6. Предварительные результаты спора

Теперь, по-видимому, пришла пора и для безоговорочных при­верженцев Криза внять предостережениям, аналогичным тем, с какими Кистяковский выступил еще в 1902 г. Что касается самого Вебера, то его в этом направлении подталкивал (кроме «внеш­них» влияний) и собственный логико-методологический анализ примеров, которые приводил Э. Майер в своей книге «К теории и методологии истории» (Халле, 1902), послужившей поводом для веберовских «Критических штудий в области логики наук о культуре». Часть этих примеров довольно легко поддавалась ис­толкованию в духе Кризовой «теории объективной возможности». Другие — труднее. А некоторые — и прежде всего майеровский пример установления «каузальной значимости» Марафонской битвы — явно диссонировали с Кризовым понятием «объективной возможности», с помощью которого Вебер хотел выявить научную методику продуктивно работающего историка.

ривать ее (эту совокупность. — Ю.Д.) и изолированно, по не имеем права брать се вне общей причинной связи и предполагать се лишь возможной» [7, 106].

2'! Эти слова даются Кистяковским вразрядку лишь во втором издании статьи [7, 106], что придаст им дополнительный полемический акцент на фойе всбсров-ской «аптикритики», направленной в защиту Криза от возражений российского автора.

2/1 При переиздании статьи Кистяковский перед словами ^причинных связей», выделенными мною, ставит слово «общих», чем вносит уточняющий корректив в свое понимание этого вопроса.

182

Становилось все более очевидным, что источником такого «диссонанса» является факт существования двух разнопорядко­вых и разнотипных категорий причинной связи25, теоретической артикуляции которого во всяком случае не способствовали ни представление о «сложной» причине, ни стремление опереться на тесно сопряженную с ним категорию «возможности». А одним из симптомов, сигнализировавших об их существенном различии, было как раз то, что при попытке осмыслить их логическую струк­туру с помощью понятия «объективной возможности» именно са­ма эта «возможность» представала в двух разных ипостасях. Причем одна из них никак не укладывалась в прокрустово ложе того «чисто технического» применения этого понятия, на котором так настаивал Вебер.

Речь идет все о том же майеровском примере с Марафонской битвой, к которому автор «Штудий» возвращался вновь и вновь, стремясь дать ему такую логическую интерпретацию, какая окон­чательно успокоила бы веберовскую теоретическую совесть. По­следним вариантом такой интерпретации стало истолкование кау­зального значения этой битвы с помощью понятия «причинной адекватности», пользуясь которым юристы-методологи, испытав­шие сильное впечатление от Кризовой «теории объективной воз­можности», пытались скорректировать ее применительно к зада­чам криминалистики. Возвращаясь к майеровскому истолкованию Марафонской битвы с точки зрения двух логически допустимых возможностей последующего развития Греции (а тем самым и всей европейской цивилизации, колыбелью которой она стала), Вебер пишет: «..."Значение" битвы при Марафоне, согласно воз­зрению Эд. Майера, следовало бы, таким образом, определить теперь не так, что победа персов должна была бы иметь результа­том определенно совсем иного рода развитие эллинской и, тем самым, мировой культуры - такое суждение было бы просто не­возможно, но так, что иное развитие "было бы" "адекват­ным" результатом такого события» [6, 286-287].

Что означает здесь «адекватность» — это Вебер поясняет тут же, хотя и на другом, но столь же часто приводимом в «Шту­диях» майеровском примере с объединением Германии. «...Это объединение, - пишет он, -- может быть сделано понятным, исхо­дя из общих правил опыта, как "адекватный" результат опреде­ленных предшествующих ему событий...» [там же, 287]. Имея в виду объяснение Э. Майером подобных ситуаций ссылкой на то, что при них к такому результату должна была бы вести «любая

2> Их, кстати сказать, автор «Штудий» считал совершенно тождественными по сноси «логической структуре». Во всяком случае, он полагал, что при их анализе в обоих случаях речь должна идти об одном и том же способе применения кате­«объективной возможности» [6, 279).

183

д iw|mn «IKII>C

-*Ш-

^РЧЯ^^^^чдщр^ядад^

т

случайность», Вебер уточняет: «В... примере с объединением Гер­мании... в качестве противоположности "случайному" следует ут­верждать не: "необходимое", как это делает Бйлов, но: "адекват­ное", развитое в духе того его понимания, которое примыкает к Кризу» [там же].

Апелляция к «каузально адекватному» (в данном случае к то­му, что юристы стали называть «адекватным вменением», т.е. адекватным отнесением результата человеческого действия к са­мому этому действию как его причине) в противоположность «необходимому» была вызвана стремлением теоретиков нового направления в исследовании причинности, к которому причислял себя и Вебер, противостоять тенденции гипостазирования «Необ­ходимости». В том числе и марксистски толкуемой «естественноис-торической необходимости», которой Кистяковский, в отличие от автора «Штудий», противополагал — в духе более ортодоксально толкуемого Канта — долженствование, Долг. Однако, предохра­няя от гипостазирования «Необходимого», апелляция к «каузаль­но адекватному», устанавливаемому с помощью понятия «объек­тивно возможного» (и, естественно, представления о «составной причине»), не гарантировала — как заключил Кистяковский на основании критического анализа теории Криза — от гипостазиро­вания «Возможного». А в результате такого гипостазирования — чего больше всего и опасался автор статьи о «русской социоло­гической школе» — место Долга вполне мог узурпировать произ­вол, ссылающийся, в целях самооправдания, на новейшую интер­претацию причинности.

Ведь «каузально адекватное», да к тому же взятое в противо­вес (каузально) «необходимому», будучи соотнесенным не с фак­тически совершившимся результатом, а с результатом, измыслен-ным гипотетически — путем «отрицания» (утверждения «небы­тия») результата эмпирически фиксируемого, — а ведь именно так конструируется воображаемый (в отличие от реального) результат Марафонской битвы, — рискует оказаться, что называется, «без руля и без ветрил». И тут уж исследователю, проецирующему бо­лее отдаленные последствия «иного рода развития эллинской и тем самым мировой культуры», удостоверенного в качестве «адек­ватного результата» воображаемой победы персов в битве при Марафоне, явно даже не на что опереться, кроме «возможности». Отсюда и возникает опасность «антропоморфического» гипоста­зирования понятия «возможного», превращаемого таким образом из вспомогательного средства постижения реальности в «движу­щую силу» ее самой.

Эту опасность Вебер осознает во всей полноте лишь «под за­навес» своих «Штудий». Буквально на последних страницах это-

184

го исследования он подвергает критике психологический вариант «антропоморфизма», возникший на почве толкования «объектив­но возможных» составляющих «сложной» причины по модели «борьбы мотивов» в психике человека (Биндинг). «...Никакое строго каузальное рассмотрение, в том числе историческое, — пи­шет он, присоединяясь в этом пункте к Кистяковскому, — не мо­жет принять такой антропоморфизм» [там же, 288]. При этом, как специально подчеркивает Вебер, переходя от явно зауженного толкования антропоморфизма (к которому он сводил прежде26 его критическое рассмотрение Кистяковским) к более широкому (и более близкому к тому, какое имел в виду его российский колле­га), суть этого антропоморфизма не только в том, что в его осно­вании лежит «представление о двух "противоположно" действу­ющих силах» [там же]. Имеется в виду представление, являющее собой «телесно-пространственный образ, который применим без самообмана лишь в случае таких процессов — специфически меха­нического и физического рода, — где из двух результатов, проти­воположных в физическом смысле, один достигался бы с помощью одной силы, а другой посредством другой» [там же, 288-289]. Но дело здесь не только в этом.

«...Прежде всего, — как со всей определенностью подчеркивал Вебер, — следует раз и навсегда затвердить, что конкретный ре­зультат не может рассматриваться как следствие некоторых причин, стремящихся к нему, и других, стремящихся противосто­ять ему, но что все условия, взятые в совокупности, к которым ведет каузальная регрессия, отправляющаяся от "результата", должны были "действовать вместе" так, а не иначе, чтобы резуль­тат мог осуществиться так, а не иначе, и чтобы наступление ре­зультата для каждой каузально работающей эмпирической науки было установлено не с какого-то определенного момента, но "от века"» [там же, 289]. Но ведь это звучит уже как иная формули­ровка того, что было высказано Кистяковским в упрек Кризу: «...Ввиду того, что определение "возможный" относится как бы ко всей совокупности явлений, образующих причинно связанное соотношение, и осуществление или неосуществление всей сово­купности не находится в зависимости от того, что в этой совокуп­ности известные явления причинно, т. е. необходимо, связаны, — ввиду этого представляется как бы допустимым такое сочетание понятий, как возможная причинная связь. Но мы должны при­нять во внимание, что эта совокупность в свою очередь причинно обусловлена, и мы... не имеем права брать ее вне причинной свя­зи и предполагать ее лишь возможной» [4, 380-381].

Когда Вебер говорит о том, что для того чтобы исторически

26

В первой половине своих «Штудий».

185

состоявшийся результат наступил с необходимостью, действую­щей «от века», требуется не больше и не меньше, чем «совместное действие» «всех условий», обеспечивших этот результат, «взятых в совокупности», он хочет сказать то же самое, о чем уже написал его российский коллега. Только Кистяковский убежден: это «сов­местное действие» «всех условий, взятых в совокупности», и означает их существование в качестве одной-единственной «про­стой» — т. е. неразложимой на «составляющие» ее «моменты» — причины, которая потому и действует с необходимостью, что она «проста». Ибо там, где нет такой «простоты» и «однозначно­сти», — нет и необходимости: на ее месте оказывается даже не «совокупность», а набор возможностей. Но стоит только допус­тить, что все «составляющие» сложной причины сами, в свою очередь, связаны друг с другом «причинно», т. е. необходимо, как мы снова окажемся при понятии простой причины, не имеющей никаких «частей».

Но тогда вновь заостряется вопрос, оставшийся едва ли не единственным, в финале этой резко оборванной веберовской статьи (так и не получившей обещанного продолжения), который всерьез разделял Вебера и Кистяковского. А можно ли считать, что, «изо­лируя», т.е. вырывая из целого причины, с необходимостью вызы­вающей результат именно в силу своей «простоты», те или иные ее «элементы», мы все еще продолжаем иметь дело с причинно-необ­ходимым отношением? И можно ли надеяться, что, воспользовав­шись для такой «изоляции» категорией «объективной возможности» и выяснив «каузальную значимость» (т. е. Удельный вес) каждого из этих элементов в отдельности, мы еще будем иметь дело с «моментами» все той же причины, куда имеем право вернуть их, расставив в соответствии с их уточненными весовыми категориями?

Кистяковский, как видим, очень сомневается в перспективах благополучного исхода такой хирургической операции — даже в том случае, если понятию «возможности» (даже «объективной») будет отведена всего лишь роль скальпеля и его не забудут нена­роком в препарированной полости. Вебер, напротив, был настроен достаточно оптимистически — хотя по мере приближения к финалу «Штудий» его оптимизм приобретал все более осторожный харак­тер. Об этом свидетельствует уже не очень плавный переход — на последних страницах веберовской статьи — к новой проблеме (ив связи с этим к новой паре понятий), явно угрожавшей вытеснить в конце концов проблематику «объективной возможности». Речь идет о проблеме адекватности причинной связи, которая находит свое выражение в противополагаемых друг другу категориях «адекватного» и «случайного» вменения [6, 290].

«Крутой поворот» к этой проблеме сам Вебер склонен объяс-

186

нять так, как будто он если и не встал на точку зрения Кистяков­ского, то, во всяком случае, стал более серьезно относиться к его предостережениям по поводу использования категории «возмож­ности» в целях реконструкции причинно необходимых связей. Суть опасений Кистяковского, которые теперь можно выразить, используя не только его собственные, но и веберовские формули­ровки, заключалась именно в том, что, превращая с помощью по­нятия «возможности» (хотя бы и «объективной») каузально-необ­ходимую связь во всего лишь «возможную», мы превращаем «реальную причинную цепь» или ее «определенные составные части» в «мысленно сконструированную» [там же], т.е., как еще резче говорил Вебер в других местах, воображаемую, «сфантази­рованную». Вот тут-то и возникала постоянная опасность той самой «антропоморфизации» причинной связи, против которой предостерегал Кистяковский. А ее источник, согласно здесь же предложенному объяснению Вебера, заключался именно в том, что эта воображаемая, теоретически сконструированная причин­ная связь то и дело принимается за реальную, ибо не осознан ее «мысленный характер» [там же].

Эти веберовские выражения списаны с последней страницы «Критических штудий» Вебера, где речь идет о различных слу­чаях гипостазирования (и, соответственно, антропоморфизации) «абстракции определенных составных частей реальной причинной цепи» и «мысленной генерализации остального в форме суждения об объективной возможности» [там же], начиная с майеровского высказывания о «случаях... когда все "стремится привести" к од­ному определенному результату» [там же, 289]. Чисто теорети­чески антропоморфизации, подобной майеровской, можно избе­жать, по утверждению Вебера, лишь сформулировав «логически корректно» то, что фактически имел в виду Э. Майер. А сделать это можно, лишь установив и мысленно изолировав «каузальные "моменты", по отношению к которым... ожидаемый результат должен быть мыслим как адекватный, так как представи-мы относительно немногие комбинации этих изолированно вы­члененных моментов с другими каузальными "моментами", от ко­торых мы могли бы, в соответствии с общими правилами опыта, "ожидать" иных результатов» [там же].

Но эта финальная апелляция к понятию «адекватного вмене­ния», или «адекватной причинной связи», противопоставленному категории необходимости с целью предотвратить «антропоморфи-зацию» последней, все-таки оставляет открытыми по крайней ме­ре три вопроса. Первый — снимаются ли в результате применения этого понятия все те логические и гносеологические проблемы и трудности «теории объективной возможности», которые, согласно

187

Кистяковскому, были связаны с ее ориентацией на понятие «сложной» («составной») причины? Второй — применимо ли во­обще это понятие для «идентифицирования» воображаемых, т. е. эмпирически вообще не фиксируемых «каузальных» связей, по­скольку речь идет о «прогнозируемых» связях, имеющих отноше­ние не к событиям прошлого, резюмированным в их эмпирически данном результате, но к событиям будущего, взятого в виде чи­стой «возможности*, понятой как «возможность» иного «разви­тия^ истории, отсчитываемой от «иного» исходного пункта? И третий — гарантирует ли теоретическая рефлексия, осуществляе­мая, в соответствии с рекомендацией Вебера, с помощью этого понятия, от антропоморфизации каузальных связей на другом, более глубоком — уже, так сказать, «метафизическом» — уровне? И более того: не способствует ли оно такого рода «антропомор­физации» в силу некритического применения понятия «возмож­ности» там, где ее «своеволию» нельзя уже положить никаких эмпирически фиксируемых границ? Однако самое любопытное здесь не в том, что в финале своего рассуждения Вебер присоеди­няется к опасениям Кистяковского, удостоверяя солидарность с ним специальной ссылкой, хотя и не лишенной ограничительного «лишь»: «Лишь там, где об этом забывается, — что, разумеется, случается довольно часто, — обоснованны опасения Кистяковско­го,.. касающиеся "метафизического" характера каузального рас­смотрения» [там же, 290]. И не только в том, что теперь уже не отвергается (во всяком случае, принимается к сведению) устанав­ливаемая Кистяковским связь между «антропоморфизацией» при­чинности и определенным способом метафизического истолкова­ния понятия «возможности». Гораздо более характерно непосред­ственно следующее за этой фразой, завершающейся ссылкой на Кистяковского, объяснение неслучайности ошибочного отождест­вления воображаемой причинной связи с реальной: «И нас не удовлетворяет в этом случае то, что сознательно санкционируется то обстоятельство, что, стало быть, например, та же "каузаль­ность" является, якобы, категорией "нашего" мышления» [там же].

Вот тут-то и должен был бы помочь обещанный Вебером ана­лиз категории «адекватного» вменения, дело с которой, по его словам, «имеет в этом отношении еще и свой особый оборот» [там же]. Прежде всего анализ этот должен был бы прояснить «лишь относительный характер природы противоположности "адекватно­го" и "случайного вменения", обусловленной соответствующей конкретной познавательной целью» [там же]. А в дальнейшем — «сделать понятным, каким образом содержание свидетельства, за­ключенного в "суждении о возможности", во многих случаях лишь

188

в высшей степени неопределенное, тем не менее соответствует его притязаниям на значимость, упорно сохраняющимся вопреки этой неопределенности, и факту его применимости при формовке (For-mung) каузального исторического ряда, упорно существующему | вопреки тому же» [там же].

На этих словах Вебера его «Критические штудии в области логики наук о культуре» обрываются. Следующая статья, намек на «возможность» которой содержала эта фраза, так и не появи­лась. Обещание теоретико-методологического характера, данное автором «Штудий» буквально «в последних строках», осталось невыполненным. И, быть может, это обстоятельство, оставлявшее «открытым» основной вопрос спора с Кистяковским, начатого Ве­бером, позволило его российскому коллеге, не отвечая прямо на веберовскую «антикритику», ответить на нее косвенно. Отве­тить — переизданием статьи, вызвавшей упреки Вебера, без каких бы то ни было существенных изменений, если, конечно, не счи­тать таковыми отдельные редакционные поправки (которые к то­му же скорее заостряли первоначальную тенденцию Кистяковско­го, чем смягчали ее остроту). Что, кстати сказать, не помешало Кистяковскому в высшей степени положительно отозваться о сле­дующей теоретико-методологической статье Вебера, появившейся в 1907 г. как бы взамен обещанной27. Но это уже другая тема, подлежащая рассмотрению в иной связи.

ЛИТЕРАТУРА

1. Kistjakowski Th. Gesellschaft und Einzelwessen. Eine methodologi-sche Untersuchung. Berlin, 1899.

2. Кистяковский Б. А. Категория необходимости и справедливости //Жизнь. 1900. Май/июнь.

3. Новгородцев П. И. Нравственный идеализм в философии права (К вопросу о возрождении естественного права)//Проблемы идеализ­ма. М., 1902. С. 236-296.

4. Кистяковский Б. А. «Русская социологическая школа» и катего­рия возможности при решении социально-этических проблем//Там же. С. 297-393.

5. Weber M. Gesamtausgabe. Abt. I. Bd. 10 [Zur Russischen Revolution von 1905. Schriften und Reden 1905-1912]. Tubingen: J.C.B.Mohr (Paul Siebeck), 1989.

27 Речь идет о статье «Преодоление Р. Штаммлером материалистического пони­мания истории» [6, 291-359], на которую Кистяковский отозвался в статье «Право как социальное явление» (1911), назвав «превосходной» веберовскую критику «теоретического построения» Р. Штаммлера, которое было «сплошь ос­новано на смешении логических процессов с реальными» [7, 344].

189

"ff!f"

6. Weber M. Gesammelte Aufsutze zur Wissenschaftslehre. Tubingen: J. С. В. Mohr (Paul Siebeck), 1988.

7. Кистяковский Б. А. Социальные науки и право. Очерки по мето­дологии социальных наук и общей теории права. М., 1916.

8. Чупров А. А. Нравственная статистика//Брокгауз Ф.А., Ефрон И. А. Энциклопедический словарь. Т. XXI. СПб., 1897. С. 403-408.

9. Кистяковский Б. А. А. А. Чупров. Очерки по теории статистики //Вопр. права. Кн. I. M., 1910. С. 182-200.

часть вторая

ПУТИ И ПАРАДОКСЫ АКТУАЛИЗАЦИИ ВЕБЕРОВСКИХ ИДЕЙ НА ЗАПАДЕ

РАЗДЕЛ ТРЕТИЙ

«я»

:*v.,

М.Вебер в зеркале

(^ социальной философии и * социологии

и 20 —первой половины 30-х годов

. U- • <•>• •' - Г '.г

г-• Глава первая *

М. ВЕБЕР и М. ШЕЛЕР

Макс Шелер (1874 — 1928) принадлежит не только к числу вид­нейших западных философов первой трети нашего столетия. За­метную роль сыграл он и в развитии социологической мысли этого периода, положив начало антропологической ориентации в со­циологии, которая заметно активизировалась на Западе (в ФРГ) на протяжении позапрошлого десятилетия, претендуя на роль альтернативы утрачивавшего свои позиции неомарксизма. Роль Шелера связана прежде всего с попыткой обосновать философ­скую социологию, с которой он сопрягал единственно возможную, по его мнению, перспективу разработки последовательно антипо­зитивистской социологической теории — проблема, которая до сих пор сохраняет свою остроту в западной социологии. Социологию Шелер мыслил как органически необходимую часть более широ­кой системы философии, которую он сам разрабатывал на про­тяжении последнего периода своей философской эволюции (в 20-е годы), хотя так и не довел ее до конца. В связи с этим он вновь и вновь сталкивался с одним и тем же вопросом, по поводу которо­го на Западе до нынешних времен ломаются копья: об отношении социологии к философии и ее месте в системе философского зна­ния (в конце концов эта система вырисовывалась перед мыслен­ным взором Шелера как система философской антропологии).

Уже сказанного могло бы быть достаточно для того, чтобы обратить внимание на его поначалу еще «внутреннюю» полемику с М. Вебером, интенции которой оказались созвучными последу­ющей антивеберовской критике в русле, с одной стороны, антро­пологической ориентации в социологии (достаточно назвать имена Плесснера, Гелена и Шельского), а с другой - противостоящей ей неомарксистской социологической ориентации. Причем не только

193

7 — 3791

в лице Ю. Хабермаса, но также М. Хоркхаймера и Г. Маркузе, не­однократно выступавших с критикой философской антропологии, ведущей свое начало от Шелера. Однако еще более актуальной шелеровскую философскую социологию делает одно дополнитель­ное обстоятельство. Дело в том, что на роль альтернативы нео­марксистской социологической ориентации на Западе, шаг за ша­гом утрачивавшей свои позиции во второй половине 70-х годов, претендовала не одна лишь антропологическая ориентация. Пожа­луй, гораздо более успешно (во всяком случае на рубеже 70 —80-х годов) на эту роль претендовала социологическая линия, ведущая свое начало от Макса Вебера, о чем свидетельствуют удостоверен­ные достаточно многочисленными западными источниками [ 1 ] вы­сказывания провозвестников «веберовского ренессанса», пришед­шего на смену «марксистскому ренессансу» в западной социологии. (Процесс, первые признаки которого обозначились на Западе еще в 60-е годы -- как раз тогда, когда в «социологический истеблиш­мент» прорывался неомарксизм.) Между тем, как свидетельствует внимательное прочтение шелеровских работ, желание предложить систематически развитую философскую социологию было в весь­ма значительной (а в ряде моментов и определяющей) степени инициировано полемическим отношением Шелера к работам Ве­бера и прежде всего к знаменитому докладу последнего «Наука как профессия» [2], оказавшемуся чем-то вроде социально-фило­софского завещания этого крупнейшего немецкого социолога.

Одна из первых шелеровских попыток философски-соцмоло-гическот рассмотрения взаимоотношений философии и социоло­гии была предпринята не только вскоре после упомянутого докла­да Вебера (1919), но и как прямой ответ на этот доклад [3]. Не­посредственно за этой попыткой и в логической связи с нею по­следовала попытка Шелера дать систематическое изложение про­блематики социологии знания, в «подтексте» которого явственно чувствовалось стремление автора предложить концепцию знания вообще, мировоззрения в особенности и науки в частности, по всем важнейшим пунктам противоположную той, которую выдвинул Вебер в своем знаменитом докладе. Любопытно, что эта система­тически развернутая концепция социологии знания как философ­ской дисциплины, имеющей, однако, свой особый предмет, была опубликована первоначально (под названием «Проблемы социоло­гии знания») как необычайно разросшееся — 150 страниц — введе­ние к коллективному труду «Опыт социологии знания», представ­ленный его инициатором, руководителем и издателем Шелером как первая попытка разработки антипозитивистской версии этой социологической дисциплины [4]. Несмотря на открыто заявлен­ный антипозитивизм Вебера, не делавшего секрета из своих нео-

194

ipJe-ft-e^^^Mj^jg^r ,

кантианских (в духе баденской школы Виндельбанда — Риккерта) симпатий, его концепции знания вообще и науки в частности под­вергается критике в связи — и в общих рамках — с критикой со­циологического позитивизма. Тенденция, представляющая собою любопытный диссонанс на фоне позднейшего стремления неовебе-рианцев подать Вебера как провозвестника антипозитивистской революции в социологии.

В общем, учитывая ту своеобразную форму, которую приняла борьба позитивизма и антипозитивизма в западноевропейской со­циологии 70 —80-х годов — особенно в связи с «веберовским ре­нессансом», — осмысление «проблемы М. Вебера» в контексте со­циологических воззрений Шелера также нужно считать полезным. Оно поможет нам глубже и нагляднее понять, насколько противо­речивым и внутренне раздвоенным был социологический антипо­зитивизм на Западе уже на первых порах. Персонифицированный такими взаимоисключающими фигурами, как, скажем, Вебер, с одной стороны, и Шелер — с другой, он сохраняет эту свою анти-номичность, ставшую теперь традиционной, до сих пор препятст­вуя участившимся в последние годы попыткам западных ученых преодолеть «кризис социологии» (признаваемый ими самими) на путях разработки «синтетической» антипозитивистской социоло­гической программы.