдатаи клубов, библиотек, театра, кинематографа («Пале», «Современный театр»). Жизнь горожан оживляла и реклама. Например:

Пале-театр