2. Структурный функционализм в криминологии

Механистический материализм исходил из влияния на преступность материальных, физических факторов, данных от природы, в одном ряду с со­циальными и социокультурными факторами. Реальные изменения в состоя­нии и уровне преступности опрокинули упрощенные конструкции механи­стического материализма в криминологии. Значило ли это, что объективные условия бытия людей, прежде всего в их материальном выражении, не влия­ют на преступность? Или, быть может, они влияют, лишь преломляясь через факторы иного, нематериального характера?

Но что же это за факторы и не являются ли они простой суммой объек­тивных воль, сознаний, стремлений отдельных индивидов? В чем скрыта де­терминация человеческого поведения, в том числе преступного? В субъек­тивном мире индивида или в материальных факторах окружающей его сре­ды? И если механический материализм показал свою ограниченность, а под­час и несостоятельность в объяснении преступности, не означает ли это принципиальной невозможности ее причинного объяснения, неизбежности возврата к пониманию преступности как результата совокупной злой воли преступников?

На повестку дня, следовательно, встал вопрос о природе культурных ценностей и идеалов как детерминант социального поведения. На вопрос о том, могут ли феномены культуры быть приравнены к природным явлениям, механистические материалисты отвечали утвердительно. Идеалисты же, от­рицали в принципе возможность детерминистического подхода к изучению феноменов человеческой культуры, утверждали первичность духовного мира.

Вскрыть специфику детерминации социального поведения, не своди­мую ни к механистическому материализму, ни к субъективному идеализму, стремился известный французский социолог Э. Дюркгейм³⁹³. При этом он ис­ходил из следующих положений:

1) законы природы и общества характеризуются единством — нет двух миров, совершенно несхожих по характеру своих законов;

2) тем не менее общественный мир обладает по сравнению с природ­ным весьма существенной спецификой, игнорирование которой и оказалось уязвимым местом механистического материализма;

3) общественные феномены, как и природные явления, познаваемы строго научными методами;

208

4) принцип детерминизма действует и в сфере общественной жизни, однако, чтобы раскрыть его специфику, необходимо подойти к социальным явлениям, во-первых, как к реальности, как к объективно существующим феноменам, и во-вторых, как к феноменам особого рода, присущим только человеческому обществу.

Значит, не в сфере физических, материальных явлений, с одной сторо­ны, не в сознании индивидов — с другой, следует отыскивать причины соци­альных явлений, в том числе преступности. Социальное (преступность) сле­дует выводить из социального же, и только из него. Социальное существует реально и объективно, как и естественное, природное.

Принципиальным для социологического метода Дюркгейма является его утверждение о том, что «социальные явления должны изучаться как ве­щи, т.е. как внешние по отношению к индивиду реальности. Для нас, — пи­сал он, — это столь оспариваемое положение является основным»³⁹⁴. Объек­тивность (т.е. независимость от сознания людей), реальность социальных яв­лений — необходимое условие для того, чтобы социология могла считать се­бя самостоятельной наукой. Социология требует только признания того, что социальные явления подчинены закону причинности, утверждал Дюркгейм.

Объективно существующие социальные явления Дюркгейм именовал «социальными фактами». Что же это такое? Прежде всего это образы мыс­лей, действий и чувствований, находящиеся вне индивида и воздействующие на его поведение.

Это положение нуждается в особом разъяснении. Разве возможно, что­бы мысли, действия и чувства человека — продукт его воли, разума и эмоций — отделились от него и стали существовать вне индивида и, более того, слу­жить силой, принуждающей его к тому или иному образу действий? Дюрк­гейм доказывал, что «коллективные мысли и наклонности» иного происхож­дения, чем индивидуальные, и что у первых существуют такие черты, кото­рых нет у вторых.

Он утверждал, что коллективные наклонности имеют свое особое бы­тие: они настолько же реальны, насколько реальны силы космические, хотя они и имеют различную природу; они влияют на индивида также извне. Со­циальные факты — не словесные сущности, а реальности sui generis (особого рода), которые можно измерять, сравнивать по величине так, как это делают по отношению к интенсивности электрических токов или источников света.

Возможно ли, чтобы то, что в каждом отдельном случае было продуктом деятельности индивида, в целом становилось чем-то другим, отличным от со­ставляющих его частей? Не являются ли коллективные чувства, мысли, пред­ставления простой суммой того, чем обладает каждый человек в отдель­ности?

Нет, это не так — утверждал и стремился доказать Дюркгейм. Над ин­дивидом стоит высшая реальность — коллектив, при этом группа, образован­ная из ассоциированных индивидов, — реальность

209

совершенно иного рода, чем каждый индивид, взятый отдельно. Отсюда сле­дует, что коллективные состояния существуют в группе раньше, чем коснут­ся индивида как такового и сложатся в нем в новую форму чисто внут­реннего психического состояния.

Правила о том, как надо и как не надо себя вести, что более ценно и важно в жизни, а что менее существенно, чего следует желать и к чему стре­миться, даже то, как следует одеваться и причесываться (мода), чувство пат­риотизма, подъем общественного настроения или его падение, чувство неве­рия или общая вера — все эти социальные факты, по Дюркгейму, существу­ют объективно и реально в обществе, обладают определенной независимо­стью от людей (от тех самых людей, в сознании которых они возникают), и более того, эти коллективные представления повелительным образом влияют на поведение людей.

«Группа думает, чувствует, действует совсем иначе, чем это сделали бы ее члены, если бы они были разъединены. Если, следовательно, отправ­ляться от этих последних, то не поймут ничего из того, что происходит в группе»³⁹⁵. И.С. Кон отмечает, что «эта критика индивидуалистической соци­ологии в общем виде правильна»³⁹⁶.

Как отмечал Э.В. Ильенков, «общественное сознание вовсе не есть про­сто многократно повторенное индивидуальное сознание, точно так же как об­щественный организм вообще не есть многократно повторенный человече­ский организм. Оно представляет собой исторически сложившуюся и истори­чески развивающуюся систему совершенно независимых от индивидуальных капризов, сознания и воли объективных представлений, форм и схем „объек­тивного духа“, „коллективного разума“ человечества (непосредственно „на­рода“ с его своеобразной духовной культурой)»³⁹⁷.

Между взглядами, настроениями и представлениями отдельных людей, отмечал Дюркгейм, а также взглядами, идеями, настроениями и представле­ниями, существующими в коллективе, в обществе, есть качественная разни­ца. Так, общественная мораль всегда строже, бескомпромиссней, интенсив­ней, чем индивидуальная мораль каждого в отдельности члена этого обще­ства. Она более устойчива и постоянна. Она диктует людям правила поведе­ния, детерминирует это поведение.

И.С. Кон пишет, что «методологически Дюркгейм выступает как нату­ралист и объективист. Он подчеркивает, что социальные факты, в том числе общественные представления, нужно рассматривать объективно, как вещи, находящиеся вне сознания. Это правильная, плодотворная установка»³⁹⁸.

Проанализировав определения социальных фактов, предложенных Э. Дюркгеймом, Е.В. Осипова выделяет четыре класса, или группы, таких фактов³⁹⁹:

210

1. Общие идеи и чувства (традиции, верования, язык и т.д.) — то, что накапливается веками и передается от поколения к поколению.

2. Верования, убеждения, формулирующие строго определенные пра­вила поведения, нормы морали, обеспечивающие функцию приспособления индивидов друг к другу в целях выживания.

3. Нормы права также являются социальным фактом, однако только в том случае, если они согласуются с духом культуры. Только поддержанные моральными нормами, нормы права могут действовать эффективно, в про­тивном случае они неэффективны и не составляют социального факта.

4. Феномены экономического характера, прежде всего мотивация эко­номической деятельности (экономический интерес, дух конкуренции).

Свою концепцию Дюркгейм не только сформулировал теоретически, но и применил ее для подробного анализа такого социального явления, как убийства и самоубийства.

Исследовав статистику самоубийств, состав лиц, добровольно лиша­ющих себя жизни, он установил, что, как и число преступлений, число само­убийств из года в год остается постоянным для разных стран и разных групп населения, и даже более постоянным, чем число рождений и смертей.

Дюркгейм изучил индивидуальные условия, которым обычно приписы­вается роль причин самоубийств. Он установил, что иногда люди, лишающие себя жизни, страдают от семейных огорчений, от оскорбленного самолюбия, иногда они удручены бедностью и болезнью, иногда их мучают укоры сове­сти и т.д.

Однако статистически им было доказано, что эти индивидуальные осо­бенности не в состоянии объяснить социального процента самоубийств, ибо с переменой указанных личных обстоятельств этот процент не меняется — в целом по стране он остается тем же. Он доказал, что процент самоубийств летом выше чем зимой, у мужчин он выше, чем у женщин, в городах выше, чем в сельской местности.

Проследив статистически, он последовательно отверг связь само­убийств с душевными заболеваниями, неврастенией, алкоголизмом, отверг влияния расы самоубийцы, климата, температуры.

Однако он убедительно доказал наличие связи между самоубийством и характерными чертами социальных групп, к которым принадлежат самоу­бийцы. Он нашел, что среди протестантов самоубийц больше, чем среди ка­толиков, одинокие, вдовые или разведенные чаще подвержены самоубий­ству, чем женатые, а женатые, но не имеющие детей, чаще, чем имеющие детей, и т.д.

Статистически подтвердилось, что «индивиды, жизнь которых особен­но тяжела, не принадлежат к числу людей, убивающих себя особенно часто. Скорее, наоборот, избыток удобств жизни вооружает человека против самого себя. Те классы общества легче расстаются с жизнью, которым свободней и легче живется»⁴⁰⁰.

211

Что же в таком случае толкает людей на самоубийство прежде всего? Ответ Дюркгейма таков: это наличие или отсутствие между людьми, живу­щими в обществе, социальной сплоченности, солидарности — одного из са­мых важных для Дюркгейма социальных фактов, повелительно влияющих на поведение людей. Чем выше уровень социальной сплоченности, тем ниже процент определенных видов самоубийств и преступлений, и наоборот, с ослаблением социальной сплоченности растут самоубийства и преступления.

Как отмечает И.С. Кон, свою типологию самоубийств Дюркгейм выво­дит поэтому не из индивидуальных мотивов, а из специфических состояний общественного сознания, объясняющих характер взаимоотношений индиви­да и социальной группы⁴⁰¹.

Важный социальный факт, имеющий серьезное значение дня объясне­ния социальных причин преступности, — это наличие или отсутствие того отрицательного общественного явления, которое Дюркгейм обозначил тер­мином «аномия» (anomi). Этот термин наиболее точно можно было бы пере­вести словом «безнормативность».

Обосновывая решающую роль фактора социальной сплоченности, он пишет о том, что эгоистическое «самоубийство является результатом того, что общество не сохранило достаточной цельности во всех своих частях, что­бы удержать всех членов под своей властью. Если этот разряд самоубийств слишком усилился, это значит, что и то состояние общества, которым оно вызывается, чересчур усилилось, что слишком много членов слишком полно ускользают из-под власти расстроенного и ослабевшего общества. А поэтому единственное средство помочь злу, — приходит он к выводу, — это сделать социальные группы снова достаточно сплоченными, чтобы они крепче дер­жали индивида и чтобы индивид крепче держался за них. Нужно, чтобы он сильнее чувствовал свою солидарность с коллективным существом, которое предшествует ему по времени, которое переживет его, которое окружает его со всех сторон. При этом условии... жизнь снова приобретает смысл в его глазах...»⁴⁰².

Это положение согласуется с убеждением Дюркгейма в том, что глав­ной силой общественной жизни являются коллективные представления, идеа­лы, обеспечивающие солидарность, сплоченность социальной группы.

Формулируя принципиально важное для него понятие социальной ано­мии, подхваченное и развитое в работах современных американских крими­нологов, Дюркгейм прежде всего констатировал, что в известном смысле бедность предохраняет от самоубийств (в бедной по сравнению с Францией Испании в 10 раз меньше самоубийств, чем во Франции). Вместе с тем пери­оды, во время которых благосостояние страны повышается, оказывают на са­моубийство такое же действие, как экономические бедствия. Отсюда — вы­вод Дюркгейма: всякое нарушение равновесия даже при условии, что след­ствием его будет увеличение благосостояния и подъем жизненных сил, тол­кает, по его мнению, к самоубийству или преступ-

212

лению. Каждый раз, когда социальное тело терпит крупные изменения, вы­званные внезапным скачком роста или неожиданной катастрофой, люди на­чинают убивать себя с большей легкостью. Чем это объясняется? — спраши­вает Дюркгейм. — Каким образом то, что считается улучшением жизни, мо­жет отнять ее?⁴⁰³

Отвечая на этот вопрос, Дюркгейм и формулирует сущность социаль­ной аномии, именно здесь он, как правильно отмечает И.С. Кон, «первым по­дошел к самоубийству как социальной проблеме, связав рост числа самоу­бийств с морально-политическим кризисом капиталистического общества»⁴⁰⁴. К этому следует добавить, что концепция социальной аномии имеет прямое и непосредственное отношение и к проблеме причин преступности в современ­ных капиталистических странах. Как писал Дюркгейм, «существует... опреде­ленная сфера социальной жизни, в которой аномия является хроническим яв­лением; мы говорим о коммерческом и промышленном мире»⁴⁰⁵.

Свой анализ явлений социальной аномии Дюркгейм начинает с конста­тации положения о том, что всякое живое существо может жить, а тем более чувствовать себя счастливым только при том условии, что его потребности находят свое достаточное удовлетворение. Важным условием при этом явля­ется равновесие между стремлениями (их границами, пределами) и степенью удовлетворения этих стремлений.

При этом потребности органические (в пище и т.д.) могут найти свое ограничение в физических свойствах самого организма. Но человек — суще­ство социальное, и стремление к благополучию, комфорту и роскоши, как по­лагает Дюркгейм, не находит себе естественных ограничений ни в органиче­ском, ни в психическом строении человека.

Границы этих чисто человеческих, социальных потребностей могут быть только социальными, т.е. установлены обществом. Потребности инди­видуума, полагал он, в принципе безграничны, и только общество может определить рамки желаний индивидуума. Человеческие страсти, утверждал Дюркгейм, должны иметь предел. Только в этом случае можно говорить о гармонии между стремлениями и потребностями человека, и только тогда по­следние могут быть удовлетворены (ибо, понятно, безграничные потребности именно потому и не могут быть полностью удовлетворены, что они не имеют границ).

Но так как внутри индивида нет никакого сдерживающего начала, то оно должно исходить от какой-либо внешней силы. «Духовные потребности нуждаются в каком-нибудь регулирующем начале, играющем по отношению к ним ту же роль, какую организм выполняет в сфере физических потребно­стей. Эта регулирующая сила, конечно, должна быть, в свою очередь, мо­рального характера»⁴⁰⁶.

213

Однако только общество, полагал Дюркгейм, способно играть эту уме­ряющую роль. Лишь общество обладает той моральной силой, которая возвы­шается над индивидуумом и превосходство которой он вынужден признать.

Дюркгейм полагал, что, как общее правило, в моральном сознании об­щества можно найти смутное понимание относительной ценности различных социальных функций и того вознаграждения, которого достойна каждая из них. Если субъект дисциплинирован и признает над собой коллективный ав­торитет, т.е. обладает здоровой моральной конструкцией, то он чувствует сам, что требования его не должны подниматься выше определенного уров­ня. Индивидуальные стремления заключены в этом случае в определенные рамки и имеют определенную цель. «Каждый, по крайней мере в общем, при­миряется со своим положением и стремится только к тому, на что он может с полным правом надеяться, как на нормальную награду за свою деятель­ность»⁴⁰⁷.

Ошибается тот, полагал Дюркгейм, кто утверждает, что человеческая деятельность может быть освобождена от всякой узды. Эта узда по природе своей не физического, а морального, т.е. социального, свойства. Поскольку сдерживающая регламентация имеет своей целью ограничивать индивиду­альные страсти, постольку источником своим она должна иметь начало, воз­вышающееся над индивидами.

Однако в момент общественной дезорганизации, будет ли она происхо­дить в силу болезненного кризиса или, наоборот, в период благоприятных, но слишком внезапных социальных преобразований, — общество оказывается временно неспособным проявлять нужное воздействие на человека. В этих условиях, пока социальные силы, предоставленные самим себе, не придут в состояние равновесия, относительная ценность их не поддается учету и, сле­довательно, на некоторое время всякая регламентация оказывается несостоя­тельной. Никто не знает в точности, что можно, а чего нельзя, на что можно обоснованно претендовать, а на что претензии являются чрезмерными. При этом «общее состояние дезорганизации, или аномии, усугубляется тем фак­том, что страсти менее всего согласны подчиняться дисциплине именно в тот момент, когда это всего нужнее»⁴⁰⁸.

Дюркгейм считал состояние аномии характерным для современного ему буржуазного общества, в котором «фактически промышленность, вместо того чтобы служить средством к достижению высшей цели, уже сделалась сама по себе центром конечных стремлений как индивидуумов, так и обще­ства. В силу этого индивидуальные аппетиты разрастаются беспредельно и выходят из-под влияния какого бы то ни было сдерживающего их авторитета. Этот апофеоз материального благополучия их осветил и поставил, так ска­зать, над всяким человеческим законом». Он доказывает, что «в промыш-

214

ленном мире кризис и состояние аномии суть явления не только постоянные, но и, можно даже сказать, нормальные. Алчные вожделения охватывают лю­дей всех слоев и не могут найти себе определенной точки приложения»⁴⁰⁹. Состояние аномии Дюркгейм рассматривает как проявление социальной дез­организации общества и как основную социальную причину самоубийств и преступности, в частности определенных разновидностей умышленных убийств.

Вскрывая морально-психологическую дезорганизацию буржуазного общества, Дюркгейм предлагал излечить его путем социальных реформ, пу­тем укрепления коллективных представлений (в том числе и о пределах устремлений, нормах желаемого), путем повышения уровня социальной со­лидарности в рамках прежде всего профессиональных групп — корпораций, лиц, объединяемых совместной профессией. Он не надеялся ни на распада­ющуюся буржуазную семью, ни на буржуазное государство. Он хотел бы спасти капитализм вопреки ему самому, создав в его недрах некую органиче­скую солидарность. Он пытался изменить то, что неразрывно связано с сущ­ностью капитализма, не затрагивая этой сущности. «Органическая солидар­ность Дюркгейма не что иное, как идеализированная картина капиталистиче­ского общества, заменившего феодальное внеэкономическое принуждение дисциплиной голода, завуалированной добровольным договором „свобод­ных“ индивидов»⁴¹⁰. Социологическая концепция Дюркгейма, показывая не­которые отрицательные стороны капитализма, служит вместе с тем целям то­го же самого вуалирования классовых антагонизмов буржуазного общества.

Предположения о том, что с аномией и порождаемой ею преступно­стью можно покончить в рамках капитализма, восстановив солидарность на основе гармонии между способностями каждого индивида и его положением, выглядит явной утопией.

Подводя итог анализу взглядов Дюркгейма, И.С. Кон пишет, что его «акцент на объективных методах исследования, стремление сочетать общую теорию с конкретно-социологическим исследованием, несомненно, имели прогрессивное значение. Но теория Дюркгейма оставалась идеалистической. На место абстрактного психологизма Дюркгейм поставил не менее абстракт­ный социологизм, сделав демиургом исторического процесса „коллективные представления“»⁴¹¹.

Тем не менее Дюркгейм — представитель того направления в социо­логии конца XIX — начала ХХ в., для сторонников которого характерно, по словам Б.Д. Парыгина, «признание принципа социальной обусловленности общественной психологии», причем этот принцип «получает наиболее широ­кое развитие в трудах Э. Дюркгейма, который говорит о социальной детерми­нированности психических функций», решительно порывая с биологически­ми концепциями. «Работы данного направления, — писал Б.Д. Парыгин, —

215

сыграли прогрессивную роль в развитии социально-психологической мыс­ли»⁴¹².

Важно подчеркнуть, далее, что «методология Дюркгейма включала так­же и такие принципы, которые наряду с некоторыми его теоретическими по­ложениями стали достоянием другой ведущей школы современной буржуаз­ной социологии — структурного функционализма»⁴¹³.

Идеи структурного функционализма оказали влияние и на объяснение преступности, воплотившись в ряде конкретных криминологических теорий.

Социолог Б. Малиновский отмечал, что функциональный анализ «стре­мится объяснить антропологические факты на всех уровнях их развития с по­мощью их функций, с помощью выявления той роли, которую они играют в системе культуры в целом, с помощью анализа способа, посредством которо­го они связаны друг с другом в данной системе... Функциональное рассмот­рение культуры настаивает поэтому на принципе, согласно которому в каж­дом типе цивилизаций любой обычай, материальный объект, идея или веро­вание выполняют некоторую жизненную функцию, должны решать некото­рую задачу, представляют собой неотъемлемую часть в рамках действующе­го целого»⁴¹⁴.

По Малиновскому, все основные социальные институты связаны в ко­нечном итоге с первичными биологическими потребностями человека, а по­тому, как характеризует это положение функционализма Э. Нагель, «функци­ональное объяснение социального факта должно выявить значение этого факта для сохранения существования того или иного института, показав его функции в удовлетворении первичных потребностей человека»⁴¹⁵.

Наличие, постоянное сохранение в обществе какого-либо социального факта, культурного явления невозможно без признания того, что это явление выполняет определенную социальную функцию, служит формой либо регу­лятивной, либо адаптационной (приспособительной) реакции на обществен­ные процессы, явления, институты и т.д.

По мнению Р. Мертона, «центральная идея функционализма, выражен­ная в практике объяснения фактов путем установления их значения для боль­ших структур, частью которых они являются, может быть найдена по суще­ству во всех науках о человеке: в биологии, в физиологии, психологии, эко­номике и юриспруденции, антропологии и социологии»⁴¹⁶.

Рассмотрение и критический анализ структурно-функционального ме­тода не входит в нашу задачу. Применительно к проблеме выявления соци­ального смысла и значения современных американ-

216

ских криминологических теорий нам важно обрисовать положения этого ме­тода, касающиеся так называемых явных и латентных (скрытых) функций ис­следуемого социального явления или процесса.

Само по себе понятие «функция», центральное для указанного метода, достаточно разнообразно и противоречиво. Э. Нагель насчитывает пять зна­чений, которые имеет это понятие в современных социологических исследо­ва­ниях:

1. Функция как выражение зависимости или взаимозависимости между двумя или более переменными факторами. Так, Э. Дюркгейм утверждал, как мы отмечали, что количество самоубийств (и убийств) в данной общине яв­ляется функцией социальной сплоченности этой общины.

2. Под функцией понимается совокупность процессов, происходящих в рамках объекта исследования (например, функционирование органов юсти­ции).

3. Понятие функции применяется для обозначения жизненно важных для определенной социальной системы, определяющих процессов, осуще­ствляемых всей системой в целом.

4. Под функцией также понимают обычно ожидаемый результат како­го-либо социального действия, процесса, явления.

5. Наконец, словом «функция» обозначают совокупность всех, т.е. ожи­даемых, как и всех иных последствий действия, процесса, явления⁴¹⁷.

Как отмечает Е.В. Осипова, «исследование причинности приближает социологию к естественным наукам; исследование понятия функции более тесно связывает ее с науками общественными»⁴¹⁸.

Вводя понятие явных и латентных (скрытых) функций, Р. Мертон исхо­дит из того, что такое разграничение функций имеет целью исключить сме­шивание сознательной мотивации социального поведения с его объективны­ми последствиями, предотвратить смешение понятий «мотив» и «функция», помочь разграничению целей и реально достигаемых результатов. Он отме­чает, что «в основе разграничения между явными и латентными функциями лежит следующее: первые относятся к тем объективным и преднамеренным последствиям социального действия, которые способствуют приспособлению или адаптации некоторой определенной социальной единицы (индивидуум, подгруппа, социальная или культурная система); вторые относятся к непред­намеренным и неосознанным последствиям того же самого порядка»⁴¹⁹.

Выявлению латентных функций при проведении социологических ис­следований Р. Мертон придает весьма важное значение. Так, учет различия между явными и латентными функциями может помочь в социологическом объяснении социальных действий, продолжающих существовать в обществе даже и тогда, когда явно поставленные перед этими действиями цели вообще не осуществ-

217

ляются. Здесь будет резонным предположение о том, что такие действия не просто «пережиток», «предрассудок», а скорее всего выполняют определен­ные, вполне реальные (хотя и скрытые, т.е. неосознаваемые) латентные функ­ции.

По мнению Р. Мертона, различие между явными и скрытыми функция­ми направляет внимание на теоретически плодотворные области исследова­ния. Так, выявление явных функций определенного социального действия, факта хотя и важно, но еще не ведет к приращению социологического зна­ния, здесь цель исследования известна, она заранее определена практикой, анализ и оценка исследуемого явления ограничены заранее поставленной целью исследования. Но когда социолог направляет свое внимание на скры­тые, неосознаваемые функции, то он вступает в область, которая является наиболее обещающей для теоретического развития социологии. «Мы полага­ем, — пишет он, — что специфический интеллектуальный вклад социолога состоит прежде всего в изучении непреднамеренных последствий (к которым относятся скрытые функции) социальной практики, так же как и в изучении ожидаемых последствий (среди которых находятся явные функции)»⁴²⁰.

Применение понятия «латентная функция» в качестве метода обнару­жения неосознанных сторон и последствий определенных социальных явле­ний связано также с тем, что такие последствия (именно в силу их неосо­знанного характера) не находят, как правило, отражения в обыденном созна­нии. Открытия в этой области представляют собой, следовательно, и боль­шие отклонения от знаний социальной жизни, основанных на «здравом смыс­ле». «В той мере, в которой латентные функции более или менее отклоняют­ся от открыто провозглашаемых явных функций, исследование, обнаружива­ющее латентные функции, очень часто приводит к парадоксальным выво­дам», к тому, что исследователем будет подмечено «парадоксальное, ирони­ческое, сатирическое» в изучаемом социальном явлении или процессе⁴²¹.

Таким образом, структурно-функциональный анализ представляет со­бой метод объяснения социальных фактов с помощью выявления их функ­ций, вскрытия той объективной роли, которую эти факты играют в обще­ственной жизни, показывая при этом, каким образом исследуемые явления взаимодействуют друг с другом и с обществом в целом. Цель структурно-функционального анализа — объяснение изучаемых фактов путем установле­ния их значения для больших социальных структур, частью которых эти фак­ты являются.

Структурно-функциональный анализ исходит из положения о том, что наличие и постоянное сохранение в обществе какого-либо социального факта невозможно без признания того, что, раз данные факты постоянно существу­ют в обществе, они выполняют определенную социальную функцию, служат формой для адаптивной (приспособительной) либо регулятивной реакции со­ответствующих лиц на указанные общественные процессы.

218

Исходя из центрального постулата функционального анализа, согласно которому то, что постоянно существует в обществе, воплощает определен­ную социальную функцию, был поставлен вопрос о том, какую функцию в таком случае выполняют преступление и наказание.

К началу ХХ в. стало очевидным, что наиболее интенсивно преступ­ность растет в тех странах, в которых бурно развивается капиталистическое производство, происходит индустриализация, развиваются города, где нарас­тают и ускоряются социальные перемены. Отождествляя развитие капитализ­ма с социальным прогрессом, Дюркгейм выдвинул и отстаивал тезис, соглас­но которому социальная функция преступности заключается в том, что ее су­ществование (в определенных пределах) есть проявление условий, необходи­мых для социального развития и изменения общества. Преступность — один из факторов общественного здоровья, неотъемлемая часть всех здоровых об­ществ⁴²², констатировал он, утверждая, что «преступность не только предпо­лагает наличие путей, открытых для необходимых перемен, но в некоторых случаях прямо подготавливает эти изменения»⁴²³. Чтобы был возможен про­гресс, полагал он необходимы отклонения от норм и установленных правил, если же это невозможно, то не будет преступности, но и не будет развития и изменения в общественной жизни. «Итак, — заключил он, — преступность необходима; она прочно связана с основными условиям любой социальной жизни и именно в силу этого полезна, поскольку те условия, частью которых она является, сами неотделимы о нормальной эволюции морали и права»⁴²⁴. Ненормальны лишь чрезмерная преступность либо ее слишком низкий уро­вень. В первом случае обществу грозит распад, во втором — застой в соци­альном развитии.

Нормально также и применение уголовного наказания, служащего для обеспечения центральной социальной функции — наглядно демонстрировать значение определенных социальных ценностей, служить цели объединения людей в обществе вокруг этих ценностей.

Функциональный подход к объяснению преступности в современном обществе наиболее ярко воплотился в криминологических концепциях таких социологов, как Р. Мертон, Т. Селлин и др.

Социологическая теория причин преступности в современном амери­канском обществе, сформулированная Р. Мертоном, противопоставляется концепциям, которые приписывают «неудовлетворительное функционирова­ние социальной структуры прежде всего тем повелительным биологическим влечениям человека, которые недостаточно сдерживаются социальным кон­тролем», т.е. фрейдистским и неофрейдистским концепциям в криминологии. Он задается при этом целью выяснить, что именно влияет на возникновение

219

такого рода ситуации, в которой нарушение социальных норм представляет собой нормальную реакцию людей. На место фрейдистского понимания пре­ступности как следствия первородного греха он выдвигает конструкцию, где преступность — следствие «социально порожденного греха»⁴²⁵. Мертон пря­мо обращается к анализу культурной основы современного американского общества. При этом положение Дюркгейма о том, что современное капитали­стическое общество настолько предано достижению цели материального ус­пеха (коммерческого и индустриального прогресса), что оно возбуждает нео­граниченные вожделения и в то же время не в состоянии контролировать формы, в которых это вожделение выражается, — эта концепция оказалась полностью применимой к Соединенным Штатам Америки.

Мертон стремился при этом обеспечить последовательный системати­ческий подход к изучению социокультурных источников отклоняющегося от нормы поведения.

В качестве строительного материала для своей теории Мертон исполь­зует два капитальных понятия: аномия⁴²⁶ и социальная структура общества, при этом первое выступает как производное, как следствие процессов, проис­ходящих в рамках социальной структуры.

Аномия, по Мертону, мыслима в двух измерениях: во-первых, состоя­ние аномии может характеризовать общество, в котором нормативные стан­дарты поведения, а также существующие в нем убеждения либо серьезно ослаблены, либо отсутствуют; во-вторых, состояние аномии может быть при­менимо и к отдельному лицу, если оно социально дезориентировано, нахо­дится в состоянии тревоги и переживает чувство изолированности от обще­ства. Следовательно, термин «аномия» призван был обозначать не само по себе отклонение от нормы в поведении, а тем более и не само правонаруше­ние, а скорее подоплеку такого поведения, почву, на которой могут развиться антисоциальные проявления.

Понятие социальной структуры, по Мертону, не сводится к классовой структуре общества, хотя Мертон в ряде случаев говорит о классовой струк­туре современного американского общества. Складывается социальная структура из двух фаз — тех основных, наиболее существенных целей, кото­рые ставят перед собой социальные группы общества либо которые ставятся перед ними жизнью, — так называемые «жизненные устремления группы» (первая фаза социальной структуры). Ее вторая фаза — это те средства, кото­рые употребляются в ходе достижения указанных целей для удовлетворения жизненных устремлений социальных групп общества. Мертон подчеркивает при этом, что определенные аспекты социальной структуры могут породить противоправное и антисоциальное пове-

220

дение именно вследствие различия в значениях, придаваемых, с одной сто­роны, целям, а, с другой — нормам, регулирующим их достижение, т.е. сред­ствам.

Сами эти средства также двояки: их можно подразделить на предписы­ваемые (законные) средства и на средства, наиболее эффективные наиболее успешные, ведущие к результату кратчайшим путем. Для концепции Мерто­на чрезвычайно важно указание на то, что законность и эффективность вовсе не обязательно совпадают применительно к избираемым средствам (то, что законно, вовсе не обязательно наиболее эффективно, и наоборот).

Следующее исходное положение заключается в том, что в принципе господствующее в данном обществе отношение к целям, стоящим перед его членами, и средствам, избираемым для их достижения, может быть неодина­ковым. Так, все внимание может быть перенесено на цели, а характером средств можно полностью пренебречь, и наоборот.

Мертон выдвигает здесь свой центральный тезис о том, что нарушение равновесия между средствами и целями как фазами социальной структуры служит основанием для возникновения состояния аномии.

Случай, когда все внимание уделяется достижению цели, а характер из­бираемых средств полностью игнорируется, является центральным объектом анализа в концепции Мертона, так как в результате стремления добиться це­ли любой ценой, не считаясь со средствами, интеграция общества ослабевает и развивается аномия. При этом он констатирует следующие положения, ха­рактеризующие, по его мнению, состояние социальной структуры современ­ного американского общества.

1. Богатство как всеобщий символ успеха. Чрезвычайный акцент, дела­емый в американском обществе на приобретение богатства в качестве симво­ла успеха, препятствует достаточно эффективному контролю над применени­ем установленных норм, регулирующих приобретение состояния. Обман, коррупция, аморальность, преступность — короче говоря, весь набор запре­щенных средств становится в возрастающей степени обычным в случае, ко­гда акцент на достижении успеха, стимулируемого данной культурой, отде­ляется от акцента на соответствующее применение дозволенных средств.

2. Ограничение социальных возможностей только областью физиче­ского труда в зонах трущоб. По мнению Мертона, в зонах с высоким уровнем преступности существует ограничение профессиональных возможностей че­ловека только неквалифицированным трудом. Это связано с низким доходом. Такой образ жизни не может конкурировать с организованной аморально­стью, приносящей гораздо более высокие доходы.

3. Возрастающая жесткость (окостенение) классовой структуры. Мер­тон пишет, что действительное достижение желаемых символов успеха по общепринятым каналам является вопреки официальной американской идео­логии открытых классов относительно редким и затруднительным. Имеется множество доказательств того, что клас-

221

совая структура американского общества становится менее подвижной и вер­тикальная мобильность (возможность продвижения наверх) снижается. Лиде­ры бизнеса в Америке в возрастающей степени рекрутируются из высших слоев общества, а стереотип «каждый посыльный может стать президентом» не более чем «полезная приманка» для тех, кто может «взбунтоваться» в слу­чае, если такая утешительная надежда будет устранена.

Вывод Мертона таков. Антисоциальное поведение ощутимо возрастает, если в обществе превыше всего превозносятся определенные символы успе­ха, якобы общие для населения в целом, в то время как социальная структура этого общества ограничивает или полностью устраняет доступ к законным средствам завладения этими символами для значительной части этого же са­мого населения.

Следует согласиться с Ю.А. Заможкиным, когда он говорит, что «Мер­тон ставит своей задачей рассмотреть аномию не просто как состояние созна­ния того или иного субъекта, а как „объективное состояние групповой жиз­ни“. Само по себе это намерение является благим, оно указывает прежде все­го на то, что в обстановке, когда нравственно-психологический кризис и раз­рушение личности в США приобрели столь широкий размах и столь явную типичность, отдельные представители буржуазной общественной науки не могут не задумываться над социальными причинами этих явлений, не могут не замечать того, что эти причины коренятся в самом обществе, в его соци­альной структуре»⁴²⁷.

Конечно, неверно было бы преувеличивать критический аспект концеп­ции Мертона. При всех сделанных им признаниях он не выходит из рамок буржуазно-либерального реформизма, критикуя современное ему американ­ское общество из чувства опасения за самые его основы, которые он хотел бы видеть более устойчивыми.

Нельзя пройти мимо следующей особенности концепции Мертона: для него результатом структурной непоследовательности является в равной мере и появление «психопатической личности», и деятельность «преступника», и активность «революционера». Это не простое и далеко не безобидное упро­щение, тем более что, как он говорит в другом месте, «следует указать, что лица могут переходить от одной альтернативы к другой по мере того, как они вовлекаются в различные виды социальной деятельности».

Уравнивание революционной деятельности с преступной, с психопати­ческими реакциями неслучайно у Мертона также потому, что всем ходом своих рассуждений он призывает к одному — к установлению и поддержа­нию равновесия между фазами социальной структуры американского обще­ства, а тем самым — к увековечиванию господствующих в этом обществе со­циальных порядков.

Следует отметить, далее, что Мертон внес нечто новое в концепцию со­циальной аномии в том виде, как она была сформулирована Дюркгеймом. Он высказал предположение, что, хотя тенденция

222

к аномии характерна для американского общества в целом, некоторые классы этого общества в силу своего социально-экономического статуса более под­вержены влиянию аномии.

Теоретически Соединенные Штаты Америки рассматриваются как де­мократическая страна, предоставляющая равные возможности для всех, с от­крытой дорогой для каждого из хижины в Белый дом. Фактически же закон­ные пути к жизненному успеху для многих оказались полностью закрытыми. Для тех, кто расположен внизу социальной структуры, невозможно приобре­сти какие-либо средства для продвижения в жизни. Налицо, следовательно, явное столкновение прямо противоречащих друг другу социальных элемен­тов, социальных характеристик американского общества, а именно культуры данного общества, т.е. тех целей, которые оно провозглашает и превозносит, одобряемых обществом средств достижения этих целей, с одной стороны, и социальной структуры того же самого общества — с другой. Это общество жестко ограничивает низшие социальные группы в возможности достигнуть при помощи законных средств того успеха, который навязывается им в каче­стве их обязанности и права.

Требования культуры, предъявляемые к лицу в подобном случае, несо­вместимы между собой, как считает Мертон. С одной стороны, от него тре­буют, чтобы оно ориентировало свое поведение в направлении накопления богатства; с другой — ему почти не дают возможности сделать это установ­ленным, законным способом.

Вывод отсюда ясен. Члены таких групп американского общества под­вергаются в результате серьезному давлению, принуждающему их отверг­нуть законные средства достижения превозносимого успеха, которые бес­полезны для них, и пытаться достичь успеха путем применения беззаконных средств. Сам факт того, что успех личности в современном американском обществе измеряется в долларах, оценивается лишь по величине богатства, которым владеет индивидуум, причем о средствах, которыми оно добыто, никто особенно не спрашивает, — само по себе это поощряет к использо­ванию любых, в том числе и преступных, средств завоевания такого рода успеха.

Понятие аномии как состояния социальной предрасположенности неко­торых групп общества к развитию в своей среде преступных способов по­ведения получило серьезное распространение в современной американской криминологии.

Если Дюркгейм определял аномию как отсутствие социального регули­рования, являющееся результатом чрезмерного стимулирования аппетитов, развития нетерпимости к социальному контролю и неспособности общества поставить пределы требованиям различных классов, то для Мертона аномия — структурный развал культуры, несоответствие между целями, которые американская культура ставит перед индивидуумом, и наличием эффектив­ных законных средств достижения этих целей.

В начале века П. Сорокиным был поставлен вопрос: почему «не всегда и не везде уровень преступности высок среди бедняков... во многих бедных странах уровень преступности ниже, чем в бога-

223

тых странах. Экономический рост во второй половине XIX и в начале ХХ века не сопровождается сниже­нием преступности?»⁴²⁸

Р. Мертон так отвечает на этот вопрос: не просто бедность, и не просто ограничения в возможностях, а навязывание всему населению цели матери­ального успеха, господство единых для всех символов социального продви­жения при недоступности или явно неравной доступности законных средств для завладения ими — в этом суть аномии как фактора роста преступности. «Доктрина „цель оправдывает средства“ становится ведущим принципом деятельности в случае, когда структура культуры излишне превозносит цель, а социальная организация излишне ограничивает возможный доступ к одоб­ряемым средствам»⁴²⁹.

Подобный порядок с неизбежностью ведет к распаду социальных свя­зей. Самой общей функцией социальной организации является обеспечение таких условий, которые позволяли бы прогнозировать и регулировать пове­дение людей в обществе. Однако по мере того как увеличивается разъедине­ние целей и средств в деятельности людей, по мере расширения сферы гос­подства принципа «успех любой ценой» эффективность этой функции все бо­лее ограничивается. В этих условиях люди перестают видеть в окружающих также людей, достойных человеческого отношения, и низводят их на уровень бездушных средств, подлежащих использованию на пути к собственной це­ли. Это ведет к культурному хаосу, аномии, войне всех против всех. Описав подобным образом культуру современного американского общества, Р. Мер­тон говорит далее об «этической желательности координации целей и средств, как фаз социальной структуры».

Здесь как раз и выявляется принципиальная особенность того представ­ления о культуре, из которого исходит структурный функционализм: этиче­ское не входит в понятие культуры, этически, быть может, было бы жела­тельным согласовать цели и средства как фазы социальной структуры, но это не проблема для структурно-функционального анализа, свободного от «мора­лизаторства». Этика в понятии культуры не представлена.

Определяя понятие культуры, теоретик структурного функционализма Т. Парсонс выделяет три основных элемента этого понятия: во-первых, куль­тура передается, она составляет наследство или социальную традицию; во-вторых, в культуре не проявляется генетическая природа человека, и в-третьих, она считается общепринятой⁴³⁰.

Приводя это определение культуры, А.Г. Здравомыслов отмечает, что Парсонс нигде не ставит вопрос о природе символических элементов культу­ры⁴³¹. Отказ от содержательного анализа элементов культуры в структурном функционализме не случаен. Анализируя

224

особенности формирования совре­менной социологии в рамках буржуазного миросозерцания, О.Г. Дробницкий писал, что «позитивистки ориентирован­ная социология противопоставила себя не просто умозрительно-спекулятив­ному мышлению философии, а в первую очередь гуманитарному пафосу ее рационалистических построений»⁴³².

Изгнание гуманитарного пафоса из современной буржуазной социоло­гии было не случайным, как не было случайным и принятие определения культуры, освобожденного от этических категорий. Социология — без гума­нистических проблем, культура — без этических категорий! Дело в том, что при всем многообразии возможных модификаций определения понятия куль­туры то, что скрывается за этим определением в действительности, в соци­альной практике, — это материальные и духовные условия социального бы­тия, это направления прогресса общества и индивида. Господство над миром природы и господство над духовным миром, прогресс в мире вещей и про­гресс в мире идей и нравственных представлений — таковы связанные, но са­мостоятельные сферы деятельности, из которых слагается культура человече­ского общества. Совершенствование материальных и духовных условий бы­тия — таковы направления расширения господства совокупного разума чело­вечества над миром и над самим собой, таковы направления его конструк­тивной и преобразующей деятельности. В чем же состоит господство челове­ческого разума над духовными условиями его бытия — его убеждениями, идеями и нравственными представлениями, его устремлениями и помыслами, спрашивал А. Швейцер и отвечал: «В том, что индивиды и всевозможные человеческие сообщества соразмеряют свои желания с материальным и ду­ховным благом целого и многих, то есть в том, что они этичны. Следова­тельно, — приходит он к выводу, — этический прогресс — это существенное и несомненное, а материальный — менее существенное и менее несомненное в развитии культуры»⁴³³.

Как отмечает В.А. Карпушин в предисловии к цитируемой книге А. Швейцера «Культура и этика», «эта проблема становится в наше время все более актуальной, ибо развитие цивилизации в ХХ веке уже подошло к тако­му рубежу, когда лишенная этического начала культура буржуазного общест­ва все более угрожает благополучию и существованию человека на земле»⁴³⁴.

Прогрессивное развитие человечества, быть может, даже само его вы­живание в условиях экологического кризиса и угрозы ядерной катастрофы немыслимы вне этически ориентированной культуры, как немыслимы вне этической ориентации подлинная оценка преступности и рациональное со­циальное реагирование на преступления. Между тем, как свидетельствует М. Вебер, исследовавший протестантскую этику как выражение духа

225

капита­лизма, развитие буржуазного общества привело в действительности к тому, что «именно окончательные и наиболее важные ценности устраняются из общественной жизни и либо переходят в сферу трансцендентного и мисти­ческого, либо превращаются в братство непосредственных личных отноше­ний»⁴³⁵.

Так, за понятием культуры без этики структурного функционализма обнаруживается реальная социальная структура капитализма, проступают черты цивилизации, лишенной этических ценностей, без которых немыслима подлинно человеческая культура. Игнорирование этического существа куль­туры, ориентация на действительность «такой, какова она есть», отказ от со­держательного анализа капиталистической этики в рамках структурно-функ­ционального анализа ведут к ущербности его выводов, если претендующий на объективность функциональный анализ преступности принципиально не включается в более широкую (и более существенную в познавательном смысле) историко-материалистическую концепцию, если такой анализ игно­рирует место, занимаемое исследуемой социальной структурой в ряду зако­номерно сменяющих друг друга социально-экономических формаций. И если действительно по самой своей сути «этика представляет собой деяние, на­правленное на благо других»⁴³⁶, то капитализм неэтичен по самому своему существу.

Отказ при оценке преступности от этических суждений как продукта морализирующего индивидуального сознания бесплоден, если он ведет к эти­ческому нигилизму в исследовании преступности как социального явления. Ключом к введению этики в криминологию должна служить реализация по­ложения о том, что «содержание нравственных убеждений определяется объ­ективными законами и потребностями существования и развития общества в целом, и реализоваться оно может лишь в социальном масштабе, в качестве действительных законов жизни каких-то групп, классов, обществ, наконец, человечества»⁴³⁷.

Между тем, как отмечает Д. Луис, и Дюркгейм, и структуралисты не в состоянии преодолеть рамки упрощенного эмпиризма, принципы которого позволяют лишь непосредственно наблюдать и описывать механизм функци­онирования капитализма и порождаемой им преступности. Поэтому они ока­зались в состоянии лишь «воспринимать систему как существующий и дей­ствующий механизм, подобно тому как мы наблюдаем приливы, движение солнца, луны и звезд»⁴³⁸.

Подведем некоторые итоги. Применение структурно-функционального анализа в криминологии приводит к важным познавательным (эпистемологи­ческим) последствиям.

226

1. Причинное объяснение преступности дополняется выявлением функ­циональной связи с преступностью элементов социальной структуры. Это по­зволяет показать функциональную предопределенность преступности кон­кретными характеристиками социальной структуры и культуры общества.

2. Принципиальный отказ структурного функционализма от исследова­ния преступности как исторически обусловленного феномена (что предпола­гает показ также и исторически обусловленного места капитализма в ряду со­циально-экономических формаций) не позволяет ему оценить преступность в буржуазном обществе как яркое проявление общего кризиса капита­лизма.

3. В результате пороки капитализма истолковываются как органиче­ские последствия любой технологически развитой, индустриализованной и урбанизированной цивилизации, а преступность — как ее неизбежная функ­ция.

4. При всей претензии на идеологическую ценностную беспристраст­ность структурного функционализма в его приложении к криминологии отра­зилась важная черта буржуазного мировоззрения: игнорирование в реальной повседневной практике капиталистических отношений гуманистических устремлений и идеалов. В результате — социологическая теория, свободная от гуманизма, объективно отразила и воплотила в себе бесчеловечную куль­туру капитализма — культуру без этики. Вновь, следовательно, подтверди­лись проницательные слова основоположников марксизма о том, что в бур­жуазном обществе господствующие идеи — это идеи господствующего клас­са. «Поскольку они господствуют именно как класс и определяют дан­ную ис­торическую эпоху во всем ее объеме, они, само собой разумеется, делают это во всех ее областях, значит господствуют также и как мыслящие, как произ­водители мыслей, они регулируют производство и распределение мыслей своего времени; а это значит, что их мысли суть господствующие мысли эпохи»⁴³⁹.

В этих условиях криминологическая теория не выводится из беспри­страстного наблюдения социальных структур и их функций, а с неизбежно­стью объективно воплощает в себе ценности и цели господствующего класса, обеспечивая социальную практику, призванную укреплять основы буржуаз­ного строя.