7. Психиатрическая модель

Если развитие биологии привело к тому, что Homo Criminologicus при­нял обличье прирожденного преступника, то развитие психиатрии вызвало представление о преступнике как о душевнобольном. Решающее влияние на формирование этой концепции оказало учение австрийского психиатра З. Фрейда.

Сутью психоаналитического учения З. Фрейда являлся тезис о том, что главным движущим элементом в поведении человека является не разум, не сознание, а динамические силы, скрытые в подсознании, которые предопре­деляют поступки людей. Бессознательное, иррациональное начало доминиру­ет в людях, движет их поступками, находясь в вечном конфликте с сознани­ем, с разумом¹²³.

Фрейдизм внес нечто новое в тезис о прирожденном преступнике. Если Ломброзо считал, что только небольшая часть людей рождается таковыми, то исходной позицией Фрейда явилось положение о том, что все без исключе­ния люди рождаются преступниками (хотя большинство ими не становятся).

Поистине Фрейд не льстил человечеству, формулируя свою теорию, хотя основа ее вовсе не криминология и главной ее темой является психопа­тология повседневной, обыденной жизни, объяснение всех вообще видов по­ведения людей (и даже развития общества), а не только (и не главным обра­зом) объяснение преступного поведения. Современные фрейдистские кон­цепции исходят из положения о решающей роли врожденных, инстинктив­ных черт и свойств личности в этиологии преступного поведения. Для наибо­лее распространенных антропологических концепций преступности социаль­ные влияния вторичны, они способны лишь на то, чтобы сдерживать, обуз­дывать — с большей или меньшей степенью успеха — рвущиеся наружу бес­сознательные инстинкты или влечения. «Преступность — это частичная цена приручения дикого от природы зверя», — говорит английский социолог Э. Гловер. «Преступность, —

59

пишет он, — представляет собой один из результатов конфликта между при­митивными инстинктами, которыми наделен каждый человек, и альтруисти­ческим кодексом, устанавливаемым зрелым обществом либо в своих соб­ственных интересах, либо в соответствии со своими моральными предрас­судками»¹²⁴.

Фрейдизм исходит как из данного из положения о том, что всякий со­вершенно нормальный ребенок является, как пишет Гловер, «эгоцентричным, жадным, нечистоплотным, склонным к насилию, к разрушению», не наделен­ным поначалу какими-либо моральными чувствами существом. Социологи-фрейдисты утверждают, что насильственные преступления, совершаемые не­которыми взрослыми лицами, служат проявлением неприрученных чувств, присущих каждому ребенку. «В действительности, — пишет Гловер, — если судить по социальным стандартам мира взрослых, каждый ребенок — это практически преступник»¹²⁵.

Для понимания сущности фрейдизма важно подчеркнуть, что для Фрейда и его последователей бóльшая часть психики человека — это сфера бессознательного (или подсознательного). Одна из функций бессознательно­го — контроль над теми импульсами, которые могли бы помешать нормаль­ному процессу развития личности и ее приспособления к среде¹²⁶.

Такой контроль выполняется при помощи ряда психологических меха­низмов. В целом они образуют как бы подсознательную цензуру. Эта цензура вступает в действие тогда, когда примитивные инстинкты вызывают у лица чувство беспокойства, бессознательное чувство вины. Чувство вины связано с угрозой, которой примитивные импульсы подвергают кодекс поведения лица, его представление о самом себе, его идеальное Я.

Для фрейдистов сознание — вовсе не главный регулятор морального и этического поведения. Мораль и социальное поведение в соответствии с этим зависят главным образом от гладкого функционирования бессознательных контрольных механизмов, закладываемых в человеческую психику в процес­се его возмужания, роста и воспитания. К числу таких механизмов относится механизм подавления, когда возникший примитивный импульс подавляется в сфере бессознательного и вследствие этого никак не осознается. Другим по­добным механизмом является механизм проекции, когда возникающее в под­сознании чувство вины (само возникшее как результат конфликта между примитивным инстинктом и идеальным Я) как бы переносится (тоже на под­сознательном уровне) на других

60

лиц, на общество и т.д., оно как бы проецируется вовне, собственные пере­живания бессознательно приписываются другим. Следующий психологиче­ский механизм, позволяющий, по мнению фрейдистов, справляться с прими­тивными влечениями, — механизм замещения, подмены примитивного, пер­вобытного инстинкта иным влечением — более высокого, социально прием­лемого порядка. Наконец, к числу таких механизмов относится механизм символизации, когда, например, подавленное влечение к одному объекту, лицу переносится на иные объекты, обладание которыми как бы символизи­рует владение недоступным объектом. В этом случае действительный объект посягательства важен для лица не сам по себе, а как символ первоначально подавленного влечения. Разумеется, символизация также идет, по Фрейду, на подсознательном уровне, она не осознается самим лицом¹²⁷.

Некоторые преступления, по мнению социологов-фрейдистов, — это результат возникновения чувства беспокойства, ищущего выхода в агрессив­ном поведении. Само чувство беспокойства (конечно, неосознаваемое лицом) — результат так называемого стресса — психического перенапряжения.

И чувство вины, и беспокойство приводят, по утверждению, фрейдис­тов, к взрывам насилия, часто бессмысленным, насильственным действиям, подлинный источник которых скрыт в сфере бессознательного.

Для фрейдистов отклонения в поведении — результат указанных кон­фликтов, имевших место, как правило, в прошлом, в детстве. Эти конфликты не осознаются лицом, и, чтобы исправить поведение человека, говорят фрей­дисты, надо перевести этот бессознательный конфликт в сферу сознания, объяснить его лицу, помочь ему рационализировать (понять, сознательно воспринять) этот конфликт. Осознав его, рационализировав свои пережива­ния, лицо якобы способно исправить свое поведение. С этим обстоятель­ством связана суть психоаналитического метода выявления в результате бе­сед с лицом тех условий его детства, которые привели к описанным пережи­ваниям (принцип ретроспекции). Для психоаналитика характерно сведение «любого психического явления непосредственно как к источнику к впечатле­ниям детства. Детские впечатления, детский опыт, оказывая влияние на пове­дение, остаются качественно неизменными. На них не влияет трансформиру­ющее воздействие внешней среды»¹²⁸. Для того чтобы освободить лицо от

61

конфликтных подсознательных переживаний, психоаналитики прибегают как к индивидуальной, так и к групповой терапии. Ее важным элементом являет­ся, наряду с упоминавшимся приемом рационализации, так называемое отре­агирование. При этом лицо искусственно становится в условия, приблизи­тельно схожие с теми, которые в прошлом вызвали психический конфликт, для чего используются так называемые психодрамы, т.е. разыгрываются ука­занные ситуации под руководством и под наблюдением врача-психиатра. Считается, что, пережив вновь в искусственно воссозданных условиях трав­мировавшую человека ситуацию, он тем самым отреагирует на нее, освобо­дится от создавшегося в его психике комплекса и окажется способным вы­править свое поведение.

Как отмечает американский криминолог Ф. Хартунг, за последние шесть десятилетий в правоведении и социологии отмечается явление, кото­рое он обозначает как «постоянно растущая респектабельность иррациона­лизма»¹²⁹. В течение этих лет все новые и новые разновидности поведения людей классифицировались как иррациональные. Соответственно уменьша­лось количество тех вариантов поведения, которые относились к числу под­контрольных разуму. Такое развитие сопровождалось усиленными нападка­ми на концепцию разумности человеческого поведения и попытками ликви­дировать понятие вины, заменив его понятием невиновного поведения¹³⁰. Этот достаточно далеко зашедший процесс Э. Хилгард — президент Амери­канской ассоциации психологов — охарактеризовал как «наш отход от разу­ма». Он писал: «Современная психология... разрушила этот образ человека (как разумного существа), привлекая внимание к бессознательным и ирраци­ональным силам в нем, так что его притязания на разумность являются не­основательными, а его интеллектом на самом деле распоряжаются слепые импульсы, либо наследуемые из прошлого, либо заложенные в нем с дет­ства»¹³¹.

Всякие нарушения нормы в поведении человека, в том числе и вырази­вшиеся в совершении преступления, — проявления душевного заболевания той или иной степени, психической ненормальности — таково мнение влия­тельной группы американских психологов и психиатров. Так, У. Уайт — один из наиболее выдающихся, по мнению Хартунга, американских психиат­ров — рассматривает преступление в качестве акта, детерминированного подсознанием. Человек рождается преступником, а его последующая жизнь — это лишь необходимое подавление разрушительных влечений, опасных для общества. Преступлением, по мнению Уайта, «является такое поведение, которое по тем или иным причинам ускользнуло из-под контроля индивиду­ума или общества, того контроля, который заложен в структуру Супер-эго в форме верований, традиций, обычаев

62

и прочего»¹³². Преступники для Уайта — это те, у кого вследствие «дефектов развития или болезни или по иным причинам более или менее повреждены способности соответствовать трудным требованиям, предъявляемым к ним сложными социальными группами, и кто вследствие этого имеет тенденцию опуститься до уровня более примитивных, простых, прямых способов реаги­рования на эти требования, тех способов, которые, вследствие их неблаго­приятного для общества характера и тенденции к разрушению уз, связыва­ющих общество воедино, рассматриваются в качестве преступных и подле­жащих наказанию»¹³³.

Возникающее в обществе требование возмездия и наказания носит, по Уайту, также характер иррациональной эмоции, для объяснения которой он привлекает фрейдистскую конструкцию реактивной формации (reaction for­mation). Большинство актов преступного поведения, полагает он, во многом совпадают с желаниями, устремлениями среднего человека. Вследствие бли­зости между преступным актом и желаниями обычных людей возникает опасность, что эти желания могут активизироваться и, быть может, претвори­ться в соответствующие действия. С другой стороны, средний человек чув­ствует, что не должен поддаваться этим устремлениям, не должен совершать указанных действий, и именно поэтому он негодует на фактор, способству­ющий активизации его собственных подавляемых желаний. Свое негодова­ние он обращает на источник этих неприятных ощущений, т.е. на преступни­ка. Активизация порицаемых желаний означает, пишет Уайт, что «мы долж­ны весьма определенно и интенсивно применять усилия, чтобы контролиро­вать эти желания. Это очень беспокоящий нас процесс, и мы негодуем по по­воду лица, которое усилило в нас это неприятное беспокойство. А отсюда по­нятно, как средний человек обращает свою ненависть против лица, которое в данном случае нащупало слабый пункт в его собственной защите»¹³⁴.

Американский криминолог У. Бромберг в книге «Преступление и ра­зум, очерк психиатрической криминологии» — утверждает, что каждый че­ловек одержим подсознательными преступными импульсами. Он постулиру­ет наличие антисоциальных импульсов, которые скрыты в глубине психики каждого. Мы воздерживаемся от действий на основе этих импульсов вслед­ствие наличия «могущественных сил внутри нас — совести и в равной мере могущественных институтов нашей социальной структуры: морали, религии, закона и таких установок, как „чувство приличия“». «Преступник же — это, человек, у которого контролирующие силы никогда не находились в соб­ственном распоряжении либо потому, что бессознательные им-

63

пульсы были слишком сильны, либо его совесть (супер-эго) была слишком слаба...»¹³⁵

Американский психиатр К. Меннингер утверждает, что преступники — это люди, страдающие душевным заболеванием. Последнее столетие психо­тиков (душевнобольных) изучали и лечили, а преступников наказывали. Однако и место преступников — не в тюрьме, а в больнице. Он отрицает в этой связи концепцию отправления правосудия, которая должна составлять существо юридической деятельности. Меннингер задал вопрос, повторяемый с тех пор многими психиатрами Америки: «Должны ли юристы все еще про­должать торжественно применять средневековые бессмыслицы (глупости — stupidities) во имя „установленных прецедентов“, „публичной политики“ и других словесных архаизмов?»¹³⁶ Он писал: «Психиатр ни в малейшей степе­ни не заинтересован в правосудии и, возможно, даже сомневается в его суще­ствовании»¹³⁷.

Психиатр из США П. Роуч пишет: «Все люди начинают жизнь в каче­стве существ, наделенных антисоциальными инстинктами и инстинктами са­мозащиты. Наше воспитание детей преследует цель модифицировать инстин­кты для достижения цели группового конформизма и обеспечения взаимной безопасности... Явления преступности или душевного заболевания представ­ляют собой доказательства либо несовершенства, либо слома внутреннего контроля... И преступность, и душевное заболевание могут с полным основа­нием рассматриваться в качестве результатов в основе своей совпадающих конфликтов, не разрешенных в пределах, очерченных групповыми норма­ми»¹³⁸. Для Роуча и преступление, и душевная болезнь — процессы, отража­ющие разлад психического контроля и «высвобождение скрытых антисоци­альных влечений, присущих всем людям»¹³⁹. Его статья, где он излагает эти взгляды, так и называется — «Преступность и душевные заболевания — две стороны одной медали».

П. Роуч пишет, что «многие преступники принуждены повторять свои преступные действия для того, чтобы сохранить свой разум, и многие по­слушные закону граждане сходят с ума потому, что избегали совершения преступления»¹⁴⁰.

Американские криминологи М. Гуттмахер и Х. Вейхофен утверждают, что «в будущем, когда значительное число преступников будет тщательно изучено психиатрами», многие рецидивисты, совершающие не столь тяжкие преступления, — такие, как кражи

64

со взломом и автомобильные кражи, «окажутся, без сомнения, жертвами па­тологических импульсов»¹⁴¹.

Если точка зрения этих авторов когда-либо будет воспринята практи­кой, то общее число деяний, которые из разряда преступлений придется пере­вести в разряд действий, совершенных душевнобольными и невменяемыми лицами, будет достаточно серьезным, если учесть, что, согласно данным аме­риканской уголовной статистики, примерно полтора миллиона ненасиль­ственных преступлений ежегодно в США совершаются рецидивистами. К их числу относятся кражи со взломом (бэрглэри), кражи на сумму 50 долл. и более, кражи автомашин. Они составляют около 85% всех серьезных пре­ступлений. Если к их числу присоединить грабежи, то в таком случае доля рецидивистов, совершающих подобные преступления (одержимых неодоли­мым импульсом), поднимается до 90%¹⁴².

До полной замены судьи врачом-психиатром, процесса установления вины и судебного приговора — врачебным освидетельствованием и актом психиатрической экспертизы, правда, еще далеко.

Однако следующие данные, касающиеся практики органов уголовной юстиции округа Колумбия (США), показывают весьма любопытную тенден­цию. Начиная с 1 июля 1955 г. те, кто оправдан судом в связи с их невменя­емостью, автоматически и в обязательном порядке направляются для поме­щения в закрытое учреждение для душевнобольных (госпиталь Святой Ели­заветы)¹⁴³.

Согласно введенному в уголовный процесс правилу в случае, если либо защитой, либо обвинением были представлены какие-либо доказательства то­го, что подсудимый страдает душевным заболеванием или имеет умственные дефекты, и на судебном заседании эти данные не были опровергнуты и не было доказано, что подсудимый умственно здоров, то выносится оправда­тельный приговор, содержащий указание о помещении подсудимого в госпи­таль без определения срока действия этого приговора. Это создает реальную угрозу нарушения гарантий прав личности.

В заявлении, сделанном на заседании комиссии конгресса по конститу­ционным правам юристами, практикующими в округе Колумбия, говорится, что применение этого правила на практике приводит к тому, что «в случае, когда индивидуум оправдан как действовавший в состоянии невменяемости, отсутствует исследование того, является ли он к настоящему времени невме­няемым или страдающим душевным заболеванием. Не исследуется, является ли он в настоящее время социально опасным. Не исследуется, нуждается ли он в помещении в закрытое учреждение; его оправдание в связи с невменя­емостью не основывается на убедительных данных о наличии душевного за­болевания во время совершения преступления»¹⁴⁴.

65

Характерны следующие данные. До принятия в 1954 г. так называемого правила Дурхэма¹⁴⁵ менее 1% лиц, судимых в округе Колумбия, были оправ­даны вследствие невменяемости. В 1957 г. их уже было 1,5%, а в 1959 г. не­вменяемыми были признаны 6,7, а в 1960 г. — 8,7% подсудимых. Однако уже за первые шесть месяцев 1961 г. этот процент вырос до 14,2, а к февралю этого года достиг 25. Четвертая часть всех лиц, представших перед судом, были признаны невиновными вследствие их невменяемости¹⁴⁶.

Важно отметить при этом, что принудительное помещение таких лиц в закрытое лечебное учреждение вовсе не зависит от степени тяжести совер­шенного ими общественно опасного деяния.

В 1925 г. Д. Стифен, 16-летний подросток, совершил кражу в лавке сла­достей на сумму 5 долл. Приговор суда — 10 лет лишения свободы (защит­ника Стифен, как несовершеннолетний, на суде не имел). Отбывая наказание, он в результате, как выразился журнал «Тайм», опубликовавший историю Стифена, трагической ошибки был признан умственно отсталым, а к концу срока заключения — душевнобольным с преступными наклонностями. На основании этого решения Стифена продержали в заключении еще 24 года.

В 1960 г. он вышел на свободу, а затем предъявил иск о возмещении ему вреда, причиненного незаконным лишением свободы. Стифен, пробыв­ший в изоляции от общества 35 лет, выиграл это дело. Судья, удовлетворив­ший иск Стифена, заявил: «Общество наклеило на него ярлык неполноцен­ного человека, поместило в клетку с действительно неполноценными людь­ми, довело до умственного расстройства, а затем использовало это расстрой­ство в качестве одного из оснований, чтобы содержать его неопределенное время в учреждении, где мало или вообще нет средств для настоящего лече­ния душевных заболеваний»¹⁴⁷.

Упоминавшиеся юристы округа Колумбия, комментируя дело «Линча против Оверхолстера», свидетельствуют, что «в округе Колумбия существует уникальная для всей нации ситуация. Защита на базе констатации душевного заболевания может быть навязана противящемуся этому и сознающему про­исходящее подсудимому. Роли сторон (по делу Линча) изменились, и роль защитника, так же как и роль обвинителя, обратилась в свою противополож­ность, что выглядело почти как сцена из «Алисы в Стране чудес». Доказа­тельства того, что подсудимый невиновен вследствие невменяемости, пред­ставлял не сам подсудимый, а обвинитель. На основе этих данных суд вынес оправдательный приговор в связи с невменяемостью подсудимого и приказал направить его в госпиталь душевнобольных для содержания в нем подсуди­мого либо вплоть до его удостоверенного выздоровления, либо при отсутст­вии в будущем опасности такого лица для общества или для самого себя»¹⁴⁸.

66

Дело Линча (обвиненного в том, что он присвоил 100 долл. в банке, где он работал, и не смог вернуть их в течение 5 дней) показательно в одном, очень важном отношении. В силу судебного прецедента этот случай уполно­мочивает органы государственного обвинения на применение — вопреки во­ле подсудимого, полностью способного решать свои дела, — защиты на базе констатации его невменяемости независимо от характера предъявленного об­винения. По мнению юристов округа Колумбия, пожизненное заключение угрожает гражданину, попавшему в суд за правонарушение, не более опас­ное, чем нарушение правил движения.

Применение судом правила Дурхэма означает, что такое решение мо­жет быть принято судом не только при наличии психоза (психического забо­левания, связанного с серьезным расстройством высшей нервной деятельно­сти), но и при наличии любого рода умственной недостаточности. Можно представить себе ситуацию, говорится далее в докладе юристов округа Ко­лумбия, когда «честный психиатр» предоставит суду доказательства того, что нарушение правил уличного движения есть результат «стресса, связанного с душевной неуравновешенностью», поддающейся установлению средствами психоанализа. Кто из нас, спрашивают эти юристы, смог бы благополучно пройти такое исследование и не угодить в госпиталь? «Мы указываем со всей решительностью, — заключают они, — что если доктрина дела Линча возо­бладает в силу законодательного закрепления, то принудительная госпитали­зация бросит зловещую тень на свободу граждан Америки»¹⁴⁹.

Фрейдизм разрушил грань, отделявшую норму от патологии в оценке душевного состояния людей. В работе «Концепции современной психиат­рии» Х. Салливен пишет, что понятие душевного расстройства «включает в себя безграничное море людских расстройств и тревог». Он определяет поня­тие душевного расстройства как состояние человека, у которого либо нару­шены отношения с другими людьми, либо они являются неадекватными. Со­гласно его концепции душевное расстройство включает в себя как случаи внезапного забвения имени человека, которого вы должны представить дру­гим, так и случаи хронических психических расстройств. По мнению Ф. Хар­тунга, эта концепция означает наличие в такой стране, как США, «мириадов» людей с умственными расстройствами¹⁵⁰.

Для Б. Холлингсхеда и Ф. Редлиха «душевное заболевание — понятие социальное; иными словами, то, что лечит психиатр или сможет лечить, дол­жно рассматриваться в качестве душевного заболевания». Эти авторы под­черкивают, что «обычные концептуальные схемы заболеваний не применимы к душевным заболеваниям»¹⁵¹.

Затем они излагают свою концепцию. Они констатируют, что практи­чески применение психиатрических методов связано с классовым положени­ем (статусом) лица, к которому эти методы приме-

67

няются. Они рассматривают социальный, классовый статус лица в качестве независимой переменной¹⁵², а диагноз психического заболевания и предпи­сываемые психиатром методы — в качестве зависимой, производной пере­менной. С этим заявлением стоит сопоставить тот факт, что американские психиатры, по свидетельству Ф. Хартунга, обнаруживают «непропорцио­нально большое число душевнобольных в низших классах и весьма малое — в высшем классе»¹⁵³. Припомним далее, что социологическое определение умственного расстройства основывается на констатировании нарушений нор­мы во взаимодействии человека с окружающими. И сопоставим с этим поло­жением тот факт, что именно психиатр — человек, в условиях сегодняшней Америки, как правило, полностью разделяющий нормы господствующих классов, — призван решать, нарушена ли в поведении того или иного лица норма. Нетрудно заключить отсюда, что за отклонения от нормы в такой си­туации будет принято все то, что противоречит господствующим социаль­ным нормам и стандартам.

Иными словами, в условиях отсутствия научно обоснованного понятия нормального поведения то, что выдается за всеобщую норму, оказывается не более чем проекцией нормативов той социальной группы, слоя, класса, в рамки которых включено лицо, призванное оценивать поведение, делить его на нормальное и отклоняющееся от нормы. И здесь дело, конечно, не в ка­ком-то сознательном злодействе или желании услужить. Чаще всего выступа­ющий в такой роли психиатр может быть искренен в своих убеждениях. Все дело в том, что содержание устанавливаемого им в подобных случаях диа­гноза (при столь произвольных, размытых границах между нормой и патоло­гией) зависит не только (или даже не столько) от социально-классового ста­туса исследуемого лица, сколько от статуса самого психиатра. Не требуется особых пояснений для характеристики той тенденции, к которой ведет по­добного рода практика в обществе классовых антагонизмов.

По мнению американского психиатра Т. Заза, «концепция психических заболеваний выполняет в современном мире ту же социальную функцию, что и концепция колдовства в средние века», причем «вера в психические заболе­вания и социальные действия, к которым она ведет, имеют то же моральное значение и вызывают те же социальные последствия, что и вера в колдовство и социальные последствия, вызванные этой верой»¹⁵⁴.

Между тем, как констатирует Ф. Хартунг, «нет ни эмпирической, ни логической почвы для вывода о том, что психология современного уголов­ного закона должна быть заменена психиатрией, признающей, что она не в состоянии установить душевные заболевания, служащие причиной преступ­ности, что она не знает, как вылечить душевнобольного, и в условиях, при которых психиатры

68

не желают принять на себя ответственность, решать, когда „душевнобольно­го“ следует освободить из заключения. Эти именно вопросы имеют реша­ющее значение, поскольку от них зависит жизнь, свобода и собственность несчетного числа людей»¹⁵⁵.

Для оценки психоанализа, получившего широкое распространение в ка­питалистических странах и чрезвычайно широко применяемого в отношении правонарушителей, следует учесть, что отрицание психоаналитического под­хода не означает, что сама проблема объяснения иррациональных элементов в поведении перестает существовать и нет реальной необходимости ее науч­ного решения.

Проблема бессознательного в психике человека, роль бессознательных душевных процессов в поведении — серьезное и актуально направление в со­временной психологии и психиатрии. «Проблема „бессознательного“ входит сегодня в контекст общего учения о мозге», а учет функций бессознательного важен потому, что без этого «мы ни одного по существу приспособительного акта понять до конца не можем»¹⁵⁶. И если в теории психоанализа эта пробле­ма решается идеалистически, то это, во-первых не значит, что проблема на­думанна или сама по себе порочна. Дело заключается в диалектико-материа­листической ее разработке. В этом направлении лежит перспектива подлинно научного исследования роли бессознательных процессов в поведении челове­ка, тем более что за многие прошедшие годы подобного рода разработка не велась¹⁵⁷.

Неверно было бы отождествлять учение о бессознательных процессах человеческой психики только лишь с учением З. Фрейда о психоанализе. Су­ществование бессознательных элементов психики отмечалось еще философа­ми Древней Греции и Индии. Свое научное признание она получила в трудах Лейбница, Фейхнера, Гумбольдта и других.

Советский психолог Ф.В. Бассин дает подробный анализ развития идей бессознательного немецким психологом Вунтом¹⁵⁸. Ф.В. Бассин отмечает, что Фрейду удалось существенно углубить представление о бессознательном и сформулировать чрезвычайно важное определение реально существующего феномена отщепления (психической диссоциации)¹⁵⁹.

Так, в системе психоаналитической терапии принципиальное значение придается осознанию лицом определенного переживания, вытесненного из сферы сознания в бессознательную область. Такого рода вытеснение, проис­ходящее независимо от воли лица, превращает это неосознаваемое пережива­ние в патогенное. Цель психотерапии — перевести это подавленное пережи­вание в сферу сознания, помочь лицу осознать его и тем самым достичь

69

психотерапевтического эффекта. Ценность этого положения теории психо­анализа отмечалась еще И.П. Павловым¹⁶⁰.

Ф.В. Бассин подчеркивает, что феномен отщепления можно наблюдать при так называемых импульсивных поступках. В этом случае субъект пом­нит, что он их совершил, но вместе с тем эти действия недостаточно хорошо соотносятся субъектом (в момент их совершения) с ожидаемыми последстви­ями. В случаях же более крайних («патологический аффект») субъект совер­шает действия, почти или вовсе не отражающиеся в его сознании¹⁶¹.

Как отмечает этот автор, «даже наиболее строгие критики психоанали­тической концепции никогда не отрицали, что привлечение этой концепцией внимания к трудно вообразимой сложности аффективной жизни человека, к проблеме отчетливо переживаемых и скрытых влечений, к конфликтам, воз­никающим между различными мотивами, к трагическим подчас противоре­чиям между сферой „желаемого“ и „должного“ является сильной стороной и заслугой фрейдизма»¹⁶².

Вместе с тем современная материалистическая психология с полным основанием и весьма доказательно опровергает ту сторону фрейдизма, кото­рая предопределила его современное вырождение в разновидность реакцион­ной социальной философии. К числу подобного рода положений относится, в частности, постулат фрейдизма о якобы вечном и абсолютном антагонизме между сознанием и сферой подсознательного, связанный с присущими чело­веку атавистическими инстинктами, неосознаваемыми примитивными влече­ниями, слегка прикрытыми тонким налетом цивилизации.

Такое одностороннее представление явно противоречит всем объектив­ным исследованиям высшей нервной деятельности. Экспериментально дока­зано существование между сознанием и бессознательным взаимодействий, «носящих характер как функционального антагонизма, так и функциональ­ной синергии»¹⁶³.

Однако именно возведение в абсолют одной из сторон отмеченного взаимодействия способствовало трансформации фрейдизма в реакционную, аморальную социологическую догму.

Этому также способствовали определенные социально-экономические факторы. В конце XIX — начале ХХ в. возникает «общество массового по­требления» с его культом материального успеха, с возведением гедонистско­го принципа «наслаждение прежде всего и во что бы то ни стало» в ранг основных жизненных устремлений господствующих классов буржуазного общества. По мнению американского психиатра Г. Элленбергера, теория пси­хоанализа была приспособлена для того, чтобы «снабдить философией по­требительское общество»¹⁶⁴.

70

Пророческие слова И.П. Павлова о том, что «Фрейд может только с большим или меньшим блеском и интуицией гадать о внутренних состояниях человека. Он может, пожалуй, сам стать основателем новой религии»¹⁶⁵, оправдались полностью.

По мнению многих объективных исследователей фрейдизма, эта теория в ее нынешнем виде лишена научного характера. Знаменательным, в частно­сти, является тот факт, что научные открытия, сделанные в области физики, химии, биологии в одно время с появлением психоанализа, вошли органиче­ски в состав соответствующих наук. Между тем до настоящего времени даже в западных странах подавляющее большинство представителей эксперимен­тальной психологии отказываются признать научную значимость теорий Фрейда. Научные дисциплины отличаются своей специфической методоло­гией и своим ясно очерченным предметом. Между тем психоанализ вторгает­ся и в философию, социологию, историю и т.д.

Важнейшим признаком научной теории, далее, является ее объектив­ный характер, т.е. ее методы могут быть применены независимо от индиви­дуальных свойств личности исследователя. Между тем, как об этом сообщает Г. Элленбергер, сам Фрейд утверждал, что только «основатель психоанализа может определить, что является и что не является психоанализом». (Трудно, однако, было бы представить себе, например, Пастера, заявляющего, что только он в состоянии определить, что относится к бактериологии, а что — нет.) Школа психоаналитиков в настоящее время выродилась в замкнутую касту со своей доктриной, иерархией, своими мифами и легендами.

Вместе с тем, следует, безусловно, учитывать тот факт, что «Фрейд был не только выразителем ненаучных идеологических представлений. Он являл­ся исследователем психической реальности, впервые обратив внимание на некоторые из ее граней, хотя эта реальность и преломлялась у него в неаде­кватных формах»¹⁶⁶.

Человек — более широкое понятие, чем личность. Это не только лич­ность, но и биосоциальная структура. И в решении вопроса о желаемом (для лица) и должном (для общества) социальном поведении, в реакции на кон­фликт между желанием личности и нормами поведения, предписываемыми обществом, воплощается весь человек. Нельзя также отвлечься от того обсто­ятельства, что «для индивидуалиста нормы — рамки, есть всегда нечто стес­няющее, внешнее, чуждое, навязанное извне, противостоящее ему как лич­ности. Такое положение, например, находит своеобразное выражение во фрейдизме, который, хотя и в мистифицированной форме, угадал в известной мере внутреннюю структуру буржуазной личности»¹⁶⁷.

71

Здесь важны следующие положения:

1. В регулировке индивидуального поведения принимает участие весь человек во всей сложности его биосоциальной структуры.

2. Важнейшим элементом поведения человека в обществе является ре­шение им вопроса о координации, о сочетании индивидуальных желаний, устремлений, преследующих цель удовлетворения личных потребностей, с коллективными нормами поведения.

3. На особенности решения этого вопроса решающее влияние оказыва­ет социальная структура среды, окружающей человека.

4. Будучи восприняты человеком, нормы поведения становятся эле­ментом его личности, и вследствие этого конфликт между желанием лица и нормами, предписываемыми обществом, может принять форму душевного конфликта, заключающегося в противоборстве в психике человека несовмес­тимых тенденций.

Как отмечает венгерский психолог Л. Гараи, «наличие несовместимых друг с другом компонентов и тенденций в сфере потребностей приводит к то­му, что один из противоречивых компонентов (тенденций), проявляясь, вы­тесняет несовместимый с ним компонент (тенденцию). Вытесненная же тен­денция может пробиваться окольным путем, осознаваясь только в своем ре­зультате: в иррациональном акте, т.е. в действии, которое не приближает че­ловека ни к его индивидуальным целям, ни к целям других людей или обще­ства, но дает чувство удовлетворения потребности в постановке и выполне­нии цели»¹⁶⁸. Насколько близкое отношение к проблеме преступного поведе­ния имеет это положение, можно судить по словам Л. Гараи о том, что «такое фиктивное удовлетворение может иметь место, например, при разрушении предмета вместо целесообразного преобразования того предмета, на который направлена существенная для субъекта, для другого человека или для обще­ства деятельность». При этом «разрушенному предмету приписываются та­кие черты, которые оправдывают его разрушение»¹⁶⁹.

По мнению этого психолога, иррациональное выражение вытесненных тенденций может происходить, в частности, и путями, которые описал Фрейд (символизация, замещение и т.п.). Важно, однако (и тут мы подходим к клю­чевому моменту в оценке психоаналитического подхода к проблеме преступ­ного поведения), что «принципиальное отличие нашей трактовки от фрей­дистской заключается не в описании некоторых механизмов, а в истолкова­нии динамики явлений потребностной сферы: при нашей концепции не анти­социальное, антицивилизационное вытесняется запретами цивилизованного общества, а одна из противоречивых тенденций сферы гуманизированных потребностей вытесняется другой, несовместимой с ней тенденцией той же самой гуманизированной потребностной

72

сферы в силу антагонистических противоречий общества. Наш подход лиша­ет иррациональные явления человеческой психики того рокового характера, который они приобретают у Фрейда: не социализация, как неизбежная судьба каждого человека в цивилизованном обществе, а антагонизм классового об­щества является их источником».

Соглашаясь с изложенным, мы можем сформулировать два принципи­альных положения.

1. Психологический механизм некоторых видов человеческой деятель­ности, в том числе определенных видов преступного поведения (по преиму­ществу импульсивного, агрессивного характера), в ряде случаев включает в себя элементы иррациональности, и сами по себе психологические механиз­мы, используемые теорией психоанализа, могут быть приложимы к конкрет­ным видам указанного поведения.

Следует согласиться с социологом И.С. Коном, писавшим о психоана­литической теории Фрейда: «Его общая концепция бессознательного пред­ставляется мне, как и многим другим, теоретически ошибочной. Но это не отменяет того, что Фрейд поставил ряд важных проблем и сделал немало ценных наблюдений. К числу таких рациональных моментов я отношу и уче­ние о защитных механизмах, которое используют сегодня психологи и пси­хиатры самых различных направлений, в том числе и те, кто в общем отрица­тельно относится к фрейдизму»¹⁷⁰.

2. Все дело заключается, однако, в том, что в психологических антаго­низмах, в иррациональном начале деятельности отдельных лиц проявляется не борьба биологического (животного) начала с социальным (человеческим) началом, а борьба противоречивых тенденций в сфере чисто человеческих потребностей. Их источник — социальная среда, ее структура, ее противоре­чия. И по мере развития человеческого общества, по мере его социального совершенствования, по мере его перехода к более высокой социальной струк­туре, по мере замены иррационального начала, пронизывающего социальную структуру антагонистического общества, началами рационального, научного характера будет меняться (и уже меняется) тот трагический разрыв между интересами, желаниями личности и нормами, который может лежать в осно­ве преступного акта.

Не только (или не столько) сам по себе психоанализ, а главным обра­зом истолкование психологических коллизий в духе вечной борьбы биологи­ческого с социальным в человеке, возведение этих коллизий в ранг обще­ственной движущей силы — коренной порок фрейдизма, глубокий историче­ский пессимизм этой концепции, ее в конечном итоге обреченный характер.

Не конфликт извечных сил психике человека, а исторически обуслов­ленные социальные конфликты, которые воплощаются в противоречиях по­требностей сферы личности, — такова движущая сила иррациональных эле­ментов противоправного поведения.

73

Наличие элементов психотерапии в психоанализе не должно заслонять главное, а именно реакционную, антинаучную направленность общих поло­жений философского и даже политического характера учения о психоанали­зе. «На долю фрейдизма в защите буржуазного общества приходится попыт­ка отвлечь внимание народных масс от разрешения действительных противо­речий современного капиталистического общества и перенести его на поиски внутренних причин, заложенных будто бы в самом человеке, личной неу­строенности в жизни, болезненных состояний человека. Вечная борьба с врожденными темными силами, присущими человеку с рождения, — таков удел любого человека. И помощником его в деле освобождения от всевоз­можных коллизий является будто бы психоаналитик. Вместо классовой борь­бы, единственно способной трудящимся массам помочь покончить с суще­ствованием эксплуататорского общества, калечащего личность человека, ему предлагают душеспасительные беседы с психоаналитиком»¹⁷¹.

В 1963 г., в разгар борьбы негров за свои гражданские права, молодой негритянский активист был направлен одним из судей южного штата США в психиатрическую клинику для наблюдения, оценки его душевного состояния и для выявления у него возможных преступных и социопатических тенден­ций. Вот что он рассказал:

«У них там своя система. Мы протестуем против невозможности при­нимать участие в выборах, посещать кинотеатры или рес­тораны, которыми пользуются все остальные, а они называют нас сумасшед­шими и отправляют под надзор психиатров, и психологов, и социальных ра­ботников, и всех прочих...

Исследовавший меня человек сказал, что он доктор — психиатр, и я его спросил, почему его не интересует, что я сделал и по какой причине я дей­ствовал таким образом. Но он ответил, что «эти штучки» ему известны. Он сказал, что должен проверить мой разум и мою «мотивацию». И он продол­жал спрашивать, чувствую ли я гнев по отношению к тому или иному чело­веку, и если у меня буйный нрав, то как я справляюсь с нервным напряжени­ем; вызывают ли во мне люди, наделенные властью, «беспокойство»; нет ли у меня неприятностей в связи с необходимостью «контролировать» себя...

Я записал все его вопросы, какие смог, потому что манера, в которой они задавались, была гораздо обиднее, чем все то, что мне доводилось выслу­шивать от убогих, невежественных полицейских. У них, по крайней мере, хватало достоинства оскорблять вас прямо и открыто; вы знали точно, в чем дело, и никто не занимался обманом, а тем более самообманом. Этот же док­тор (я сужу об этом потому, что разговаривал с ним больше недели) считал себя куда выше полицейского; он считал себя внимательным, вдумчивым, сдержанным человеком. Он упомянул о сдержанности два или три раза. Он все время противопоставлял сдержанное поведение импульсивному поведе­нию, а после того как мы стали говорить

74

несколько непринужденнее, он сказал мне, что у некоторых людей имеется потребность — именно так — потребность портить жизнь другим людям и причинять им боль и самому испытывать ее. Не думал ли я, спросил он меня, что я человек такого рода?»¹⁷² Психиатр пришел к выводу о необходимости лечения этого человека. Он констатировал наличие у активиста — борца за гражданские права негров — так называемого «неодолимого импульса». В этой ситуации психиатрическая концепция неодолимого импульса позволяет достичь важного политического эффекта: из пределов рассмотрения устраня­ется сам акт, поступок, его реальные социальные причины, все внимание переносится на личность, к которой приклеиваются ярлыки: «параноидный», «агрессивный», «одержимый» и т.д. Суть дела отодвигается на второй план, а то и вовсе затмевается. Затем психиатрическую наклейку несложно навесить и на группу активистов, а то и, например, на всех участников студенческой демонстрации, как одержимых комплексом Эдипа, обладающих слабым са­моконтролем и т.д. Так происходит использование психиатрической терми­нологии в целях наложения социального клейма. Таким путем легко прини­зить, а то и подавить всех, кто выступает против господствующих несправед­ливостей, не рассматривая по существу их дела, а унижая и порицая их лич­ность.

Критерии, оценки и суждения психиатрии возникают не в научном ва­кууме, а в конкретных условиях конкретного общества. И прежде чем отве­тить на вопрос о том, что есть отклонение от нормы в поведении людей, не лишне выяснить, а что, собственно, понимается под самой нормой, откуда берутся определения того, что правильно, нормально, кто вырабатывает в ходе социальной практики эти критерии и кто принуждает к их соблюдению?

В условиях сегодняшней Америки — это, по свидетельству американ­ского психиатра Р. Колса, рассказавшего о приведенном случае с негритян­ским активистом, — «отличительная часть этого общества — а именно вер­хушка его среднего класса».

Судебная психиатрия — неотъемлемая часть машины правосудия. И в сегодняшней Америке, по словам Р. Колса, «удобно для судьи и для многих подобных ему иметь под рукой людей, которые могут призвать на помощь весь авторитет медицины и науки лишь для того, чтобы защитить статус-кво, что означает поставить твердо на подходящее место (в госпиталь или клини­ку) тех, кто избрал путь борьбы против этого статус-кво»¹⁷³. Так выявляется очередная социальная функция модели личности преступника.

Представление о преступниках как о душевнобольных или о лицах с теми или иными болезненными отклонениями в психике ведет к ряду суще­ственных социально-практических результатов, связанных с самим характе­ром явления, обозначаемого как «психическое заболевание».

75

В настоящее время, как известно, широко распространено убеждение в том, что человек может страдать от болезней двух видов: поражающих его тело, организм, и поражающих его психику, мозг. Предполагается далее, что поскольку в обоих случаях говорится о болезни, то в равной мере имеется в виду некое отклоняющееся от нормы, болезненное состояние, которое:

а) можно объективно выявить, установить методами научной медицины;

б) с разной степенью успеха, но все же излечить, причем излечение это также может быть объективно выявлено и установлено объективными мето­дами;

в) в обоих случаях социальный и правовой статус больного совпадают.

Есть, однако, серьезные основания для проведения существенных раз­личий между ситуацией, когда речь идет о лечении телесного недуга, и ситу­ацией, когда говорят о болезни психики, — различий, имеющих прямое отно­шение к социальной функции модели преступника-душевнобольного.

Д. Розенхан — профессор психологии Стэнфордского университета (США) и семь его коллег (все душевно здоровые) проделали следующий экс­перимент¹⁷⁴. Они порознь обратились в различные психиатрические лечебни­цы и сообщили на приеме врачам-психиатрам, что им якобы слышатся неяс­ные голоса, произносящие слова: «пусто», «глухо», «стук». Ни о каких дру­гих выдуманных симптомах они не сообщали, ни на что не жаловались и правдиво сообщили о всех фактах своей жизни. Но для врачей двенадцати ле­чебниц этого было достаточно: они диагностировали наличие «звуковых гал­люцинаций, отражающих болезненную озабоченность исследуемых лиц бес­смысленностью жизни». Семеро из участников эксперимента, включая про­фессора Розенхана, получили диагноз — шизофрения; восьмому был постав­лен диагноз — маниакально-депрессивный психоз. На основе этих диагнозов участники эксперимента были помещены в закрытые психиатрические лечеб­ницы на сроки от 7 до 52 дней.

Ни в одном случае первоначальный диагноз не был поставлен под со­мнение персоналом лечебниц. Любопытно отметить, что все участники экс­перимента вели подробные записи своих наблюдений и 35 «обычных» боль­ных сказали им: «Вы вовсе не больные. Вы или журналисты, или ученые, проверяющие лечебницу». Но эта здравая мысль не пришла в голову никому из обслуживающего персонала. Ни один из мнимых «больных» не был выпи­сан с заключением «здоров». Во всех случаях в заключении стояло: «Времен­ное улучшение (ремиссия)». В лечебнице они вели себя спокойно, но это никакой роли не сыграло. За время «лечения» им было выдано около 2100 пилюль транквилизаторов (они их выбрасывали, как и многие действительно больные).

76

В результате Розенхан заключает: «Ясно, что мы не в состоянии в ле­чебнице отличить психически больного от нормального человека. Сколько же человек в наших лечебницах являются здоровыми людьми, которых мы не признаем в качестве таковых? Как много из них были без необходимости ли­шены привилегий гражданина? В случае, когда выявляется, что диагноз рака был ошибочен, — это повод для торжества. Но психиатрические диагнозы редко признаются ошибочными. Клеймо наложено, это знак неполноценно­сти навсегда»¹⁷⁵.

После опубликования результатов эксперимента в одной из лечебниц стали утверждать, что рассказы о фальшивых диагнозах — выдумка. Тогда Розенхан пообещал вновь подослать к ним псевдобольных. Последствия бы­ли таковы: из 193 больных, вновь поступивших в эту лечебницу, 41 признали псевдобольным, хотя никто из больных не был на самом деле подослан Ро­зенханом. «Если безумие и психическое здоровье сосуществуют, то как раз­личить их?» — спрашивает Розенхан. Отсюда ясно, какую опасность таит в себе отождествление преступника с душевнобольным. Сутью подобного рода социальной практики явилось бы преследование за деяния, признаваемые преступными, без тех гарантий, которые закон предусматривает в рамках обычного уголовного процесса, т.е. развязывание произвола, освящаемого авторитетом медицины.

По свидетельству ряда американских психиатров, некоторые психиат­ры осознают политические последствия подобной психиатрической практики в США. Они предупреждают о потенциальной угрозе использования психи­атрии в качестве разновидности «преторианской гвардии». Американский психиатр Р.Д. Лэнг настаивал на том, что определенные формы психиатриче­ского лечения точнее всего рассматривать как репрессивные политические действия. «Психиатрическая активность, — пишет Г. Заз, — является меди­цинской только по названию. В большинстве случаев психиатры вовлечены в попытки изменить поведение и ценности лиц, групп, институтов, а иногда даже наций, следовательно, психиатрия является формой социальной инже­нерии. Она должна быть осознана в качестве таковой»¹⁷⁶. По мнению этого автора, психиатрия в США стала агентом социального контроля, который опознает и задерживает лиц с отклоняющимися взглядами во многом так же, как средневековые инквизиторы опознавали и пытали ведьм. В результате: «там, где некогда применялась метафора религиозного спасения, теперь при­меняется медико-психиатрическая метафора»¹⁷⁷.

77

* * *

Стремление понять и объяснить преступление, личность преступника естественно и закономерно. На протяжении веков отношение к преступле­нию менялось в связи со сменой мировоззрений и идеологий, с развитием на­уки, с возникновением новых представлений о мире, об обществе, о челове­ке. Неизбежно менялось и представление о личности преступника, однако все эти представления сходятся в одном: в признании и выделении суще­ственной, качественной разницы между преступником и непреступником. Иначе как объяснить, что «мы» не совершаем преступлений, а «они» (пре­ступники) их совершают?

Этот контраст был усилен господствующим на протяжении веков пред­ставлением о мире как о борьбе между абсолютным добром и абсолютным злом (манихейский миф). В период господства религиозного мировоззрения эта борьба, воплощенная в идее борьбы бога и дьявола, позволяла быстро и легко отличать преступников от добрых людей. Со сменой веков и теорий эта идея резкого контраста, качественного различия неизменно сохраняется, из­меняясь в своих внешних проявлениях. На место дьявола встает прирожден­ный преступник, или эмоционально неустойчивый субъект, или генетически предрасположенный человек. Но сути дела это не меняет.

Средневековая идея о том, что совершение преступления (злодейства) является доказательством того, что лицом овладели силы зла, что оно одер­жимо ими, являлась всеобщей и бесспорной. Она находилась в соответствии с господствовавшим религиозным представлением о движущих силах чело­веческого поведения.

Рационализм, характерный для XVII и XVIII вв., с его верой в разум, равенство людей, отверг теологические теории причинности человеческого поведения. Это привело философов-просветителей к описанию преступления как результата свободного выбора человеком именно данного варианта пове­дения. В основу при этом было положено предположение о том, что все люди способны к логическому рассуждению и осознают свои интересы. И если, следовательно, человек совершает преступление, то происходит это потому, что он стремится получить таким путем то, что приносит удовлетворение, со­ответствует его желаниям. Преступление понималось как зло, причиняемое для получения удовлетворения соответствующего желания. Или, иными сло­вами, преступление понималось как зло, совершаемое для получения удо­вольствия.

Эти теории, связанные с именем итальянского просветителя и кримина­листа Ч. Беккариа, оказали решающее влияние на развитие уголовно-право­вой доктрины.

Дальнейшее развитие таких наук, как антропология и психология, ска­залось и на изменении в объяснении преступного поведения. Одержимость, дьявольское внушение, как мы видели, уступили место рациональному вы­бору между добром и злом. Это объяснение, в свою очередь, было замещено целой серией новых понятий. Сюда

78

относятся «стигматы» (черты преступной личности) Ч. Ломброзо, его теории прирожденного преступника. Затем отклонения от нормы стали искать в физиологии и психологии преступников. Однако во всех подобных теориях, ищущих причины преступного поведения в организме или психических функциях человека, продолжает проводиться та же линия, продолжаются упорные попытки вновь, на научной основе, доказать существование каче­ственного различия между преступником и непреступником. Физиологиче­ская и психологическая предрасположенность к преступлению, по существу, недалеко отстоит от концепции одержимости дьяволом. Древняя идея вечно­го противоборства абсолютного добра с черным злом также налицо в этих теориях. Повсюду видно стремление выделить преступников из числа осталь­ных людей по признакам качественного характера, доказать, что «они» (пре­ступники) — по одну сторону, а все остальные (т.е. «мы») — по другую, что «они» совсем иные, не такие, как «мы».

Вот как характеризует такую позицию американский психолог и кри­минолог В. Рут: «Никто не раскаивается в своих грехах до такой степени, чтобы разделять вину с преступником. Если мы можем локализовать обвине­ние, возложив всю вину на конкретного индивидуума, мы в состоянии воз­дать ему с точностью и чувством удовлетворения. Чем более нам удается вы­ставить дело так, что все причины преступности сосредоточены в избранной нами индивидуальной жертве, тем более удовлетворительно наше самочув­ствие, тем меньше угроза для негативной самооценки. Авторы мелодрам очень хорошо знают это. Для того чтобы дать полное удовлетворение наше­му положительному самоощущению, негодяй на сцене должен быть плохим человеком, в то время как все остальные на сцене излучают добро из всех пор своего организма. Он должен быть плох сам по себе, совершенно независимо от нас; чрезвычайно раздражительно было бы ощущать его одним из нас»¹⁷⁸.

Как пытаются провести различие между преступниками и теми, кто не совершает преступлений? Если с этой целью людей делят на грешников и добродетельных людей, мы имеем дело с религиозным мировоззрением; если — на плохих и хороших людей, то с повседневным, бытовым сознанием; если — на злодеев и героев, налицо беллетристическое, мелодраматическое восприятие действительности; если — на жадных (корыстных, лживых, жестоких) и на добрых (честных, отзывчивых), мы пользуемся терминами описательно-психологического характера, близкого к образному, художе­ственному (и неизбежно субъективно-оценочному) мышлению. Если мы слы­шим, что преступники — люди с дефектами, физическими или духовными, что это либо душевнобольные, либо генетически неполноценные субъекты, то в этом случае мы имеем дело с биоантропологическими терминами, при­мененными к области социальных явлений. Все подобные оценки так или иначе связаны с воздей-

79

ствием на общественное сознание могущественного социально-психологиче­ского стереотипа «мы» и «они».

Отстраниться, психологически отгородиться от преступника — важный защитный механизм. В условиях острых социальных противоречий он приоб­ретает глубокое значение. В классовом обществе центральную роль играют ценности, мнения, позиции и представления господствующего класса. Отго­родиться от преступника, осудить его, исключить из системы господству­ющих ценностей — значит укрепить и сохранить эти ценности. В условиях социальных антагонизмов понятия «добро», «норма» и т.д. — это в конечном итоге проекция моральных оценок, господствующих в данном обществе. Всякий, кто нарушает эти нормы и оценки, подвергает их угрозе, — тот плох, ненормален и т.д.

Американский криминолог Ф. Танненбаум так характеризует эту пози­цию: «Как раз потому, что мы ценим привычки, обычаи и общественные установления, в рамках которых мы живем, мы склонны поносить и истреб­лять те виды деятельности и тех индивидуумов, чье поведение является вызо­вом и отрицанием всего, чем мы живем. Эти обстоятельства позволяют нам объяснить и криминологические теории. Они приписывают порочную натуру злодею независимо от того, какие постулаты определяют понятие порочной натуры — одержимость дьяволом, умышленное злодейство, физические «стигматы», умственная недоразвитость, эмоциональная нестабильность, плохая наследственность, расстройство желез внутренней секреции. В каж­дом случае у нас есть хорошее объяснение «антисоциального» поведения ин­дивидуума, и это оставляет незатронутыми наши установившиеся каноны как теоретического, так и практического характера»¹⁷⁹.

Изучение личности преступника во многих случаях сводится к поискам все новых опасных свойств его личности. Кажется чрезвычайно соблазни­тельным отыскать (каждый раз с помощью новейших научных данных) либо специфический вирус преступности, либо специфически преступные черты в анатомии или физиологии человека. Устойчивость такой тенденции застав­ляет предположить, что создание концепций личности преступника, их по­стоянная модификация, их неуклонное возрождение после очередного опро­вержения вызываются к жизни какими-то определенными социальными по­требностями и объективно служат социальным целям.

Еще на заре человеческой истории, с первыми проблесками обществен­ного сознания в рамках первых сообществ людей появляется и осознание вза­имной принадлежности друг другу, объединенности, т.е. возникает представ­ление — «мы» (мы — племя, мы — семья, мы — род и т.д.).

Центральным и весьма знаменательным феноменом, связанным с воз­никновением людских сообществ, явилось, однако, то обстоятельство, что субъективное представление «мы» возникало только тогда, когда данное со­общество сталкивалось с другим сообществом

80

и необходимо было обособиться от каких-либо «они». Как подчеркивает Б.Ф. Поршнев, «только ощущение, что есть „они“, рождает желание самоопреде­литься по отношению к „ним“, обособиться от „них“ в качестве „мы“»¹⁸⁰. Та­ков кардинальный социально-психологический факт становления человече­ских обществ, культур, цивилизаций. Осознание себя группой людей в каче­стве некоторой общности совершается только через противопоставление дан­ной «своей» общности — той, другой, «чужой» общности или группе. Само понятие «мы» возможно только в связи и по поводу категории «они». Кто, собственно, такие «мы»? «Мы» прежде всего это не «они», а уже затем про­исходит осознание и выделение содержательных характеристик, присущих данному «мы». «Данный универсальный принцип психологического оформ­ления любых общностей должен с той или иной силой проявляться, чтобы вообще стало возможным складывание в истории и самих детерминирован­ных, глубочайшим образом объективно обусловленных общностей, коллек­тивов, союзов, групп людей»¹⁸¹, т.е. самого человеческого общества.

Среди многих существенных характеристик социально-психологиче­ского феномена «мы и они», лежащего в основе самосознания социальных общностей, можно обнаружить ряд черт, проливающих свет и на формирова­ние представлений о личности преступника.

1. Представление о различии между «мы» и «они» может либо отра­жать незначительную степень субстанциональности, содержательности, либо усиливаться вплоть до приписывания различию между «мы» и «они» каче­ственного, сущностного свойства, вплоть до полного, кардинального (поляр­ного) противопоставления «нас» «им», вплоть до убеждения в существова­нии полного отличия, абсолютной несовместимости категорий «мы» и «они».

2. Это различие может характеризоваться, далее, определенной степе­нью негативизма по отношению к «ним» — от сравнительно нейтрального до отрицательного и враждебного. «На первых этапах становления человече­ских сообществ „мы“ — это всегда „люди“ в прямом смысле слова, т.е. соб­ственно люди, тогда как „они“ — не совсем люди»¹⁸². В этом крайнем случае категории добра и зла поляризуются, причем, как легко догадаться, добро — это «мы», «наше», а зло — это «они», «не наше», «чужое».

3. Поэтому «им» с легкостью приписывается роль источников тех бед и лишений, подлинные причины которых неизвестны или неясны, поэтому, в частности, всякую болезнь, смерть и другие беды австралийцы, например, норовили приписать колдовству людей чужого племени, чужой общине, а охотники из тунгусских родов в дореволюционной сибирской тайге встре­ченного человека с «чужой» татуировкой убивали и труп бросали на съеде­ние диким зверям¹⁸³.

81

4. С этим, в свою очередь, связана возможность, очень часто реализу­емая, создания вымышленных, нереальных, мнимых «они». Диапазон подоб­ного рода воображаемых «они» практически безграничен. Самый яркий при­мер, конечно, фантомы религиозного воображения: такова вся религиозная иерархия — от бога и ангелов наверху и до дьявола и бесов внизу. Эти фан­томы столетиями образовывали бесчисленные категории мнимых «они», и, как уже отмечалось, господствующее понятие о личности преступника того времени (еретики и ведьмы) заняло свое, низшее, место в подобной струк­туре.

5. Мнимые «они», завоевывая свое место в общественном сознании, приобретают в соответствующих социальных условиях достаточно реальную силу, здесь фантомы обретают плоть, выполняя предначертанную им соци­альную роль. «Социальная роль этих фантомов состоит среди прочего как раз в их подстановке там, где недостает действительных „они“ для оформления некоторых больших и малых психических общностей»¹⁸⁴. Не случайно охота на ведьм развернулась во всю силу именно в тот период, когда феодальная структура средневекового общества вступила в эпоху кризиса, испытывая все более мощные социальные потрясения. В тех условиях, когда социальная общность в ходе развития утрачивает прежние предпосылки для своего суще­ствования, когда объективное развитие обостряет внутрисистемные и классо­вые противоречия, когда прежнее «мы» начинает раскалываться, возрастает тенденция к отысканию мнимых «они» с тем, чтобы вопреки этой объектив­ной тенденции сохранить и укрепить данную общность. «В истории челове­ческого общества, — подчеркивает Б.Ф. Поршнев, — очень много примеров нагнетания психического ощущения „мы“ во имя целей, чуждых подлинным интересам вовлекаемых людей»¹⁸⁵. Свое и не столь малое место в ряду мни­мых «они» в подобных социальных условиях может занять и представление о личности преступника.

6. Прямое отношение к выявлению социальной функции представления о личности преступника имеет важная социально-психологическая законо­мерность, в силу которой общность «мы» формируется «путем взаимного уподобления людей, т.е. действия механизмов подражания и заражения, а „они“ — путем имитирования этих механизмов, путем запрета чему-то под­ражать»¹⁸⁶. Понятие «они» нужно, следовательно, для того, чтобы «мы» не поступали как «они», так как «отличение вовне стимулирует уподобление внутри: негативизм по отношению к „ним“ стимулирует контагиозность (уподобление. — А. Я.) среди „нас“»¹⁸⁷. Ясно, какую существенную роль иг­рает здесь занесение преступников в категорию «они».

Значит ли это, что выделение преступников в обособленную ка-

82

тегорию «они» естественно и неизбежно? Значит ли это, что человеческие со­общества не могут складываться и обретать единство чувство «мы», понятия добра и зла без того, чтобы постоянно не отделять и не предавать проклятию те или иные категории «они» и только через порицание и осуждение «их», через принесение в жертву ритуального «козла отпущения» могут достигать одобрения и единства среди «нас»? Ответ зависит прямо и непосредственно от состояния самой общности, а в случае, когда речь идет о понятии лично­сти преступника, — от типа социально-экономической формации, классовой структуры общества, характера его государства и права, его идеологии и по­литики, состояния правосознания народа. «Охота за ведьмами, продолжавша­яся в христианских странах Западной Европы в течение двух столетий, при­вела к истреблению свыше ста тысяч ни в чем не повинных людей, в боль­шинстве женщин. Если же учесть родственников и друзей казненных, кото­рые в результате ведовских процессов лишались имущества и своего положе­ния, то число пострадавших следовало бы исчислять миллионами»¹⁸⁸. Под знаком мнимых «они», выделенных по бредовому расовому признаку, фа­шизм, как известно, всего за 12 лет своего господства истребил миллионы безвинных. Как отмечает Б.Ф. Поршнев, «политики нередко подстегивали сплочение тех или иных общественных сил слухами или сообщениями о мни­мых заговорах и мнимых шпионах, о „происках Коминтерна“ и „руке Мос­квы“. К мнимым „они“ надо отнести распространяемые расистами и антисе­митами вздорные представления о неграх и евреях в целях сплочения нацио­нального „мы“, когда оно раскалывается реальным антагонизмом и борьбой классов. Число иллюстраций, — отмечает он, — можно умножать до беско­нечности»¹⁸⁹.

В иерархической структуре классово-антагонистического общества с ростом социальных противоречий, с ослаблением базы своего господства те, кто наверху, все больше нуждаются для оправдания своего господства в укреплении и обособлении понятия «мы», в котором воплощаются господ­ствующие, но уже утрачивающие связь с реальностью идеалы и ценности. Именно здесь растет потребность в вымышленных и обособленных «они» с тем, чтобы через обособление и поношение категорий «они» достигнуть обо­собления и возвеличивания господствующей категории «мы» и соответствен­но тех, кто эту категорию олицетворяет.

Поэтому, не случайно также, что «глубочайшую трансформацию пере­жили все эти социально-психологические механизмы в условиях социалисти­ческого общества. Внутри него нет антагонизма, который давал бы объектив­ное, научно осознанное основание для выделения каких-либо противопостав­ляющих себя другим, особенно сплоченных „мы“»¹⁹⁰, а следовательно, и для выделения особо противостоящих «нам» зловещих «они».

83