5. Рационалистическая модель

В 1839 г. французская Академия морали и политических наук в Париже предложила в качестве задачи для исследования «раскрыть путем прямого наблюдения, каковы те элементы в Париже или в ином крупном городе, из которых состоит часть населения, образующая опасный класс вследствие своих грехов, невежества и бедности». Г.А. Фрейгер — сотрудник полицей­ской префектуры Парижа в своем труде «Опасные классы и население боль­ших городов» составил «моральную топографию», т.е. образ жизни, взгляды и привычки тех, кто, по его мнению, образует опасный класс французского общества. Фрейгер пришел к выводу, что бедняки представляют собой ту же опасность для общества, что и действительные преступники, от которых, по убеждению Фрейгера, их мало что отличает. К их числу он отнес почти вось­мую часть рабочего класса Парижа. С большой убежденностью Фрейгер при­писал моральным дефектам личности те жалкие условия, в которых находи­лись эти люди.

В это же время в Великобритании вышла книга Г. Мэйхью «Рабочие и бедняки Лондона» с подробным описанием тех, кто работал и поддерживал себя, в отличие от тех, кто, по мнению, Мэйхью, не мог и не хотел работать, с изложением биографии преступников, воспроизведением социальной и мо­ральной атмосферы, в которой они вырастали и проводили свою жизнь. Ясно осознавая важность условий жизни в этой среде, он тем не менее, как и Фрей­гер, указывал, что «главным фактором был отказ преступника работать, от­каз, обусловленный внутренним моральным дефектом». Приводя эти слова Фрейгера, Л. Радзинович отмечает: «Это служило интересам и утешало со­весть тех наверху, кто считал опасные классы независимой категорией, отде­ленной от господствующих социальных условий»⁵¹.

29

Так Homo Criminologicus — человек преступный обретает новое обли­чье — представителя особой расы, морально ущербной и злобной, живущей за счет нарушения «фундаментальных законов упорядоченного общества», в котором каждый должен содержать себя честным и прилежным трудом. Те, кто не делают этого, — «бродяги, варвары, дикари»⁵², движимые злой волей и склонные к преступлению.

Возникновению нового представления о личности преступника пред­шествовал один из грандиозных социальных переворотов — смена феодаль­ного строя буржуазным, замена религиозного мировоззрения философией гу­манизма и просвещения.

Философами-просветителями XVIII в. (Монтескье, Вольтер, Беккариа и др.) впервые была сделана попытка противопоставить средневековому, тео­логическому объяснению мира объяснение, основанное на рациональном, на­учном, во многом стихийно-материалистическом понимании природы и об­щества. С этих же позиций они стремились определить понятие преступле­ния, преступности и ее причин. Английский философ-материалист и просве­титель А. Коллинз писал, что «рассказы о власти дьявола основывались на лживости одних и доверчивости других» и что «казни ведьм были на самом деле убийствами», что свободомыслящие люди заслужат славу «и в том слу­чае, если они вырвут из рук священников власть, благодаря которой послед­ние губят столь много жизней и репутаций невинных людей и возможность пользования которой дала им всеобщая вера в огромную власть дьявола и в существование ведьм, в том случае, если они изгонят самого дьявола»⁵³. Сво­бодомыслие изгоняет дьявола, освобождает разум от суеверий. Освобожде­ние разума выступало как неизбежная предпосылка освобождения человека, а стремление распространить свет знания и разума — как высшая цель и предназначение философии. В политическом плане это была борьба за права личности против влияния церкви и феодального государства, за демократию против абсолютизма, за раскрепощение самого человека от пут феодальной зависимости.

Вопреки религиозным догмам, вопреки теологическому пониманию «причинности» человеческого поведения философами-просветителями было сформулировано понятие преступления как акта свободной воли человека, который не есть игрушка в руках «высших сил», но сознательно действу­ющий и свободный в своих поступках индивидуум.

Нельзя не отдать должное гуманистическим воззрениям философов-просветителей. «Сколь величественно и прекрасно зрелище, когда видим мы, как человек в некотором роде выходит из небытия при помощи собственных своих усилий; как рассеивает он светом своего разума мрак, коим окутала его природа, как поднимается он над самим собою, как возносится он в своих помыслах до

30

небесных пределов; как проходит он гигантскими шагами, подобно солнцу, по обширным пространствам Вселенной и — что важнее еще и труднее, — как он углубляется в самого себя, чтобы в себе самом изучить человека и познать его природу, его обязанности и его судьбу», — писал Ж.-Ж. Руссо⁵⁴.

Весь пафос трудов передовых мыслителей того времени был направлен против абсолютистской тирании, на раскрепощение духа и тела от власти церкви. Перед силой разума человека, согласно их взглядам, должны были отступить все несчастья. Достаточно только устранить тиранию и несправед­ливость, и настанет долгожданное царство разума, свободная воля разумного человека поведет его к вершинам общечеловеческого счастья и гармонии. «Великие люди, которые во Франции просвещали головы для приближав­шейся революции, сами выступали крайне революционно. Никаких внешних авторитетов какого бы то ни было рода они не признавали. Религия, понима­ние природы, общество, государственный строй — все было подвергнуто са­мой беспощадной критике; все должно было предстать перед судом разума и либо оправдать свое существование, либо отказаться от него... Все прежние формы общества и государства, все традиционные представления были при­знаны неразумными и отброшены как старый хлам; мир до сих пор руково­дился одними предрассудками, и все прошлое достойно лишь сожаления и презрения. Теперь впервые взошло солнце, и отныне суеверие, несправедли­вость, привилегии и угнетение должны уступить место вечной истине, веч­ной справедливости, равенству, вытекающему из самой природы, и неотъем­лемым правам человека»⁵⁵.

Нельзя не восхищаться такой верой в предназначение человека, и не вина гуманистов-просветителей, что на практике их мечты свелись к торже­ству буржуазных добродетелей, к замене одного социального неравенства другим. Более чем два столетия тому назад ими были высказаны идеалы, осуществление которых может взять на себя лишь действительно свободное общество.

В этот период радикально меняется представление об обществе, о при­роде человека. Если для религиозного мировоззрения все природное, земное бренно, суетно и преходяще, жизнь человека на земле — лишь страдание с надеждой на вечное блаженство за гробом, то теперь именно природа во всем ее величии и красоте воспевается и превозносится, а человек ставится в центр мироздания. Его потребности, желания и интересы не есть нечто гре­ховное, что следует презирать и подавлять — они законны, правомерны, они естественны, и все должно быть подчинено подлинной, естественной приро­де человека. «Забота о собственном физическом здоровье, об удовлетворении природных склонностей и материальных запросов безоговорочно признается неотъемлемым правом каждого человека и предпосылкой общесоциального блага»⁵⁶.

31

В центр системы общества помещается человек, наделенный от приро­ды неотъемлемыми правами, который «по природе обладает властью... охра­нять свою собственность, т.е. свою жизнь, свободу и имущество, от повреж­дений и нападений со стороны других людей...»⁵⁷.

Право собственности выступает здесь как данная от природы характе­ристика человека, забота о своем благополучии — законный центральный мотив его действий. «Любовь к самому себе — это чувство естественное, по­буждающее каждое животное заботиться о самосохранении, а у человека это чувство направляется разумом и умеряется сострадательностью, порождая гуманность и добродетель»⁵⁸. Но человек не только эгоист, так как ему при­суще и «сострадание — это естественное чувство, которое, умеряя в каждом индивиде действие себялюбия, способствует взаимному сохранению всего рода... оно-то и занимает в естественном состоянии место законов, нрав­ственности и добродетели»⁵⁹. Эгоизм и альтруизм, писал Руссо, сосуществу­ют в людях как данные им от природы, а разумный эгоизм — высший этиче­ский идеал, ибо каждый заботится о себе и, уважая взаимно права друг друга, процветают все.

Концепция собственности как неотъемлемого, естественного права че­ловека предопределяет и понимание природы общества. «Основной целью вступления людей в общество является стремление мирно и безопасно поль­зоваться собственностью»⁶⁰ — в этом, по словам Локка, суть общественного договора, результатом которого явилась передача части индивидуальных прав правительству, избираемому большинством народа, в целях охраны прав личности, и прежде всего права личной собственности. Это право ос­новное, оно существует изначально, до любого общественного договора и независимо от него. Оно вытекает из природы человека, оно естественно и неотчуждаемо.

По этим параметрам выстраивается и шкала этических ценностей, на­полняются новым содержанием понятия добра и зла, добродетели и порока, которые отныне не потусторонние, внеземные категории — они вытекают из самой природы. При этом зло, порок, преступление — нарушения естествен­ного, нормального, разумного порядка вещей. Природе человека столь же ес­тественно присуща и свободная воля. «Подобно тому как эпоха рабовладения и эпоха феодализма порождали представления о „естественном“ характере рабства или феодальной иерархии, — отмечает Н.В. Мотрошилова, — так и расширившиеся возможности личности, завоевание формальной свободы вы­звали идею о „естественности“ всеобщего равенства людей, их предопреде­ленности к свободному, самостоятельному действию»⁶¹.

32

Собственность, ее свободное приобретение и обладание ею становятся объективно олицетворением позитивного действия и поведения; посягатель­ство на собственность столь же естественным, «натуральным» преступлени­ем. Истоки преступления, как и исток добродетели, — в самом человеке. «Чем более неистовы страсти, тем более необходимы законы, чтобы их сдер­живать»⁶².

Выражая прогрессивные для своего времени взгляды, итальянский про­светитель и гуманист Чезаре Беккариа попытался в своих трудах вывести сферу отправления уголовного правосудия из религиозно-феодальных догм⁶³. Он попытался ограничить сферу господства феодально-полицейского госу­дарства, церковной юстиции над людьми, утверждая, что им подвластны, им подсудны лишь дела людей, но не их души. Дела же эти подсудны только в случае, когда они реально вредны обществу и закон ясно и прямо говорит об этом. Закон же этот должен быть обязателен и для граждан и для правителей.

Представления о преступности и личности преступника, характерные для просветительно-гуманистического направления в уголовном праве, обла­дали рядом достоинств. Эти концепции прямо противостояли феодально-средневековому произволу, выражали прогрессивные для своего времени буржуазно-демократические устремления. В то же время они характеризова­лись чрезвычайно уязвимой для научной критики абстрактностью и идеали­стическим, метафизическим характером разрабатывавшихся ими категорий. Категория абстрактной личности с присущими ей естественными правами, неотъемлемыми по самой своей природе, не менее абстрактная категория ес­тественного закона, безусловно помогали в отстаивании прав личности чело­века вообще (на практике — прав личности представителей класса развива­ющейся буржуазии). Формальное требование равенства правосудия незави­симо от сословных привилегий также служило этой цели.

Имелась, однако, и оборотная сторона утверждения абсолютной, аб­страктной свободы и независимости личности. Это приводило к почти пол­ному отрицанию зависимости поведения от каких-либо объективных, соци­альных, социально-психологических или иных причин и условий. Это озна­чало отрицание значения каких-либо различий в свойствах личности, отказ от допущения различных степеней ответственности. Не признавая за фео­дальным государством и церковью права руководить моралью лица, требуя не вторгаться в его свободный дух, эта позиция одновременно исходила из того, что функцией наказания как раз и должно стать это вторжение в мо­ральную позицию личности, вторжение, которое создавало бы в сознании лица противовес противоправным устремлениям, прививало бы ему новую систему социальных ценностей, высшей из которых становилось обладание собственностью.

33

Отвергая религиозное истолкование преступления как проявление гре­ховности, податливости силам зла, Беккариа вместе с тем утверждал, что пре­ступность есть всего лишь результат неспособности масс усвоить твердые правила поведения. Не усваивая этих правил, люди совершают преступления. Чтобы понудить их усвоить эти правила, и необходимо наказание. По этой концепции лицо, совершающее преступление, — это независимый от каких-либо объективных факторов, строго рассуждающий индивидуум, всегда взве­шивающий последствия преступного акта и решающий совершить преступ­ление вследствие такого расчета. Она исходит из того, что все люди в равной мере способны противостоять преступному намерению, все они заслуживают равное наказание за равные преступления и что на одинаковое наказание они реагируют совершенно одинаково. Так была сформулирована основа полно­стью возмездной системы уголовной юстиции с пропорциональным воздая­нием за применение заранее определенного зла.

Идеалистический рационализм — такова обобщенная характеристика криминологических воззрений Беккариа, как и многих других ярких предста­вителей просветительно-гуманистического направления.

Понимание преступления как акта свободной воли вело к формулиро­ванию таких краеугольных принципов уголовного права, как ответственность лишь за вину в совершении конкретного деяния, как право каждого считаться невиновным и не подлежащим ответственности до тех пор, пока его вину не докажет обвинитель и не установит суд, и т.д., т.е. все те принципы, на ко­торых зиждется законность в отправлении уголовного правосудия.

И то же самое понимание преступления как акта чистой воли закрыва­ло путь к познанию объективных закономерностей, детерминирующих чело­веческое поведение, заставляло возлагать все надежды на перестройку созна­ния людей, на их убеждение, а то и устрашение. Как и во многих других слу­чаях в истории развития человеческой мысли, положения, обладавшие отно­сительной истинностью и ценностью, будучи возведенными в абсолют, не только теряли свою истинность, но и становились тормозом на пути научного и социального прогресса.

В своем стремлении освободить человека от пут политической тирании философы-просветители поставили его волю, его разум не только над совре­менными формами государственного и общественного устройства, но и над объективными законами развития природы и общества. Индетерминизм, или идеалистически абсолютная свобода воли, — таков был логический резуль­тат. На место одной абстракции — абсолютной власти бога и средневекового государства — ставилась, таким образом, другая абстракция, неизмеримо бо­лее привлекательная и человечная, но все же именно абстракция — абстрак­ция свободной воли.

Нельзя при этом не отметить отдельных прозрений более глубокого ха­рактера, которые встречаются у Беккариа. Так, он говорил, например, что кража является обычно преступлением нищеты и от-

34

чаяния, преступлением той несчастной части человечества, которой право собственности оставило возможность одного лишь голодного существова­ния. Однако в целом, в основном «человек в такого рода учениях как бы от­торгается от общей закономерности природы, но прежде всего обособляется от общества... Выяснение особенностей отделенного таким образом индиви­да и есть учение о „человеческой природе“... В результате именно на „чело­веческую природу“ возлагают вину за все злоключения общества и людей: природа человека становится злой природой»⁶⁴.

В идее, в постулатах человек занял место бога так же, как законы миро­вого разума заняли место божественного промысла в объяснении природы. Однако на деле человек того периода «слишком часто бывал не богом, а зве­рем, не разумным существом, но животным, совершенно ослепленным свои­ми проснувшимися и в невиданных ранее масштабах стимулируемыми ко­рыстными желаниями»⁶⁵.

Но общество постулируется свободным, а люди равными. Поэтому тот, кто преуспел — капиталист, собственник, занял место воплощенной доброде­тели. «Богатство постепенно становится — в противовес аскетическому идеа­лу средневековья — вполне „позитивной“ и человеческой ценностью»⁶⁶. Бед­няк, неимущий занимают свое место лентяя, склонного к безделью и воров­ству, морально ущербного субъекта, нарушающего условия общественного договора. «Всякий преступник, посягающий на законы общественного состо­яния, становится по причине своих преступлений мятежником и предателем отечества»⁶⁷.

Здесь мы вновь подходим к выявлению важного познавательного (эпи­стемологического) принципа построения теоретической модели личности преступника: чем больше совершенства приписывается господствующим со­циальным условиям, тем порочней выглядит личность преступника, свобод­ного выбрать добро, но избирающего зло. Постулат свободной воли выводил поведение человека за пределы воздействия каких-либо объективных, суще­ствующих вовне и не зависящих от его сознания сил. При идеалистическом истолковании проблемы свободы воли причина поступков человека скрыта в нем самом, а точнее, такой причины нет вообще, ибо воля абсолютно свобод­на, мотивы к действию возникают произвольно, по усмотрению самого инди­вида, и преступление поэтому естественно — это акт свободной злой воли преступника.

Важно при этом, что в тех конкретно-исторических условиях «идея о человеке как активном и разумном существе, продвигавшемся в жизни ис­ключительно благодаря своим способностям и своему разуму, в особенности должна была питаться наблюдениями за деятельностью капиталистов», так как «капиталист представал как жи-

35

вой носитель духовного, разумно-волевого начала в производстве»⁶⁸. Тот же, кто не преуспел, неспособен, не понимает, что есть истинная нравственность; такой человек — живое олицетворение неразумного, порочного.

Свобода, полагал А. Коллинз, означает способность человека поступать так, как он того желает или предполагает. Человек — разумное и чувству­ющее существо, его поведение детерминировано единственно его разумом и чувствами. При этом не может быть никаких мотивов, кроме удовольствия и страдания, которые заставляли бы человека совершить какое-либо действие или воздерживаться от него. «Мораль или добродетель состоит в таких дей­ствиях, которые по собственной природе и вообще являются приятными; а безнравственность или порок состоит в таких действиях, которые по своей собственной природе и вообще являются неприятными», при этом высоко­нравственным должен быть тот человек, который строго детерминирован правильно понятыми удовольствием и страданием, а следовательно, лишь вознаграждения и страдания направят желания людей к тому, чтобы соблю­дать, а не нарушать законы⁶⁹.

Если сознание человека никак не детерминировано социальной реаль­ностью, если оно не связано с ней, значит общество и не ответственно за пре­ступность, представляющую собой в этом случае совокупный результат злой воли преступников. Чем более безупречным представляется общество, тем более порицаемым и порочным выглядит преступник. В этом случае все со­циальные беды, несчастья и просчеты, конфликты и противоречия общества можно объяснить моральными пороками, злой волей определенной катего­рии людей. Козел отпущения меняет свое обличье, но его функция воспроиз­водится вновь.

«Если, например, убийцы или какие-нибудь порочные члены общества изолируются от общества лишь как нарушители общественного порядка, недостойные жить среди людей, то ясно, что они в таком случае настолько далеки от того, чтобы считаться свободными агентами, что их устраняют от общества так же, как отсекают зараженную червоточиной ветвь дерева или убивают на улицах бешеных собак. И наказание по отношению к ним спра­ведливо, поскольку оно освобождает общество от злонамеренных членов»⁷⁰. Если воля абсолютно свободна, лишь удовольствие или страдание руководят людьми, если все равны, общество устроено справедливо и при этом одни обогащаются, а другие идут на дно, образуя преступный класс, то лишь суро­вое наказание нужно такому обществу — и ничего более (и чем суровее, тем лучше). «Точно так же у нас вешают ворон и грачей, чтобы отогнать птиц от зерна, как вешают убийц, закованных в цепи, чтобы удержать других от пре­ступлений»⁷¹.

36

К началу XVI в. в Европе произошло важное социальное и экономиче­ское событие — началось обезземеливание крестьян. «Разграбление церков­ных имуществ, мошенническое отчуждение государственных земель, расхи­щение общинной собственности, осуществляемое по-узурпаторски и с беспо­щадным терроризмом, превращение феодальной собственности и собствен­ности кланов в современную частную собственность — таковы разнообраз­ные идиллические методы первоначального накопления, — писал К. Маркс. — Таким путем удалось завоевать поле для капиталистического земледелия, отдать землю во власть капитала и создать для городской промышленности необходимый приток поставленного вне закона пролетариата»⁷².

Пашни превращались в пастбища, земледелие совершенствовалось, число рук, необходимых для обработки земли, резко сокращалось. Крестьяне массами изгонялись из деревень. Началось жестокое приучение крестьянских масс к железной дисциплине капиталистического производства.

К концу XV и в XVI в. в странах Западной Европы издаются кровавые законы против бродяжничества — «отцы теперешнего рабочего класса были прежде всего подвергнуты наказанию за то, что их превратили в бродяг и па­уперов. Законодательство рассматривало их как „добровольных“ преступни­ков, исходя из того предположения, что при желании они могли бы продол­жать трудиться при старых, уже не существующих условиях»⁷³.

Согласно закону, изданному в Англии, трудоспособных бродяг следо­вало привязывать к тачке и бичевать, пока кровь не заструится по телу. При рецидиве бродяжничества порка повторялась и преступнику отрезали поло­вину уха. Если же он попадался в третий раз, его казнили как «тяжкого пре­ступника и врага общества». Согласно закону, изданному позже, «всякий уклоняющийся от работ отдается в рабство тому лицу, которое донесет на него как на праздношатающегося»⁷⁴. Если раб самовольно отлучался на две недели, он осуждался на пожизненное рабство, а на лоб или на щеку ему кла­ли выжженное клеймо «S» (slave) — раб. Если он бежал в третий раз, то под­лежал смертной казни как государственный преступник. Аналогичные зако­ны были изданы во Франции и других странах. К. Маркс приводит слова То­маса Мора, писавшего в «Утопии»: «Так-то и случается, что жадный и нена­сытный обжора, настоящая чума для своей родины, собирает в своих руках тысячи акров земли и обносит их плетнем или забором, или своими насилия­ми и притеснениями доводит собственников до того, что они вынуждены продать свое имущество... И когда этими несчастными скитальцами истраче­но все до последней копейки, то скажите, бога ради, что же им остается де­лать, как не красть? Но тогда их вешают по всей форме закона». В царство­вание Генриха VIII было казнено 72 тыс. круп-

37

ных и мелких воров. Во времена царствования Елизаветы бродяг вешали це­лыми рядами, и не проходило года, чтобы в том или другом месте не было повешено их 300 или 400 человек⁷⁵.

Законы о бродягах и бездомных объявляли пролетариат как таковой вне закона. Если даже обездоленному человеку нельзя было приписать тяже­лого преступления, его отправляли в тюрьму как мошенника и бродягу, пото­му что «сама бедность уже навлекает на него подозрение во всевозможных преступлениях, лишая его в то же время законных средств для защиты от произвола власть имущих»⁷⁶, так как, по господствовавшему мнению соб­ственников, бедность — это преступление и «с ней следует бороться путём устрашения»⁷⁷.

Борьба с самым опасным преступником — бедняком продолжалась и далее. Эстафету приняли законы о бедных. Так английский закон о бедных 1834 г. «по существу дела рассматривает бедняков как преступников, работ­ные дома — как исправительные тюрьмы, обитателей их — как людей, стоя­щих вне закона, вне человечества, как воплощение всякой скверны...» — пи­сал Ф. Энгельс, приводя далее слова журналиста, ознакомившегося с тем, что творилось в работных домах того времени: «Если господь бог наказывает человека за преступление так, как человек наказывает человека за бедность, то горе потомкам Адама!»⁷⁸.

Такой оказалась оборотная сторона постулата свободной воли, абс­трактного гуманизма в реальном социальном контексте современного буржу­азного общества, цена выведения спекулятивным путем категорий добра и зла из природы человека. Поистине трагичным явилось противоречие между постулатом господства свободы и разума в обществе, пришедшему на смену феодализму, с его реальной социальной природой и реальной историей капи­тализма эпохи первоначального накопления, кровью и железом заложившего основы новой иерархии власти собственников. Война буржуазии против про­летариата, война всех против всех «есть лишь, — как отмечал Ф. Энгельс, — последовательное осуществление принципа, заложенного уже в свободной конкуренции»⁷⁹. Понятию личности преступника была уготована в этой вой­не своя социальная функция, отведена новая социальная роль. «В то самое время, когда англичане перестали сжигать на костре ведьм, они начали ве­шать подделывателей банкнот»⁸⁰. Главное острие репрессии направлялось на тех, кто угрожал собственности богатых, с одной стороны. С другой стороны, в понятие преступности и личности преступника вкладывался самый суще­ственный элемент: они символизировали все то, что противостояло идеалу собственности, что угрожало ей, что отрицало ее. «Английский буржуа, — писал Ф. Энгельс, — находит в законе, как и

38

в своем боге, самого себя и потому закон для него свят, потому и дубинка полицейского, которая в сущности является его дубинкой, обладает такой по­разительно умиротворяющей силой в его глазах. Но, конечно, не в глазах ра­бочего. Рабочий слишком хорошо знает, он слишком часто испытал на опы­те, что закон для него — кнут, сплетенный буржуазией...»⁸¹

Обращаясь к властителям нового общества — собственникам, Руссо с гневом восклицает: «Умножайте число железных дверей, запоров, цепей, стражей и надзирателей, возводите повсюду виселицы, колеса, эшафоты, изо­бретаете ежедневно новые пытки, ожесточайте свою душу видами всех стра­даний неимущих, создавайте кафедры и колледжи, где учат лишь тем прави­лам, которые вам подходят; привлекайте все новых писателей, платите им, чтобы воровство бедняка покрыть еще большим позором, а к воровству бога­ча пробудить еще более безнаказанность; придумывайте каждодневно все но­вые отличия, дабы у одного узаконить, а у другого покарать одни и те же действия под разными именами»⁸².

Если ранее, в период господства религиозного мировоззрения, на по­люсах добра и зла стояли бог и дьявол, церковь и еретики, то теперь их место занимают богатство и бедность, собственник и паупер. И если раньше тот, кто верил в бога, должен был верить и в дьявола, а кто отрицал, что есть осо­бая категория злодеев — еретиков и ведьм, тот отрицал и церковь как вопло­щение высшей добродетели и истины, то теперь тот, кто обожествлял богат­ство, собственность, должен был презирать бедность, а тот, кто отрицал, что есть особая категория злодеев — неимущих и обездоленных, тот отрицал и социальную структуру, основанную на частной собственности, и саму соб­ственность как воплощение высшей добродетели. Там, где священна соб­ственность, там презренна бедность. Выделение особого «преступного клас­са» выполняло важную социальную функцию. Как отмечает английский кри­минолог Д. Чапмэн, «идентификация преступного класса и его социальный остракизм позволяют снизить межклассовую враждебность путем переклю­чения агрессии, которая в ином случае могла быть направлена на тех, кто об­ладает статусом, властью, доходами и собственностью»⁸³.

Однако, если еретик, ведьма, паупер не обладают особой отрицатель­ной, порочной сущностью, то и церковь, собственность не обладают особой положительной, добродетельной по самой своей сути природой. Таково про­явление в новых условиях социальной функции понятия личности преступ­ника. Homo Criminologicus нужен. И если по своей явной, открыто провозгла­шаемой функции он нужен для того, чтобы бороться со злом, с преступно­стью, то по скрытой, латентной функции он нужен для того, чтобы, заклей­мив тех, кто внизу социальной структуры, придать ореол непогрешимости и добродетели тем, кто наверху этой структуры. Посягательство на

39

идею порочной сути одних есть отрицание имманентной добродетели дру­гих.

Что же остается при столкновении с социальной реальностью от посту­лируемой разумной, свободной личности, перестраивающей мир на разум­ных началах? «Люди злы... между тем человек от природы добр...»⁸⁴ Все дело якобы в том, что данная от природы доброта человека, характеризовавшая его в естественном состоянии, была впоследствии искажена таким развитием человеческого общества, его культуры, при котором оно «неизбежно побуж­дает людей ненавидеть друг друга в той мере, как сталкиваются их интересы»⁸⁵. Причина — отклонение от естественного, данного от природы равенства и права, возникновение неравенства и бесправия, создание такого общественного строя, при котором «горстка людей утопала в излишествах, тогда как голодная масса лишена необходимого»⁸⁶.

Так вновь вступает в действие познавательный механизм двойной про­екции: предпочитаемый идеал человека проецируется в далекое прошлое, укореняется там, а затем вновь возвращается в современность, но уже не как продукт гуманистического, возвышенного воображения, а как якобы реаль­ный образ благородного дикаря, чья подлинная природа впоследствии иска­жается порожденным собственностью неравенством и всем тем злом, кото­рое присуще цивилизации. «Лишь то, что ассоциируется с нашими сегодняш­ними планами, страстями, чувствами и эстетическими вкусами, представляет для нас ценность. Эти планы, страсти, чувства и эстетические вкусы мы пере­носим в прошлое и затем, обманывая самих себя, утверждаем, что в нем на­ши корни»⁸⁷.

Сам по себе механизм двойной проекции не возникает, однако, из ниче­го. Он обусловлен, как и многие иные эпистемологические феномены, исто­рическими условиями возникновения философии просвещения, которая, от­казавшись от религиозной мистификации мироздания, поставив в центр ми­рового порядка на место Бога — Человека, в свою очередь, мистифицировала и этого последнего. В результате «в индивидах, уже не подчиненных более разделению труда, философы видели идеал, которому они дали имя „Чело­век“, — писал К. Маркс, — и весь изображенный нами процесс развития они представляли в виде процесса развития „Человека“, причем на место суще­ствовавших до сих пор в каждую историческую эпоху индивидов подставля­ли этого „Человека“ и изображали его движущей силой истории. Таким обра­зом, весь исторический процесс рассматривался как процесс самоотчуждения „Человека“; объясняется это, по существу, тем, что на место человека прош­лой ступени они всегда подставляли среднего человека позднейшей ступени

40

и наделяли прежних индивидов позднейшим сознанием. В результате такого переворачивания, заведомого абстрагирования от действительных условий и стало возможным превратить всю историю в процесс развития сознания»⁸⁸.

Не случайно поэтому, что основанные на разуме высокие этические идеалы, выдвинутые просвещением, понимание природы человека и обще­ства, основанное на спекулятивном мышлении, т.е. достигнутое путем логи­ческих рассуждений, стали легкой добычей развившихся к этому времени естественных наук, которые «взбунтовались и с поистине плебейской жаж­дой правды действительности до основания разрушили возведенные фантази­ей великолепные сооружения»⁸⁹.

Ведущее место среди этих наук заняли биология и антропология. Их воздействие не миновало и криминологию. На смену еретикам и ведьмам, бродягам и беднякам выдвигается фигура злодея — прирожденного преступ­ника.